Слова и дела.

Анатолий Приставкин: «Можно долго говорить о совести»

 

прямая речь

Игорь Шевелев

 

- Как совмещается в вас писатель и чиновник?

- Никак не совмещается. Совместить это невозможно. В книге «Долина смертной тени» я сам пытаюсь это исследовать. Можно рассматривать свою должность как лабораторию, как возможность увидеть жизнь в недоступном многим ракурсе.

- Пошли в комиссию по помилованию как исследователь?

- Да нет, конечно. Меня приперли. Я сидел в Риге и писал роман про Григория Котошихина. В XYII веке был такой высокопоставленный чиновник Посольского приказа, который бежал от интриг в Швецию, написал там замечательное сочинение про Россию и по широте душевной убил хозяина дома, в котором жил. Я отыскал там материалы суда, место, где его казнили. Роман был написал примерно на треть, когда мне позвонили, сказали, что моя кандидатура утверждена, надо приступать к работе. «Хорошо, говорю, но давайте я сначала все-таки роман допишу». – «Конечно, мы не настаиваем, но вот расстрельный списочек тут лежит».

- Ничего себе.

- Не пойду, расстреляют 50 человек. Как говорится, «спишут на революцию». Я потом видел эти желтые папочки с красной буквой «Р». Что я должен был делать, писать еще 10-15 страниц, зная, что из-за тебя убьют людей? Я поставил точку, которая до сих пор стоит, потому что знаю, что никогда уже ни по ритму, ни по настрою не войду в этот текст, собрал чемодан и приехал в Москву. Если у твоего порога будут убивать человека, то что бы ты в это время ни написал, это ничего не будет стоит в твоем понимании.

- Но может ли человек со стороны, писатель, войти в правоохранительную систему и стать там своим?

- Я не смог. У людей свой корпоративный язык. Бывшие работники милиции, даже занимаясь помилованием, остаются в своей корпорации. Для них я другой. Я вошел в корпорацию, которая является конгломератом нескольких корпораций. Там есть юристы, есть бывшие советско-партийные служаки, бывшие красные командиры производства, которые тянут за собой своих людей, связаны с ними. Я не говорю, что это плохо.

- Вы уверены?

- При мне блистательные юридические умы из бывшего ведомства Козака, разрабатывая сотни поправок к уголовному кодексу, спорили о материи, мне недоступной. Я вносил предложения по молодежи, по детям, не умея их оформить. Для меня это была академия. С другой стороны, я, наверное, единственный человек, который может рассказать всю историю комиссии по помилованию, - от ее создания и формирования идеи до формирования структуры. Мной исписано 10 толстых тетрадей. После трех томов «Долины смертной тени» я вряд ли к ним вернусь, но будущему исследователю этой системы они могут пригодиться. Я в них писал каждый день. Для меня этот мир стал открытием.

- И все-таки для многих вы остаетесь автором одной знаменитой книги «Ночевала тучка золотая». Нет писательской досады?

- А я эту линию никогда не терял. Я называю себя «слепой лошадью», которая ходит в шахте по одному маршруту. Сначала были интуитивно написанные маленькие рассказы, от которых я и сейчас не откажусь. Потом «Солдат и мальчик», где встречаются два никчемных человека, обороняясь вместе от черного мира. Потом «Тучка», потом «Кукушата», которых я даже больше люблю. Все это об одиноких ребятах, - крошках со стола кровавого пиршества Сталина, - детей врагов, детей кулаков. Потом книга «Судный день», тоже касающаяся жизни подростков во время войны. Это о мальчике, работающем центровщиком танков, которого судят за день прогула. Отчасти это и моя история.

- Вы ведь в войну были практически сиротой?

- Я работал в Жуковском недалеко от Люберец. Меня спал начальник лаборатории Турецкий. История была такая. Сосед мой решил спилить дерево на участке. За дерево тогда сажали. Поэтому за ночь надо было и дерево распилить, и сделать так, чтобы на этом месте не только опилок, но даже пня не осталось. Поэтому пилили под самую землю. За работу я получил чурбачок и пошел с ним на рынок, чтобы продать, очень жрать хотелось. И дальше я описываю историю мальчишки, который никак не может чурбачок продать, потому что ему кажется, что все время дают меньше, чем он стоит.

- А время уходит?

- Да, и деньги у него эти потом крадут. И вот этот Семен Исаевич Турецкий, зная, что мне грозит, говорит нормировщице: «напишите, что я ему дал вчерашним днем отгул; он сейчас напишет заявление». А табельщица понимала, что он, хоть и главный, но кругом стукачи, и, если что, то она будет крайней в этой истории. Она говорит: «Семен Исаевич, не буду». – «Вы понимаете, что с ним будет?»

- А ей самой или на него доносить, или ждать, когда на нее донесут?

