394. Исповедь Татьяны Щербины (Общая газета, 1997, №15)

Татьяна Щербина

ЗАГРАНИЧНЫЙ РОМАН

Свобода, э-эх, “Свобода”.

Пять лет, с 1989 по 1994 год, я в Москве практически не жила. Возвращалась два раза в год, а так были бесконечные поездки с переездами. Первая моя в жизни поездка за границу была в 1989 году на роттердамский фестиваль поэзии.

После этого я поехала в Австрию, в первый раз на “Свободу” в Мюнхен, поработала там какое-то время, уехала в Америку в турне со своими стихами, вернулась в Москву, опять поехала в Америку на стипендию в Гарвардский университет. В общей сложности провела в Америке полгода.

Америка меня тогда поразила. Во-первых, стремлением к унификации. Что лично мне чуждо. Вообще все там какое-то одноразовое. Одноразовые тарелки, вилки, стаканы. И люди. И их отношения. Люди как бы дружат между собой, но функционально. Вы живете рядом, соседи – ваши друзья. Потом переехали в другое место, и эти люди навсегда исччезают из вашей жизни.

Я пыталась задавать вопросы, волнуют ли их проблемы смерти, бессмертия, на меня смотрели круглыми глазами. Это не волновало никого. Была непонятна сама проблематика, будто это не то, что касается жизни любого, а какой-то специальный философский вопрос. Есть некий порядок жизни: ты умираешь, жизнь продолжается в детях, внуках, наследниках, это и есть бессмертие.

Потом они поразили меня своей наивностью. Когда я выступала в университетах в американской глубинке, я общалась с людьми, разговаривала. Это как бы интеллектуалы, но провинциальные. Практически все они считают, что Америка – центр земли. Весь остальной мир – провинция. Притом что у нас, и в Европе любой, даже самый необразованный человек, знает, что есть Англия, Франция, Россия, - в Америке этого многие не знают. Россию они открыли с появлением Горбачева. Увидели человека с другой планеты, узнали, что есть такое слово “Россия”, что это на севере, что там холодно. И все. А чего, собственно, интересоваться глухими деревнями? Ведь по отношению к Америке все – деревня. У них есть всё, что нужно, все, кто им нужен, приезжают в Америку…

Есть люди, у которых нет любопытства даже по Америке поездить. Где они – там и Америка. Очень многие утром поднимают над своим домом американский флаг, а вечером опускают. “Мы – американцы. Это звучит гордо!” Я увидела в Америке то, что не удалось сделать в СССР, - новую историческую общность типа “совка” в идеале.

Потом я жила в Мюнхене, работала на “Свободе”. Из России меня практически вынудили уехать довольно существенными преследованиями. Вроде бы и Горбачев был, и плюрализм, тем не менее. В “Правде”, в “Советской России” появлялись чудовищные статьи, что я русофобка, ненавижу весь советский народ. Статья в “Правде” в 91-м году кончалась словами: “Вон из нашей страны!” А я уже была в Мюнхене, не знаю, почему они отстали от жизни.

Ну и ладно. Уехала себе в Германию, прожила там больше года. Мне не нравилось. Не нравилось, что вроде бы это и добровольная акция, не ссылка, а живешь то ли в санатории, то ли в лепрозории, то ли в колонии нестрогого режима. Люди с радио “Свобода” меня сразу предупредили: “Ты учти, здесь уровень общения очень понижается”. И я это ощутила.

Языка немецкого я до этого не знала, только там его выучила в какой-то степени. Я печаталась в немецких газетах, но никогда их не читала. Мне было абсолютно неинтересно, что происходит в Германии, - были безразличны немцы.

Немецкая бюрократия так устроена, что, будь ты немцем или иностранцем, ты постоянно состоишь в переписке с государством. Такого я больше ни в одной стране не видела. Из министерства труда, из разных финансовых органов тебе постоянно приходят письма, на которые ты должен отвечать.

