Игорь Шевелев

 

Благословите детей и несчастных

Анатолий Приставкин: «Можно долго говорить о совести»

 

- Анатолий Игнатьевич, почти все ваши книги посвящены этой теме – выживанию подростков в нечеловеческих условиях. Почему?

- Я называю себя «слепой лошадью», которая ходит в шахте по кругу. Сначала были интуитивно написанные маленькие рассказы, которые сейчас входят в хрестоматию для начальной школы. Потом «Солдат и мальчик», где встречаются два никчемных человека, обороняясь вместе от черного мира. Все кончается плохо, но главное, что они нашли друг друга, обретя вместе с этим и человечность. Потом «Тучка», потом «Кукушата», которых я даже больше люблю. Все это об одиноких ребятах, - крошках со стола кровавого пиршества Сталина, - детей врагов, детей кулаков. Потом книга «Судный день», тоже касающаяся жизни подростков во время войны. Это о мальчике, работающем центровщиком танков, которого судят за день прогула. Отчасти это и моя история.

- Вы ведь в войну были практически сиротой?

- Мама умерла, отец на фронте, нас с сестрой из детдома отправили в Сибирь. Один из моих автобиографических рассказов заканчивается, что нас оставляют в Сибири. На самом деле я настаивал, что у нас есть тетка под Москвой. Кого-то оставили на месте, а нас вместе с другими привезли в столицу. Держали в какой-то школе, в зале. Постепенно всех разобрали, а мы с сестрой остаемся, никому не нужны. Воспитательница спрашивает: «А вы можете вспомнить, где тетка живет?» Я говорю: «Могу. В Косино». Нас привезли туда. Я показываю, - торфоразработки. Такая-то есть? Есть. Привезли к тетке. А у нее койка в общежитии огорожена фанеркой. Она вытаращила глаза, что с нами делать? Поселила нас за этой фанеркой. Со мной спала на кровати, а сестренку мою клала на полу. А к ней приходил старшина, приносил пропитание. Я все понимал, мне было 11-12 лет, я детдом прошел, был взрослее всех. И она, чтобы сохранить мужика, сбагрила нас побыстрее в детдом. Но сначала сказала, чтобы я написал письмо Сталину. У меня рассказ есть, как я пишу под ее диктовку, а старшина помогает.

- Дорогой Иосиф Виссарионович?

- Нет, дорогой дедушка Сталин, помоги нам, отец воюет, мама умерла, нам некуда деться, мы голодаем. Жалостливое такое письмо. И нас отдали в томилинский детдом. Недавно немцы снимали фильм обо мне и нашли его. Дом сохранился. Ну вот. А отцу, оказывается, тетка сообщила, что мы у нее живем, он перевел на нее литер, и она год или два получала продукты. И когда отец пришел с фронта, он ее проклял.

- Вы это потом узнали?

- Дальше еще интереснее история, она описана в моей книге «Рязанка». Моя сестра шла купаться на Косинское озеро и встретила нашу тетку, у которой было свернуто лицо: во взрослом возрасте ее разбил детский полиомиелит, всю исковеркал, - руку, ногу. Она упала на колени перед сестренкой: «Люда, прости, я перед вами виновата». А Люда добрейший человек, она говорит: «Тетя Поля, мы на вас зла не держим». И от своего, и от моего имени она сказала, что мы простили. Тетя умерла, но интересно, что у нее все восстановилось.

- Анатолий Игнатьевич, в книге «Судный день» судят за прогул мальчика, работающего на оборонном заводе… Это ведь реальная история?

- Да, это отчасти и моя история. Я работал в Жуковском недалеко от Люберец. И меня спас начальник лаборатории Турецкий. История такая. Сосед мой решил спилить дерево на участке. За дерево тогда сажали. Поэтому за ночь надо было дерево распилить и сделать так, чтобы на этом месте не только опилок, но даже пня не осталось. Поэтому пилили под самую землю. За работу я получил чурбачок и пошел с ним на рынок, чтобы продать, очень жрать хотелось. И дальше я описываю историю мальчишки, который никак не может чурбачок продать, потому что ему кажется, что ему дают меньше, чем тот стоит.

- А время уходит?

- Да, и деньги у него потом крадут. И вот этот Семен Исаевич Турецкий, зная, что мне грозит за прогул, говорит нормировщице: «напишите, что я ему дал вчерашним днем отгул; он сейчас напишет заявление». А табельщица понимала, что он, хоть и главный, но кругом стукачи, и, если что, то она окажется крайней. Она говорит: «Семен Исаевич, не буду». – Он: «Вы понимаете, что с ним будет?»

