Трагедия о рыбаке и рыбке.

Андрей Битов о кризисах Пушкина, теории относительности и всесоюзной переписи царей

 

классика

Игорь Шевелев

 

В клубе ЖЗЛ, где теперь, действительно, нередко и с удовольствием проходит жизнь части замечательных людей, состоялась презентация книги Андрея Битова «Воспоминание о Пушкине». Книга вышла в «Издательстве Ольги Морозовой», и это, кстати, уже четвертый их совместный опыт выпуска литературных прозрений Битова о великом поэте.

 

На самом деле, в новую книгу, которая является едва ли не итогом пушкинских штудий писателя, вошли главы и фрагменты из шести, по меньшей мере, книг Битова, - от «Пушкинского дома» до «Предположения жить», охватывающих более тридцати лет размышлений над творчеством Александра Сергеевича. Органичной частью и украшением книги является и совместная работа Андрея Битова и Резо Габриадзе о виртуальной жизни поэта: о путешествии Пушкина за границу, где, как известно, тот никогда не был; и подробные записи об одном дне поэта, «Трудолюбивый Пушкин», - тексты и рисунки соседствуют и дополняют друг друга.

 

Впрочем, обо всем этом лучше порасспросить самого Андрея Георгиевича Битова.

 

- Что такое «воспоминание о Пушкине» для человека, родившегося ровно через сто лет после его гибели?

- Я не совпал с Пушкиным во времени, но, тем не менее, пытаюсь вспомнить его живым. Это дается счастливым усилием. Надо опираться на то, что он написал, а не на то, что из него сделали.

- Не боитесь гнева пушкинистов?

- Я по неграмотности пушкинистику не читал, пользовался только компилятивной книгой Вересаева и академическим изданием Пушкина. Но если вы подряд расставите все черновики, письма, стихи, прозу и статьи Пушкина, то начнет вычитываться то, что Пушкин скрывал. Он ведь не в наше время жил, когда все тайное вываливается наружу. К тому же потом все было залакировано нашим чудовищным обращением с Пушкиным, всяческой идеологизацией его, обронзовением, школьным преподаванием. Если пытаться незамыленным глазом прочитать его тексты, то можно найти те свидетельства, которые там расположены – от первого до последнего слова. Я начал с последнего слова, им оказалось слово «Пушкин». А кончил первым, - «к Наталье». Получилось, - «к Наталье – Пушкин».

- Пушкин как единый текст?

- Да, в случае гения идея единого текста срабатывает. Он не только пишет завершенным каждый свой текст, но и все вместе оказывается единством. И хронологическое прочитывание всего, включая записки, письма, долговые расписки, оконченные и неоконченные варианты – создает картину живого процесса.

- Это дает ваше ощущение Пушкина как современника?

- Во всяком случае, его эпоху я чувствую лучше, чем свою. У меня одна из глав книги «Предположение жить», - она не вошла в это издание, - называется: «Современник и потомок». Это два разных ощущения времени. Современник не видит своего времени. Некоторые гении его видят, потому что совпадают сами с собой, и тогда их называют потом пророками. А мы с вами живем вне времени, - только машины ездят, да президенты меняются. И поэтому мы не видим то, что сейчас происходит. А потом переоцениваем прошлое, - поскольку стареем, молодость нам кажется прекрасной, и так далее. По-настоящему я представил, как тяжело было Пушкину, когда я писал последний год его жизни, это было в начале 1980-х годов. И, знаете, мне самому стало жить легче. Не из-за злорадства, что и ему было тяжело, а он мне просто помог.

- Как возникла эта потребность искать в текстах и жизни Пушкина нечто важное для себя?

- На самом деле, она возникла очень давно. Я пушкинист с более чем полувековым стажем. В 1949 году, - тогда было 150-летие Пушкина и 70-летие Сталина, и это все рифмовалось, - мне поручили сделать доклад в школе, и я прочитал всего Пушкина. Еще до того, как нам в школе начали его втюхивать. Я был свободен и воспринял то, что воспринял. Очень многое залегло в подсознание, а потом проявилось в виде идей у взрослого человека. Скажем, то, как заяц перебежал ему дорогу, изменив судьбу. Это, конечно, с детства идет. В результате, в 2000-м году возник Памятник зайцу в том месте, где заяц перебежал Пушкину дорогу.