Надо понять, что на моей родине тоже есть вещи, которые меня раздражали до безумия. Сейчас, после опыта заграничной жизни, у меня это прошло. Я поняла, что в любой стране есть такие вещи, которые для меня непереносимы, с которыми трудно смириться. Но если к своим у меня сызмальства выработана нормальная эмоциональная реакция, даже неприятная, вроде того: “да пошел ты…” А там что? Со своим уставом в чужой монастырь? Ты же не можешь сказать: “Нет, мне так не нравится, вы это не делайте”. А кто ты такая? Ну и езжай в свою страну, если не нравится. Не то что мне так говорили – я так чувствовала.

У немцев, например, такое. Горит красный свет для пешеходов. Ни одной машины. Стоит толпа, никто не переходит. Я спешу. Чего стоять? Перехожу. Только пытаюсь перейти дорогу, прохожий немец хватает меня за плечо – эта манера немцев хватать за плечо меня дико раздражала! – и говорит: “Вы что, не видите? Красный свет. Нельзя переходить”. Ну твое какое дело? Хочешь – стой, я хочу – перехожу. Во Франции, в Америке так. Нет, в Германии – порядок. Общий для всех. Нарушать его немыслимо.

Короче, сижу я в этом Мюнхене, как витязь на распутье. Продолжаю автоматически работать и думаю, что мне делать в жизни дальше? И тут, к моей радости, на “Свободу” приходит факс на мое имя. Меня приглашают на фестиваль России во Францию, в город Нант. В Париже я пересаживалась с поезда на поезд, но влюбилась в город с первого взгляда. Я почувствовала себя дома.

Франция – песня…

Французский я знаю, как русский, учила всю жизнь, не будучи никогда ни во Франции, ни во франкоязычной стране. Изучала язык, культуру, план Парижа, еще со школы, чисто теоретически. В Нанте я была в двойном качестве, как журналист со “Свободы” участвовала в дебатах, а как поэт читала стихи, уже переведенные на французский. Там был издатель, который предложил заключить контракт на издание французской книжки, и через короткое время я приехала в Париж для подписания контракта.

У меня всегда была боязнь незнакомого пространства, что я заблужусь, никогда не выйду, не буду знать, куда идти или ехать. В том же Мюнхене, где я прожила больше года, и город-то малюсенький, каждая поездка на метро или в незнакомое место была мучительным напряжением. Во Франции впервые в моей жизни перестала существовать проблема топографического кретинизма. Я и тогда, и сейчас ориентируюсь и знаю Париж и Францию намного лучше, чем знаю Москву и Россию, где родилась и провела всю жизнь.

Итак, 92-й год. Меня приглашают на поэтический фестиваль в Гавр. Потом на “парижский рынок поэзии”. Перерыв между этими двумя фестивалями один месяц. А я в предыдущую поездку познакомилась с одним французом, у меня с ним роман, и он предложил мне этот месяц между двумя фестивалями пожить у него. Очень хорошо.

Я уехала из Мюнхена на месяц, без вещей. Но в течение месяца поняла, что больше никогда в Мюнхен не вернусь, ну не могу. Я была счастлива ежедневно. Что выходила из дома и шла по этим парижским улицам. Что смотрела на эти дома. То есть я была влюблена не столько в этого француза, сколько в Париж, во Францию.

С другой стороны, что буду здесь делать, где жить, где работать? Писать из Парижа для “Свободы”? Я это делала время от времени, но им это не очень нужно, не сравнить с тем, что в Мюнхене. Ну книжка выходит. Ну и что, книжка? Я стала спрашивать людей, что мне нужно сделать, чтобы пожить во Франции? Все говорили: нужен вид на жительство, но ты об этом даже не думай, никто его тебе не даст. Для этого нужен рабочий контракт, но даже тем, кто его имеет, и то отказывают.

Ну, думаю, попробую, попытка не пытка. Я взяла свои публикации на разных языках, книжки, стихи, статьи и пошла в префектуру. И, что имеет значение, я говорю по-французски без акцента. Я прихожу на прием к тетеньке, просто в окошко и говорю: “Здравствуй, тетенька, я такая-то такая-то, мне очень хотелось бы пожить во Франции какое-то время. Годик или сколько можно. Мне тут так нравится, я так балдею, можно ли чего-то сделать?”

