1163.Андрей Битов - человек из слов (Российская Газета, 2005, 29 июля)

Человек состоит из слов

Беседа с Андреем Битовым

Игорь Шевелев

- Андрей Георгиевич, писатель связан со своим читателем. Вы эту связь ощущаете?

- В чтение автора, если он зажился надолго, включаются разные поколения. Когда мне какие-то люди говорят: «Мы выросли на ваших книгах», я говорю: «Спасибо, мне приятно, но почему вы такие старые?» Шутка. А другие поколения могут включиться с любой твоей книжки. Если это один Текст, который пишет писатель всю свою жизнь, то он многомерен и проницаем. Кто, кроме специалистов, может похвастаться, что прочитал всего Толстого или Достоевского? Писатель начинается с читателя, но это особый вид чтения. Чтобы понять теорию относительности, не надо читать все книги о ней. Должно быть ясно общее движение. Вся литература, а русская литература, в особенности, это единая область большой точности. Важно, что тебе там откроется нового – по развитию языка, жанра, нового взгляда на мир. Поэтому всегда востребованы молодые писатели, у которых достаточно энергии выразить то, что еще не видят современники.

- Что для вас самого чтение? Ведь писатель это еще и особый читатель, не так ли?

- Я человек катастрофически темный и неграмотный. Я прожил Сталина, прожил все советские эпохи, кроме ленинской. До всего я доходил своим умом, пропускал через себя. Можно было иметь гораздо больше образования, авторитетов. То, что я пишу и говорю, я это сам подумал, нигде не прочитал. Поэтому и могу говорить.

- Как было сохранить себя при внешней цензуре и дозировании культуры?

- Я уцепился за классическую литературу, которая у нас всегда издавалась. Странно, что коммунисты все запрещали, а классическую русскую литературу до конца запретить не могли. Могли написать уродливое предисловие, могли ограничить состав избранного. Характерный пример, - Достоевский. Он был заблокирован с 1930-х годов, и при жизни Сталина не выходил. Первая его вещь вышла в 1954 году – «Бедные люди». В какой последовательности писал, в такой его стали печатать через сто лет. Дневники были изданы в последнюю очередь из-за так называемой «реакционности» и неосторожных высказываний.

- У каждого еще есть и своя библиотека прочитанных книг?

- Да, и судьба у каждой своя. Многое зависело, какие книги печатали, какие нет. Важно, с какой книги человек вступает в процесс чтения, чем продолжает. Я понимаю, что те 10-20 книг, которые образовали меня, выстроив душу, могли быть и другими. В какой-то момент для духовного роста тебе биографически попалась эта книга, но могла оказаться и другая.

- Свой список вы можете назвать?

- Могу, но он не обязательный, взаимозаменяемый. Мне трудно представить свою жизнь без Евангелия, но впервые я взял его в руки в 27 лет. Но из воздуха, из атмосферы что-то было уловлено. Была книга, которую я украл: «Мысли Власия Паскаля» 1840 года издания, переведенная тяжеловесным русским языком. Книги, которые остались и с которыми я могу жить всегда. Иногда достаточно просто открыть ее.

- Чтобы прийти в сознание?

- Ну да. Или четыре тома словаря Даля. Набор может быть разным, это личное. Можно читать, читать и читать. А у меня эта способность ограниченная. Так же, как и писать. Значит, я могу читать только то, что стоит такого затруднительного процесса, да? Профессионально я могу оценить книгу, лишь открыв ее, понюхав. Навык быстрого чтения он не мой. В принципе, я до сих пор читаю, шевеля губами. Некоторый дебилизм полезен, освобождая от лишнего.

- У других черпаешь только собственное?

- Да, сплошь и рядом наталкиваешься у других на свои мысли. Обидно, что ты не гений, что не придумал это сам? Наоборот, это подтверждение твоего душевного здоровья и здравомыслия. Эта мысль казалась тебе новой, а она стара как мир. Любимая моя книга это Диоген Лаэртский. В полстраницы биография – все, что осталось от какого-нибудь великого философа. А тот, между прочим, первым сказал про атом. Или мой любимый герой – скиф Анахарсис. Благо, что земляк, скиф. У него просматривается какая-то водобоязнь. И написано, что он изобрел якорь. Все. От человека осталось три-четыре осколка.

