345. Интервью с Франциско Инфанте (Общая газета, 1996, №35)

От игры к философии

«Я не меняю шило социального гнета на мыло денежной зависимости», - говорит художник Франциско Инфанте

В Киноцентре, в галерее «Кино» до конца сентября продлится выставка московского художника Франциско Инфанте. Экспозиция состоит из фоторабот, помещенных в пространстве, что позволяет назвать ее красивым словом «инсталляция». Сам художник называет свои работы «артефактами», то есть произведениями второй природы. По стенам висят фотографии, посвященные работе Франциско Инфанте и его жены и соавтора Ноны Горюновой над их произведениями – получается как бы третий уровень отстранения (эти фото составили каталог выставки «Инсайд» - взгляд изнутри). Следующий уровень уже выходит в виртуальную реальность. Дело в том, что в глобальной сети Интернет создана галерея Франциско Инфанте. Многочисленные работы художника, находящиеся в заграничных музеях и коллекциях, можно здесь же на выставке (и, конечно, у себя дома) увидеть на экране компьютера, производя с ними различные манипуляции.

Несмотря на то, что выставка Франциско Инфанте в Киноцентре далека от традиционного искусства, она собрала на вернисаж огромное количество народу. Возможно, это объясняется тем, что Инфанте занимается подобным искусством, не начиная с последних лет перестройки, как многие, когда рухнувший «железный занавес» показал, что именно нечто подобное пользуется спросом на международном художественном рынке, а еще с начала 60-х годов, когда за такое можно было оказаться не в Союзе художников и Худфонде, а разве что в психушке. Тогда уже его работы и имя стали известны на Западе. Сегодня Франциско Инфанте едва ли не самый известный, покупаемый и приглашаемый во многие страны русский художник. Ему и слово.

- Расскажите, пожалуйста, немного о себе, о своем довольно странном для русского художника имени.

- Я родился на Волге, в Саратовской области в 1943 году, отец у меня был испанец, он умер, когда мне было полтора года. Мать русская, я себя тоже чувствую русским. Мы переехали в Москву, где мама отвела меня за ручку в Московскую среднюю художественную школу при институте Сурикова. Это определило выбор профессии, а вот выбор стиля произошел персонально. Учась в предпоследнем классе художественной школы, я вдруг пережил поразившее меня ощущение бесконечности мира. Я как-то не смог от этого отмахнуться, должен был преодолеть, пережить для себя эту проблему. А поскольку я учился рисованию, то стал выводить карандашом бесконечное число квадратов, треугольников. Этот момент я и считаю моментом рождения в себе художника.

- Но, согласитесь, это, наверное, далеко от того, чему вас учили?

- Да, то, что я видел через дорогу от школы – в Третьяковской галерее – и было для меня искусством: Левитан, Суриков, Серов и так далее. Но я также отлично понимал, что это делали они, а не я. Как бы я хорошо ни учился, как бы ни овладел ремеслом реалистической живописи и рисунка, я к этому отношения не имею. А вот лично свое я чувствовал совершенно странным образом. Я не знаю, откуда взялось это переживание бесконечности мира, того, что я брошен в этот бесконечный мир, и мне надо найти в нем опору, как-то все это преодолеть. Это было переживание такой чудовищной силы, что я вполне мог и свихнуться, если бы не сообразил, что в мире случаются и организованные, структурные вещи.

- Это начало 60-х?

- Да, примерно 1961 год, а уже в 62-м я начал профессионально заниматься геометрическим искусством, потом оно перешло в кинетическое искусство… Конечно, поддержку искать мне было негде. По просьбе мамы я поступил в Строгановку на монументальную живопись, окончил три курса и – ушел. Я уже тогда занимался тем, что мне нравилось. Еще учась в школе, я ходил в Библиотеку иностранной языков и там смотрел французские, польские журналы, и в каком-то из журналов увидел репродукцию художника Хартунга. То, что было там изображено, мне не было близко, но я понял одно: «Если это – искусство, тогда и то, чем я занимаюсь, скрывая ото всех и пытаясь разобраться с окружающей меня бесконечностью, тоже может быть искусством!» Я как бы почувствовал себя художником. Произошло включение меня в мое собственное уготованное мне русло.

- Тогда же вы, наверное, приобрели известность как художник-нонконформист, вас стали покупать?