- То есть в 12 лет Пушкин пошел в лицей, а вы стали пушкинистом. И что вам открылось из того, о чем не говорится в официальном пушкиноведении?

- Его безумие. Грань гармонии и безумия. Игра. Риск. Ощущение судьбы на грани фатализма. Все это вместе – очень сильная вещь. Пушкин серьезно относился к жизни, хоть и не насуплено. Он знал, с какими силами сталкивается, - рок, судьба, империя, история, страсти, - и все это в полной мере впускал в себя. Его покрыли лакированной пленочкой. Но на самом деле это – бездна. Если вы начинаете читать Пушкина так, как он это написал, вы проваливаетесь в каждом слове.

- Вы не преувеличиваете? Например?

- Сейчас я думаю, что самое страшное произведение в мировой литературе это «Сказка о рыбаке и рыбке». Цитирую своего учителя Лидию Гинзбург: «Нет такой жизни, которая бы не кончилась разбитым корытом». Сейчас мир будет праздновать столетие открытия теории относительности. «Сказка о рыбаке и рыбке» - это теория относительности, открытая Пушкиным. Три предложения перемены судьбы, три прокола, - и все, дело закончено.

- Расскажите о «пушкинской серии», которую вы делали вместе с Резо Габриадзе.

- Я о Пушкине не писал, он Пушкина не рисовал, но мы уже много с ним о Пушкине говорили. Эта история у нас тянется уже сорок лет, с 1965 года. В этой книге, кстати, помещено маленькое эссе «Габриадзе как пушкинист». Если я ленив и интуитивен, то он очень трудолюбив и интуитивен до предела. И с помощью трудолюбия и интуиции он может воскресить на кончике пера то, что другие изучают годами. С Пушкиным он, видимо, взаимодействует напрямую. Сначала он полюбил рисунки Пушкина, воспользовался ими как традицией, потом она стала его индивидуальностью, сейчас, я думаю, он лучший рисовальщик Пушкина.

- И все же, как и зачем возникла эта совместная работа о виртуальном Пушкине?

- Знаете, действительно, обидно, что Пушкин погиб. Когда начались перестроечные дела, и  нас стали отпускать за границу, Резо уезжал в Испанию. Я говорю: «А тебе не стыдно ехать в Испанию, в которой Пушкин, написавший такие «испанские стихи», никогда не был?» Он говорит: «Да, неловко, пожалуй, ты прав». Я говорю: «Ну, тогда давай мы с тобой вместе его отсюда выпустим». И он привез изумительные листы – Пушкин в Испании. Книжку сделали за один день у Синявских в Париже. Я написал свой текст, листы у него уже были готовы. Когда показали Марье Васильевне Розановой, она говорит: «Значит так, все просто: книжка у вас легкая, обложка должна быть тяжелой». Тут же Резо нарисовал тяжелую обложку. Потом выбрали бумагу верже, и книга была готова. Такого счастья у меня еще не было. Всего было 99 экземпляров, - треть издателю, треть художнику, треть мне. Их уже нет в природе. Теперь все воспроизведено в этой книге.

- Книга начинается вашим новым эссе «О преждевременности»?

- Да, это моя «русская идея», разработанная в 2003 году, что Россия – не отсталая, а преждевременная страна. Все свое пространство, как и многое другое, она нахватала впрок, чтобы вырваться из времени. И Пушкин был преждевременным, потому что после него пришлось отступать назад. И Петр, и Петербург, и Ленин, как к нему не относись, - были преждевременными. Все время через что-то надо перепрыгивать, а, как сказал Черчилль про Хрущева, нельзя преодолеть пропасть в два прыжка. Все оказалось заготовкой для чего-то. У России до сих пор нет своего времени. Она придумана не для того, чтобы быть первой в мире, а для того, чтобы в момент будущей катастрофы, - «катастрофа» слово, которого нет у Пушкина, - оказаться зачем-то нужной для мира. Мы - для мира, а не мир для нас.

- И Пушкин для мира?