- Можно, как Сократ, наговорить с три короба на все века.

- Ан нет. Я не знаю, что наговорил Сократ. Платон – вот самый прекрасный писатель, придумавший самого великого героя. Все Шекспиры и Сервантесы лежат в пыли. Придумать говорящего Сократа! Наверное, был прототип. Но разве достаточно этого было, чтобы по сей день читать это как живое с живым героем? Придумать Сократа – это самая большая литература, которая когда-либо была создана.

- Вы сами, проработав в литературе полвека, нащупали ее закономерности?

- Однажды ко мне пришли из издательства и стали просить собрание сочинений. И я зацепился за когда-то оброненное утверждение, что всю жизнь писал одну книгу. Вспомнил опыт Пруста, который написал как бы одну книгу, хотя, на самом деле, бездну книг. Так возникла книга «Империя в четырех измерениях», в которой все сошлось. Сначала я думал, что соединение искусственно, а потом прочитал первую фразу, которая была написана в 1960-м году: «Хорошо бы начать книгу, которую будешь писать всю жизнь: ты кончишься, и она кончится». А кончается все сценой у Белого дома в 1991 году.

- То есть, что бы ни писал автор, он пишет одну книгу?

- Я стал приходить к идее, что в человека как бы впечатан врожденный текст. Есть маленькие тексты, и есть Текст как жанровая единица. Текст – как связь всех слов на протяжении жизни, от первого до последнего. Это не может сделать кибернетическая машина, это сделает только автор. У Добычина в «Городе Эн» есть примечательный разговор двух гимназистов: «У тебя есть книга Пушкин?» - «А у тебя есть книга Гоголь?» Вроде тех послевоенных томов – в одном томе «книга Лермонтов», «книга Пушкин», «книга Гоголь». И оказывается, что там брака не было. Академические собрания – это варево одного текста. И получается, действительно, «книга Пушкин».

- Но они разного объема?

- Я увидел, что, в принципе, в человеке заключено листов сто качественного текста. Что такое Пушкин? Это 100 печатных листов. Что такое Гоголь? Примерно то же. 100 печатных листов – это «Улисс», «Война и мир», «Архипелаг ГУЛАГ», «Тихий Дон».

- Внутренняя магия числа?

- Я вообще полюбил число 100, когда в какой-то год моим детям и внукам исполнилось в сумме 100 лет. Тогда я решил, что всего должно быть 100. Сто книг. Сто Любовей. Сто друзей. Сто рублей. Сто зубов. Сказал в шутку, а потом понял, что и зубов именно сто, - включая молочные и вставные. Это какое-то насыщение, - сто стран, сто городов. Недаром, век – это сто. Букв тоже должно быть сто. Молочные выпали, вставные – вставлены. Была история с Маштоцем, изобретшим армянский алфавит. Когда он все изобрел и стал переводить, ему не хватило буквы. И он еще одну нарисовал. А была бы лишняя, - выбросил.

- Мы ведь живем в этом организме из букв?

- Как-то мы разговаривали с Беллой Ахмадулиной по телефону. Я говорю: «Слушай, Белла, странно, а неужели нет ни одной молитвы о языке?» Она сказала: «Должна быть». Надо поговорить с каким-нибудь грамотным батюшкой, молятся ли за язык? Потому что язык это живая, очищающая структура, которая выносит на себе человека через довольно жуткие исторические периоды. Чего только не творит с языком советский режим, а язык, возможно, только обогатился. Что-то воспринимает, что-то отплевывает, а, в общем, претензий к нему нет.

- И у каждого человека еще есть своя собственная история языка?

- Когда у Коновалова мне делали операцию на мозге, я вдруг понял, что в языке запечатлена вся нейрохирургия. «Поехала крыша», «держится на одном гвозде», «промыли мозги». Именно это и происходит. «Промыть мозги» - это не масс-медийная пропаганда, а самая древняя операция трепанации черепа, которую неандертальцы делали еще в каменном веке каменным топором. В языке, оказывается, все запечатлено, всплывая в свое время.