- Да. И сцену я эту очень хорошо помню. И вот начальник лаборатории, у которого сотни людей, начинает упрашивать эту задрипанную табельщицу, с которой он завтра может, что угодно сделать. Но в этот момент от нее зависит моя жизнь. «Я вас умоляю», - он унижался перед ней за мальчишку. Я запомнил это навсегда, хоть, может, не до конца понимал происходящее. Хотя однажды, когда проспал, - а вставать надо было в 5 утра, ехать полтора часа на электрички из Ухтомской с пересадкой, а потом долго идти пешком, - бросился перед отходящей электричкой на рельсы, чтобы остановить ее и успеть. Повис на лесенке, кондукторы открыли, и, когда я вошел в тамбур, отмудохали до полусмерти: «сука, ты что делаешь, нас бы за тебя посадили!»

- Опыта для будущего писателя больше, чем достаточно…

- Но ведь еще я знал десятки ребят, с которыми тогда встречался. Вся эта система колоний и интернатов, через которую я прошел, была копией зековской системы. Во главе пахан, иерархическая лестница, внизу которой рабы, но, если поднимешься, то можешь мучить других. У меня даже есть сочинение: «Как выжить в детдоме».

- А как выжить в комиссии по помилованию?

- Я не могу пока обо всем рассказать, поскольку продолжаю оставаться чиновником. Но понятно, что основная направленность отношения к заключенным со стороны Минюста, Верховного суда, МВД, Генеральной прокуратуры – это посадить, расстрелять, репрессировать. Гулаговская система себя воссоздает и сохраняет. И посреди этого всего наш жалкий костерчик, свечечка, которая дымит, коптит, но не умирает, светит. Конечно, ненависть к нам была огромная. Попытки уничтожить – постоянные. Доносы, организованная клевета. Я уже про себя в нескольких романах читал пышущие злобой страницы.

- Так для чего это вам?

- Это судьба нам дала. Можно долго говорить о совести, о том, что надо помогать людям. Но нам дали реальные ключи от тюрем. Мы разговариваем, а завтра уже у меня в плане тюрьма для опасных преступников в Твери. Неделю назад был в СИЗО для подростков. 14-15-летние мальчишки. Пять человек в одной камере. «За что сидишь?» - «Мобильник. Статья – разбой». – Другого спрашиваешь: «За что?» - «Мобильник. Разбой». Третьего. – «Мобильник. Разбой». Врать не будут, рядом стоит воспитатель, который наизусть знает их дела. Спрашиваю его: «Сколько им могут дать?» - «От трех до пяти». За мобильник! Я позвонил, и ребятам какую-то помощь окажут, ложки, кружки привезут, вещи. Отремонтируют камеры, потому что начальник сказал, что краска нужна. В Тверь поеду с иностранкой, которая на грузовичке повезет им мыло и прочее. Это не туризм и не почетная должность, хотя меня по программе и встретят и к губернатору повезут. Это работа, которую, ты понимаешь, никто, кроме тебя не исполнит.

- И уникальный писательский материал?

- Знаете, я бы мог поехать совсем в другие места, чем тюрьмы и колонии, и там изучать жизнь. Но ведь это мне Бог послал. Ты говорил, что надо жалеть людей, что тебя самого люди вытащили, - а меня буквально с того света не только Турецкий вытаскивал, - так вот тебе возможность делом подтвердить слова. И мы делали это дело. Я находил таких же, как сам, дураков-романтиков. И Булат Окуджава оказался в этом котле. И Лев Разгон. И о. Александр. Мы настолько были сцеплены с этой идеей помилования, что, кажется, уже и другого мира не видели. Читать по 100-200 дел в неделю, а бывало, что и до 500.

- И как это выдержать?

- Как ни странно, с помощью сопротивления. Так человек устроен, и так жизнь устроена. Ты знаешь, что придут другие люди, и будет вместо помилования казнить. Мы мешали тем, кто считал, что помилование это дело милиции. Хотим казним, хотим - милуем, сами знаем, кого надо, а кого нет. Я дважды за 90-е годы подавал заявления об уходе, но меня сама комиссия уговаривала остаться. У меня хранится пачка копий доносов Скуратова Ельцину, что мы специально компрометируем страну и президента. Про Ельцина разное говорят, но он ни разу нас не предал, что бы ему ни доносили. И, думаю, что 1200 человек, спасенных от смертной казни, аукнутся не только на этом свете, когда каждого из нас будут судить за то, что он сделал.

- Сейчас опять начали трепать ваше имя и ваших близких в связи с книгой бывшего соседа по дому?

