Книга Рудольфа Борецкого «Качели. Непридуманная история военного детства» и сама по

себе вышла бы из любого ряда книг, посвященных теме фашистской оккупации, но, как

указывает автор в предисловии, никакого ряда и не существует. Адекватному описанию

жизни в Киеве «под немцем» был посвящен только незабываемый «Бабий Яр» Анатолия

Кузнецова. Но тот видел окраину города, а Борецкий жил в центре, и этот ракурс тоже много

значит. Представьте, что о годах перестройки рассказывает пацан из Мытищ или школьник с

Арбата. И это были бы две разные истории.

Более того. Объективную картину фашистской оккупации мы не могли увидеть еще и по

идеологическим причинам. Лично для меня, советского школьника 60-х годов, годы

фашистской оккупации и истории пионеров-героев, увиденные в кино и прочитанные в

книгах, были вечно живым источником садомазохистского комплекса. Подпольные

собрания, листовки, вредительство, организация взрывов и пускание поездов под откос

заканчивались арестом, жуткими пытками в гестапо и виселицей на городской площади. Все

это весьма живо прикладывалось к себе, советскому пионеру, и в последствиях этого

советско-пионерского опыта пришлось бы долго разбираться любому Фрейду.

Потом на этот густой патриотический подмалевок накладывались случайные штрихи

рассказов о добром немце, который не бил мамку, не гонялся за курами, не грабил и не

поджигал избу, а давал малолетнему автору шоколадку и, доставая фотографии собственных

детей, обливался скупыми солдатскими слезами бывшего архитектора или учителя латыни.

Это новое измерение привычной уже картины власти нелюдей потрясало не менее

истерзанной Зои Космодемьянской.

Потом наступили совсем непонятные времена. Книги и фильмы об Отечественной войне

обернулись новостями газет и телевидения: зачистки, пытки, заложники, расстрелы, взрывы

комендатур и железных дорог, дети-герои, листовки, заложенные фугасы, окруженные

партизаны, акты возмездия, сожженные деревни, отстреливание до последнего патрона…

Чеченская война беспрестанно аукается с той, Отечественной.

Вряд ли здоровое сознание может справиться с этой помутившейся картиной реальности.

Бывшие дети, выросшие на фильмах и книгах о партизанах и военно-патриотических играх,

пройдя высшие командные училища и школы КГБ, устроили эту игру в жизни. Причем роли,

как это и бывает в игре, менялись на наших глазах. Кто тут «свои» и «немцы» – уже не

разберешь. Зато и о старой войне смотришь и читаешь иными глазами, чем прежде. Даже

если не отдаешь себе в этом отчет, запихивая несообразное в подсознание.

На этом фоне и сами книги о войне стали чем-то вторичным, маргинальным, «отстойным

жанром» в русле той или иной идеологической подкладки. И вот тут книга Рудольфа

Борецкого поражает сразу, поскольку не имеет аналогов. Она о том, что было на самом деле.

Как это удается автору, не понятно, но он описывает происходящее в Киеве 1941-1945 годов

глазами мальчика тех лет, постепенно взрослеющего. Поэтому перед читателем возникает

картина правды, которую он раньше никогда не видел.

Да, знакомые еврейские семьи исчезли в первые дни оккупации, и страшные слова «Бабий

Яр» передавались шепотом. Да, мальчишка прибежал на площадь и увидел двух небритых

мужиков, которых вздернули на виселице в присутствии нескольких сотен зрителей. И

мальчик УВИДЕЛ все сразу. Он пришел домой, его рвало, он переболел увиденным. А перед

этим взрывы в Киеве – погибли немцы и местные жители. А еще раньше город опустел, и все

грабили, что только было можно и нельзя. А потом непонятно, что есть. А потом магазины

для богатых, и кто-то жил лучше прежнего, а кто-то нищенствовал и как-то выживал. А

потом вели пленных красноармейцев по улицам, и мама несколько дней после этого болела.

А еще раньше отправляли в эвакуацию по талонам от предприятий. И старик-еврей, отец

большого семейства, рассуждал, что уезжать не надо, немцы – культурная нация. А мама,

полячка, сказала, что видела немцев в Первую мировую. Они действительно производят

впечатление выдержанных людей, любящих порядок. Но их надо опасаться, если что-то не

соответствует их знанию о должном порядке. Тут они становятся бешеными и

невменяемыми. А потом в дом приходит вшивый умирающий старик, который оказывается

отцом, попавшим в плен с сотнями тысяч других, чудом не умер с голода, выкапывая зерна из

глины на элеваторе, куда пленных бросили. Теперь он сидит с отсутствующим взглядом. А

потом рассказал, как командиры бросили дивизии, улетев на аэропланах, и немцы спокойно

отвели всех за колючую проволоку.

Это то случайное, что вспоминается по прочтении книги. Но все истории идут сплошняком.

Соседи по коммунальной квартире, 11-летний одноклассник, случайно найденный на улице,

сын репрессированного старого большевика и умершей рядом с ним матери, которого мама

автора усыновила, и он теперь его брат. Горбатая еврейка Женя, учительница музыки,

спрятавшаяся от Бабьего Яра, прожившая у них за шкафом два дня, а потом исчезнувшая

навсегда.

Поразительно другое. Всякий раз, когда кажется все кончено, жизнь каким-то образом

продолжается. Ушла одна власть, все растащили мародеры, стало нечего есть, начались

грабежи. Но опять все наладилось. Уничтожили всех евреев, повесили партизан, уморили

пленных. И снова открылись богатые магазины, комиссионные, букинистические,

антикварные. Взрослые впадали в прострацию, в самоубийственный ступор. А ребенок

фиксировал: папа сделал буржуйку, потом коптилку, мама сшила одежду на обмен на старом

«Зингере», испекла то ли блины, то ли оладьи, сам он отнес кляссер с марками в магазин,

получив немецкие деньги, чтобы купить доходяге отцу еду.

Самое трудное, замечает автор, это не наделить того ребенка нынешними своими знаниями.

Рассказ от третьего лица придает повествованию не только документальную, но

художественную неотразимость, остроту тех самых, первых ощущений, которые навсегда

первые. Но это и есть чудо хорошей прозы.

Первая | Генеральный каталог | Библиография | Светская жизнь | Книжный угол | Автопортрет в интерьере | Проза | Книги и альбомы | Хронограф | Портреты, беседы, монологи | Путешествия | Статьи