388. Рецензия на Чернобыльскую молитву С. Алексиевич (Огонек, 1997, №6)

Жизнь после Страшного суда:

Светлана Алексиевич «Чернобыльская молитва»

«В больнице последние два дня подниму его руку, а кость болтается, тело от нее отошло. Кусочки легкого, кусочки печени шли через рот. Захлебывался своими внутренностями. Обкручу руку бинтом, засуну ему в рот, все это из него выгребаю. Это нельзя написать! Это все такое родное… Такое любимое…»

Голос жены чернобыльского пожарного, посланного вместе с друзьями тушить реактор чуть ли не в домашней рубашке и тапочках. Самой ей было 23 года, на шестом месяце беременности. «Наташа родилась с виду здоровой, ручки-ножки есть. В печени – 28 рентген. Порок сердца. Умерла через четыре часа». Мама ее увидела уже взрослой. Во мне. Муж Вася подбрасывал дочку Наташу под потолок, и они смеялись.

Реактор забросали людьми. Импортная техника отказывала, солдат на ликвидацию было брошено триста сорок тысяч. Три тысячи шестьсот из них сбрасывали с крыши реактора радиоактивный графит. Добровольцы ныряли в тяжелую воду, чтобы открыть задвижку спуска.

Этих людей уже нет, и голосов их нет в книге («Дружба народов», 1997, №1), как исчезли и обещания начальства кормить их семьи до конца света. Потому что конец света уже наступил, и Чернобыль знак его, который никто не увидел. Чернобыль, соединение первых времен с последними, когда история кончилась, ни прошлое, ни будущее уже не спасают, и есть только Бог, только радиация, и они везде.

Нам кажется, что Чернобыль где-то далеко и там не живут. Живут. Там воля, там рай, там никого нет, и все есть – бабочки, птицы, коровы, цветы, деревья. Там нет начальства, и поэтому там коммунизм. Коммунизма ждали долго, а когда он пришел, - не узнали. Вот он, коммунизм, - наедине с Богом и смерть. Туда приезжают советские люди из Душанбе, Фрунзе, Грозного. Там хорошо, в Чернобыле, лучше, чем в других местах, там люди не убивают друг друга, там еды вдоволь, и наедине с радиацией, как наедине с Богом, лучше думается о смысле первых и последних вещей.

А сначала, конечно, было место подвигу. Мужчин привозили по повесткам из военкомата. Студентов присылали. Они ходили, взявшись за руки, парами, вырывали лебеду в поле. Да, без дозиметров, без спецодежды. Да, добровольцы, энтузиазм, беседы замполитов, ешьте, гуляйте, загорайте, выполняйте план по мясу и молоку, - советский человек победит радиацию.

Потом иностранцы искали гигантский могильник бессчетной техники, брошенной на реактор. Им говорили, что могильник сверхзасекречен. Потому что его нет. Все давно растащили на запчасти, вывезли, распродали. Зона апокалипсиса – разобрана на бревна для дач, на продукты для продажи, на вещи для мародеров. Стоит баба на базаре: «А кому яблочки чернобыльские? Хорошие яблочки чернобыльские!» Ей: «Дура, да не говори, откуда яблочки!» Она: «Почему» Наоборот, покупают. Кто теще, кто начальнику».

Сегодня один едут туда, другие – оттуда. Оказывается, не бывает конца света в отдельно взятой местности. Люди продолжают жить, любить, у них рождаются дети. «Дочка родилась как живой мешочек, только глазки. Ни писи, ни попки, ни почки». Она не умерла, потому что ее любит мама. Четыре операции. В четыре года она поет, танцует, читает наизусть стихи. Только живет в больнице. У нее отказало мочеиспускание, и каждые полчаса надо руками выдавливать мочу. Надо оперироваться за границей, но где взять деньги? «Возьмите мою дочь для опытов, только бы она выжила». Врачи не дают справок, что ее патология связана с Чернобылем. Потом, когда-нибудь, лет через двадцать, когда никого не останется – сейчас нельзя по инструкции. На то и конец света, что все идет как всегда. «Мама с папой поцеловались, и я родилась. Раньше я думала, что не умру. А теперь знаю, что умру. Мальчик лежал вместе со мной в больнице. Вадик Коринков. Птичек мне рисовал. Он умер. Умирать не страшно. Будешь долго-долго спать, никогда не проснешься. Мне снился сон, как я умерла. Слышала во сне, как плакала мама. И проснулась».

Умирать не страшно. Страшно, что во время Страшного суда все ведут себя, как обычно: подличают, лгут, выслуживаются перед начальством – все в пределах натуры.

«С моего года рождения – ни мальчиков, ни девочек в нашей деревне нет. Я один. Врачи не разрешали меня рожать. Моя мама сбежала из больницы и спряталась у бабушки. Братика и сестрички у меня нет, а я очень хочу. А как это меня могло не быть? Где бы я был?»

Чем дальше, тем глупее говорить, что государство виновато, что мы сами со своей верой, глупостью и энтузиазмом виноваты. «Чернобыльская молитва» Светланы Алексиевич – это голоса. Голоса людей последних времен, когда все обнажилось, и мы, соответственно, слепнем, потому что надо не замечать, а это все труднее, и наша слепота и есть признак деформации, несбыточных надежд умирающего – на выздоровление.

«Мне двенадцать лет, я инвалид. Девочки в классе, когда узнали, что у меня рак крови, боятся со мной сидеть. Врачи сказали, что я заболела, потому что мой папа работал в Чернобыле. А я после этого родилась. Я люблю папу».

Эту книгу не нам, людям, оценивать. Она и не к нам, людям, обращена. Она обращена – от нас, от людей, к чему-то тому, перед чем мы стоим, вплотную приблизившись.