- Понятно, что ей или на него доносить, или ждать, когда на нее донесут?

- Сцену я эту очень хорошо помню. Когда начальник лаборатории, у которого сотни людей, начинает упрашивать задрипанную табельщицу, с которой он завтра может сделать, что угодно. Но в этот момент от нее зависит моя жизнь. «Я вас умоляю», - он унижался за мальчишку. Я запомнил это навсегда, хоть, может, не до конца понимал тогда происходящее. Но однажды, когда проспал, - а вставать надо было в 5 утра, ехать полтора часа на электричке из Ухтомской с пересадкой, а потом долго идти пешком, - бросился перед отходящей электричкой на рельсы, чтобы остановить ее и успеть на работу. Повис на лесенке, кондукторы открыли, и, когда я вошел в тамбур, отмудохали до полусмерти: «сука, ты что делаешь, нас за тебя бы расстреляли!»

- Опыта больше чем достаточно и для писателя, и для председателя комиссии по помилованию?

- Но ведь еще я знал судьбы десятки ребят, с которыми тогда встречался. Вся эта система колоний и интернатов, через которую я прошел, была копией зековской системы. Во главе пахан, иерархическая лестница, внизу которой рабы. Но, если будешь слизывать мочу с пальца ноги пахана, то постепенно поднимешься и сможешь мучить других. Один же практически не выживешь. У меня даже есть сочинение: «Как выжить в детдоме».

- Выжить в комиссии по помилованию при президенте, которую вы возглавляли десять лет было легче?

- Я не могу пока обо всем рассказать, поскольку продолжаю оставаться чиновником. Но понятно, что основная направленность отношения к заключенным – это посадить. Гулаговская система себя воссоздает и сохраняет. И посреди этого всего был наш жалкий костерчик, свечечка, которая дымила, коптила, но не умирала, светила. Ненависть к нам была огромная. Попытки уничтожить – постоянные. Доносы, организованная клевета. Я про себя в нескольких романах уже читал пышущие злобой страницы.

 

- Анатолий Игнатьевич, сейчас вы являетесь советником Президента по правовым вопросам. Как совмещается в вас писатель и чиновник?

- Никак не совмещается. Совместить это невозможно. В книге «Долина смертной тени» я сам пытаюсь это исследовать. Можно рассматривать свою должность как лабораторию, как возможность увидеть жизнь в недоступном многим ракурсе.

- Так что, вы пошли в комиссию по помилованию как исследователь?

- Да нет, конечно. Меня приперли. Я сидел в Риге и писал роман про Григория Котошихина. В XYII веке был такой высокопоставленный чиновник Посольского приказа, который бежал от интриг в Швецию, написал там замечательное сочинение про Россию, по широте душевной убил хозяина дома, в котором жил, был приговорен к смерти. Я отыскал там материалы суда, место, где его казнили. Роман был написан примерно на треть, когда мне позвонили, сказали, что моя кандидатура согласована с Президентом, утверждена, и надо приступать к работе. «Хорошо, говорю, но давайте я сначала все-таки роман допишу». – «Конечно, мы не настаиваем, но вот расстрельный списочек тут лежит».

- Ничего себе.

- Если не пойду, то расстреляют 50 человек. Как говорится, «спишут на революцию». Я потом видел эти желтые папочки с красной буквой «Р». Что я должен был делать, писать еще 10-15 страниц, зная, что из-за тебя убьют людей? Я поставил многоточие, которое до сих пор стоит, потому что думал, что через полгода вернусь к книге, собрал чемодан и приехал в Москву. Если у твоего порога будут убивать человека, то что бы ты в это время ни написал, это ничего не будет стоить в твоем понимании.

- И все-таки, может ли человек со стороны, писатель, войти в правоохранительную систему и стать там своим?

- Я, если честно, не смог. У всяких профессионалов есть свой корпоративный язык. То же и там. Бывшие работники милиции, даже занимаясь помилованием, остаются в своей корпорации. Для них я другой. Более того, я вошел в систему, которая является конгломератом нескольких корпораций. Там есть юристы, есть бывшие советско-партийные служаки, бывшие красные командиры производства, которые тянут за собой своих людей и связаны с ними. Я не говорю, что это плохо.