- Знаете, слишком много чести говорить о нем. Клевета была всегда. Это как тень рядом со светом. Нормально. А негодяи это, в сущности несчастные люди с глубокими личными проблемами, с «трупами в шкафу», как говорится. Например, графоман хочет стать писателем. То, что он напишет, никто читать не станет. Ну, а если вылить помои на известного человека? Поднять скандал, шум?

- То есть автора и книгу называть не будем?

- А зачем, чтобы рекламу ему делать? Ко мне пришел человек недавно и говорит: «Знаешь, что он сейчас бесится, что ты на него в суд не подаешь?» Негодяй ждет скандала, раскрутки. Он зациклен на чем-либо, и эта маниакальная составляющая губит его. Таких людей можно только пожалеть. Или презирать.

- И все-таки как быть, когда обливают грязью уже не только тебя, но и твоих близких, семью?

- Знаете, мне тут недавно сказали: можешь гордиться, когда на человека клевещут, ему начинают сочувствовать. И уж все, казалось, о тебе написали, а клеймо мздоимца не поставили. Как так, человек во власти, а взяток не берет! А что помои вылиты, так это и видно, что помои. Я ведь суровую прошел школу: детдом, послевоенные подростковые банды, меня в карты проигрывали, могли убить много раз. Я замерзал, голодал, горел, от туберкулеза в молодости мог умереть, когда уже учился в Литинституте и голодал. И рука у меня тяжелая, так что силу свою могу контролировать.

- А жене каково?

- Марина, между прочим, тоже закаленный человек. Она, как и я, выросла без родителей. Чтобы учиться в МГУ, который, кстати, окончила с красным дипломом, работала с 15 лет дворником, лед колола на двух участках. Да и сейчас, работая в международном женском клубе, где жены иностранных дипломатов, бизнесменов, журналистов, все больше не по дефиле и премьерам ездит, а по колониям, детдомам и тюрьмам, туда, где СПИД и туберкулез, где нужно помочь женщинам и подросткам.

- Не удивляетесь на нее?

- Мы с женой более двадцати лет вместе. Дочерью гордимся, она яркая личность, смелый, порядочный человек. Так что негодяи нас не волнуют. Поразила писательская среда, те уважаемые и известные люди, которые втянулись в эту бытовую, вроде бы, склоку. Я даже вспомнил детдомовские времена, когда всем правила стая с ее законами, и горе было «белой вороне», которая отстала от этой стаи. И вдруг входит в комнату моя жена Марина и кладет мне на стол странички из своей новой повести как раз об этом.

- Два писателя в одном доме?!

- Если честно, я очень не люблю семейного творчества. Хозяйка в доме должна уметь варить вкусный борщ. Вначале я воспринял ее опус не без иронии. Потом подивился ее наблюдательности. Смеялся, читая. Правда, сквозь слезы. Потом написал предисловие. Скоро эта повесть будет напечатана в одном из толстых журналов и наверняка привлечет к себе внимание. Уж очень многие ее герои покажутся знакомыми. Начиная с человека, который проходит там под именем Анальгин.

- Симметричный ответ на романную клевету?

- Нет, это как раз не симметричный ответ. Мы не становимся на ту позицию, - поднять скандал ради скандала, облить помоями как на коммунальной кухне. Не сравнивая никого ни с кем, спрашиваю: неужели Булгаков написал «Мастера и Маргариту», чтобы расправиться с критиком Латунским? Ерунда. Он показал людей Москвы того времени, в том числе, коллег-писателей. В повести показан уровень известных, культурных, авторитетных людей, которых можно запросто и не очень дорого купить. Один покупает «Челси», а другой – жилтоварищество писателей вместе с его жильцами. Но разве не то же самое происходит с Переделкино, с союзом кинематографистов, художников. Можно не называть имена, мы все их знаем. Перед нами сегодняшняя Москва, где все продается и покупается.

- Философский роман?

- Философский детектив, в котором для эксперимента покупаются известные люди, а потом клонируются. И вдруг возникает не отдельный, не очень умный пошляк, который вылил вам в борщ помои на коммунальной кухне, а – типаж из той жизни, что вокруг нас. Наша денежно-экономическая, а, по сути, феодальная система привела к тому, что в каждом виде искусства возникают свои монополисты. Они могут купить футболистов, а могут писателей, скульпторов, или телевидение, кино. И проводит эксперимент, внушая свои идеи, нанимая авторов для скандальных романов, раскручивая их как «пепси-колу», журналы о вояжах за границу или газету рекламы.

- Мелкий демон?

- Вот именно, что мелкий. Получается одномерный человечек, направленный на одну пламенную страсть. Естественно, что все и должно кончиться пожаром.

Первая | Генеральный каталог | Библиография | Светская жизнь | Книжный угол | Автопортрет в интерьере | Проза | Книги и альбомы | Хронограф | Портреты, беседы, монологи | Путешествия | Статьи