- Да, мы все время его жалеем: «Бедный Александр Сергеич, как бы ему было хорошо, если бы мы его любили при жизни». Представляю, как бы его воротило от нас! Ничего себе бедность. Женат на первой красавице России, цензор у него – царь, сам он король русских поэтов. И при этом он все-таки жертва. Жертва нашей преждевременности. Я думаю, что свое всемирное значение он пожертвовал русскому языку. Тому, больше чего у нас нет, и что покрывает всю эту огромную чудовищную империю. Пушкин сознавал свое назначение, вспомните его знаменитые слова «Я прохожу по ведомству России» - и выполнил это назначение, оно его настоящий масштаб. И, между прочим, он не с Дантесом стрелялся, а защищал честь жены. Что я тоже должен подчеркнуть.

- Пушкин и его эпоха дают вам возможность освободить себя от нынешней?

- Я ни от чего себя не освободил. У меня растут безработные дети со своими проблемами, растут внуки. Менты останавливают меня на улице за бомжовый вид. Я никуда не ушел от нормы жизни, я с народом, хоть народ не знает об этом. Я человек народный и инородный одновременно. Вполне разделяю жизнь своего отечества, с наслаждением смотрю фильм «Брежнев».

- Это ирония?

- Нет, прекрасный фильм с великой ролью шекспировского уровня, сыгранная Шакуровым, без пережимов. Самым человечным человеком оказался не Ленин, а Брежнев.

- Как вам эта мода на фильмы о вождях?

- Когда Ельцин сложил с себя полномочия на новый 2000 год, и мы сердились, что опять приходится о них думать, когда хочется только выпить, мне под утро приснился сон. А мне снятся вещие сны. Мне приснился титульный лист газеты «Правда» со всеми ее шрифтами и логотипами – с первым постановлением нового главы государства. И там было написано: «Всесоюзная перепись царей». Генсеки там были приравнены к царям, нынешний президент получался Владимиром IY. А тогда еще не было даже всесоюзной переписи населения. Это все было зрением будущего. Указ так и не был опубликован. А сейчас я смотрю, как он день за днем выполняется. Мы видим, как идет эта всесоюзная перепись царей – по телевидению, даже у бывших диссидентов, в сериалах по Аксенову и Рыбакову, в театре у Юрского, - идет это очеловечивание верховной власти. Я понимаю, что на нее ложилась тяжесть в виде самой большой ответственности и самой большой зависимости. Но власть должна зависеть от всех, а она начинала зависеть от окружения. Хуже не придумаешь. И всесоюзная перепись царей идет своим чередом.

- Ваша частная жизнь идет правильным чередом?

- У меня все идет неправильно, но, тем не менее, я приближаюсь к своему нормальному концу, к разбитому корыту. Можно взглянуть на это как на непрерывный успех, можно взглянуть как на непрерывную неудачу. Но, поскольку уныние самый главный грех, то лучше не унывать.

- А когда ночью просыпаешься…

- Я в пять утра просыпаюсь теперь всегда. И перед тем, как попытаться доспать, я записываю какие-то строчки. Вернулся к своему детскому режиму. Старый и малый – это такая симметрия, гора, которая проектируется на подъем и склон. По горизонтали вы находитесь на одном уровне. Значит, сейчас я нахожусь в пубертатном периоде. И вот, проснувшись ночью, я однажды изобрел теорию относительности. Я как-то получил от немцев письмо, что должен откликнуться на юбилей теории относительности. А у меня в этом году только одно столетие – моей мамы. Я никогда не понимал теории Эйнштейна и не думал, что даже стану им отвечать. И тут среди ночи я проснулся, потому что ее изобрел. И записал это. Потом прочитал, - текст совершенно беспомощный, ничего не понятно. Но с помощью того, что я записал, я не текст написал, я зафиксировал ощущение открытия этой теории. Тоже важная вещь. Это ощущение у меня давно было, оно накатывало как обморок, как припадок, просто я не мог его запомнить. Или текст о русской преждевременности, который есть в новой книге. Он тоже написан в пять утра. Правда, в раковой больнице. А последняя моя запись, - мысль, которой я тоже давно бредил: нет сил молитву прочесть. Так что край все равно чувствуешь. На этом, пожалуй, и закончим.

Первая | Генеральный каталог | Библиография | Светская жизнь | Книжный угол | Автопортрет в интерьере | Проза | Книги и альбомы | Хронограф | Портреты, беседы, монологи | Путешествия | Статьи