- Вы уверены?

- При мне блистательные юридические умы из разрабатывая сотни поправок к уголовному кодексу, спорили о материях, мне недоступных. Я вносил предложения по молодежи, по детям, не умея их правильно сформулировать. Для меня это была академия. С другой стороны, я, наверное, единственный человек, который может рассказать всю историю комиссии по помилованию, - от ее создания и формирования идеи до структуры и деятельности. Мной исписано 10 толстых тетрадей. После трех томов «Долины смертной тени» я вряд ли к ним вернусь, но будущему исследователю этой системы они могут пригодиться. Я в них делал записи каждый день. Для меня этот мир стал открытием.

- Можете сказать, для чего это вам? Сидели бы, писали новые книги, получая потиражные за переиздание старых.

- Саму эту возможность дала мне судьба. Можно долго говорить о совести, о том, что надо помогать людям. Но нам вручили реальные ключи от тюрем. Мы разговариваем, а у меня в ближайшем плане тюрьма для опасных преступников в Твери. Неделю назад был в СИЗО для подростков. Сидят 14-15-летние мальчишки. Пять человек в одной камере. «За что сидишь?» - «Мобильник. Статья – разбой». – Другого спрашиваешь: «За что?» - «Мобильник. Разбой». Третьего. – «Мобильник. Разбой». Врать не станут, потому что рядом воспитатель, который наизусть знает их дела. Спрашиваю его: «Сколько им могут дать?» - «От трех до пяти». За мобильник! Я позвонил, и ребятам окажут какую-то помощь, привезут ложки, кружки, вещи. Отремонтируют камеры, потому что начальник сказал, что краска нужна. В Тверь поеду с иностранкой, которая на грузовичке повезет им мыло и прочее. И само начальство все больше понимает, что нельзя подростков в тюрьму прятать. Неделя тюрьмы ломает им психику навсегда. Не тюремщик им нужен, а педагог. Так что это не туризм для меня и не почетная должность, хотя по программе и встретят, и к губернатору повезут. Это работа, которую, ты понимаешь, никто, кроме тебя не исполнит. И слова, которые говоришь, постепенно усваиваются, как ни странно, начальством.

- Вспоминая вашу недавнюю книгу «Долина смертной тени», понимаешь, что это еще и уникальный писательский материал?

- Знаете, я мог бы поехать совсем в другие места, чем тюрьмы и колонии, и там изучать жизнь. Но ведь это мне Бог послал. Мол, ты говорил, что надо жалеть людей, что тебя самого люди вытащили, - а меня буквально с того света не только Турецкий вытаскивал, - так вот тебе возможность делом подтвердить слова. И мы делали это дело. Я находил таких же, как сам, дураков-романтиков. И Булат Окуджава оказался в этом котле. И Лев Разгон. И отец Александр Борисов. Мы настолько были сцеплены с идеей помилования, что, кажется, уже и другого мира не видели. Читать по 100-200 дел в неделю, а бывало, что и до 500.

- И как это все выдержать?

- Как ни странно, с помощью сопротивления нам. Так человек устроен, и так жизнь устроена. Ты знаешь, что придут другие люди, и начнут казнить. Мы мешали тем, кто считал, что помилование это дело милиции. Они говорят: хотим казним, хотим - милуем, сами знаем, кого надо, кого нет. Я дважды за 90-е годы подавал заявления об уходе, но меня сама комиссия уговаривала остаться. У меня есть пачка копий доносов Скуратова Ельцину, что мы компрометируем страну и президента. Про Ельцина разное говорят, но он ни разу нас не предал, что бы ему ни доносили на нас. И, думаю, что 1200 человек, спасенных от смертной казни, аукнутся не только на этом свете, когда каждого из нас станут судить за то, что он сделал.

- Впереди новые испытания, клевета, проверка на крепость?

- Знаете, помои они и есть помои, сразу видны. Я суровую прошел школу: детдом, послевоенные подростковые банды, меня в карты проигрывали, могли убить много раз. Я замерзал, голодал, горел, от туберкулеза в молодости мог умереть, когда учился в Литинституте и голодал. И рука у меня тяжелая, так что силу свою тоже могу контролировать.

 

Первая | Генеральный каталог | Библиография | Светская жизнь | Книжный угол | Автопортрет в интерьере | Проза | Книги и альбомы | Хронограф | Портреты, беседы, монологи | Путешествия | Статьи