- Да нет, то, что я вписался в движение нонконформизма, - это просто по судьбе получилось, а не потому, что я так себя манифестировал… Меня волновали только собственные проблемы. То же и с покупкой моих работ. Никто их не покупал. Это было абсолютно никому не нужно, кроме меня самого. Я просто дарил работы. Были знакомые. Слухи распространялись, приходили какие-то иностранцы. Я работы свои дарил пачками, и это было для меня спасением. У меня ведь ничего не было, только то, что я делал. А всегда хотелось что-то подарить, оставить о себе память. Вот я и дарил работы. В результате много работ оказалось за границей. Но это не было какой-то прагматичной установкой, мол, туда, туда! Здесь они никому не были интересны. Откуда я знаю, что там они кому-нибудь понадобятся? Так получилось, в конце концов.

- Но на Западе вы с самого начала были больше известны, чем здесь?

- Да, в 60-е годы я только там и был известен. Потом это перешло сюда. Трудно было даже представить, что здесь это кому-нибудь когда-нибудь будет интересно и восприниматься всерьез. Всегда было ощущение, что это никому никогда не будет нужно. А оттуда признание пришло уже в 60-е годы довольно мощной волной. Были венецианские биеннале в 1965-1966 годах, там участвовали мои работы. Какие-то либеральные люди, принадлежавшие здесь к официальному искусству, это знали и хорошо относились. Ситуация была такая, что вроде за искусство уже не сажали. И выставки были, я бы сказал, «закрытого типа», только для профессионалов. В ЦДРИ или в Доме ученых, в разных институтах, в Черноголовке, в Красной Пахре. Ученые особенно интересовались этим делом, приглашали на вечера. Они могли делать для себя такие радикальные жесты. Я вспоминаю сейчас то время, было трудно, но интересно.

- А сейчас?

- Сейчас тоже хорошо.

- Сейчас вы много работаете за границей, но и там не контактируете с галереями?

- Да, примерно с 1989 года я езжу за границу и сейчас около половины времени провожу там и половину здесь. Я иногда соглашаюсь на галерейные выставки, но в основном откликаюсь на приглашения музейные или муниципальные. В первые годы перестройки я, как почти все русские художники, обжегся на приглашениях галерей. Тогда у всех практически или работы пропадали там, или денег не давали за проданные картины. Сейчас я езжу практически по всей Европе, Америке, в Азии работаю, в Японии, в Южной Корее. За границей хорошо работать, потому что ты всякий раз приезжаешь в новую страну на новое место, получаешь там неожиданные впечатления, и это здорово мобилизует на достижение результата.

- С чьим бы вы сравнили свой путь в искусстве, кто вам близок?

- Если по аналогии, то с путем Малевича. Я вижу в нем для себя приемлемый и удивительный знак. Малевич был фантастически одарен темпераментом движения. Он постоянно менял форму, развивался, не стоял на месте. У него был интересный период импрессионизма, потом кубофутуризм, потом сезаннизм – можно было остановиться, оставшись уже в истории живописи. Но он продолжал двигаться в сторону супрематизма, который и стал его вершиной. А потом опять странный поворот к реалистическим, раскрашенным фигурам. В 1968 году я сделал такую серию «Супрематические игры». Я разложил на снегу фигуры Малевича. И фотографировал. Это я и считаю своими первыми артефактами. Тогда никто этим не занимался, и даже таких слов, как «инсталляция», не было. Я это называл «спонтанные игры на природе». Потом оказалось, что мы с женой были первыми, кто делал перформансы в России 1968 года.

- Выходящие сейчас книги философа Мераба Мамардашвили оформлены вашими работами. Вы были знакомы с ним?

- Да. Первая книга Мераба «Как я понимаю философию» вышла еще при его жизни. Он пришел ко мне и сказал, что хочет, чтобы я ее оформил. У показал ему «динамические спирали» 1964 года, и он сказал, что ему это нравится. А знакомы мы были лет пятнадцать. Он как-то пришел ко мне посмотреть работы и просидел целый день. Я что-то говорил, он больше молчал, я ведь не знал тогда, что Мераб такой замечательный философ. В основном, мне пришлось вякать по поводу своего искусства, как я понимаю эти спирали, артефакты, о своем ощущении точки, как она формирует пространство, а пространство формирует ее – такое визуальное осмысление. Мераб тоже что-то мычал. Так и познакомились.