Тетенька смотрит на меня с удивлением и говорит: “Если вы официально напишете сейчас заявление, вам обязательно откажут. Вы просто напишите, как вы мне сейчас рассказываете, личное письмо директору префектуры”, И я пишу. “Дорогой директор… Понимаете, мне очень здесь у вас нравится и хочется пожить… Я с удовольствием что-нибудь сделаю для Франции. Например, переведу современных французских поэтов на русский язык…” Что, кстати, и сделала. Вышла антология. “Короче, люблю т торчу, и мы могли бы принести друг другу взаимную пользу…”

Через короткое время мне звонят из префектуры и говорят, что получили положительный ответ. И начинается длинная, но непротивная процедура вступления в местный литфонд, получения страховки, медицинского обследования и так далее. Вещички и квартира моя в Мюнхене. Я приезжаю, как всегда, на две недели в Москву, и тут заболевает мама. Я ее кладу в больницу, из которой она уже не вышла. Опухоль мозга. Она очень тяжело умирала полгода. С этого момента в моей жизни начинается ад.

Я остаюсь в Москве дольше, чем предполагала, мне все время звонит этот француз, у которого я жила. Через месяц он встречает меня в аэропорту, мы приезжаем домой, и он мне говорит: “Знаешь что, давай уматывай отсюда, я больше не хочу, чтобы ты у меня жила”. – “Да в чем дело? Что случилось? Ты не мог мне это сказать по телефону?”

Потом, когда я уже ушла, выяснилось, в чем дело. У него была женщина, которая говорила ему, что я встречаюсь с другим человеком, что она видела нас вместе, что русским доверять нельзя, они вообще все приживался, единственное, чего они хотят, это остаться за границей, а им негде жить, и поэтому они делают вид, что у них любовь. Короче, что я его использую как жилплощадь. Что на самом деле было не так. Тем более, что предложений руки и сердца от французов, в том числе и очень богатых, было достаточно. Никогда не воспользовалась.

Было неприятно и во Франции, и в Мюнхене настороженное отношение к русским. Сначала была горбачевская эйфория, а потом понаехало много людей, и отношение стало плохим.

Например, когда мой француз водил меня в гости к знакомым, то всякий раз представлял как какую-то обезьянку на поводке. “Смотрите, она – русская, ведь не поверишь, да? Моется каждый день, хорошо воспитана, говорит по-французски. Просто нормальный человек, а тем не менее, можете поверить, она – русская!”

Короче, он меня выгоняет. Идти мне некуда. Документы в процессе оформления. И тут подворачивается какой-то сумасшедший француз, который мечтает уехать в Россию, и мы договариваемся, что он будет жить в моей квартире в Москве, а я – в его в Париже. Обмен без денег.

Я снова поехала в Москву, маме еще хуже, она уже ничего не помнит, не понимает. И я себя чувствую в Париже одной-одинешенькой. Вроде по-прежнему все в Париже замечательно и в кайф, а все чужое. И квартира-то эфемерная, потому что этот сумасшедший стал звонить, что он вернется в Париж через две недели, через месяц. В общем, на пороховой бочке. В Москве в это время, в 1991-1992 годах, плохо, туда тоже не тянет. После месячного сидения в Москве с мамой и всего ужаса я возвращаюсь в Париж и встречаю Мишеля. Это и будет лав стори.

Love story.

Я встречаю человека, которого к тому времени знала уже пять лет. Мишель работал в Москве заместителем посла Бельгии. Для меня это был как бы первый человек в России, с которым я реально общалась на французском языке. Да, у меня были знакомые и среди посольских, и среди журналистов, но там было светское общение. Мишель был в меня влюблен, но все его любовные притязания казались мне ни к чему. Женатый человек, да и вообще…

Потом он стал послом в Израиле, писал мне оттуда, звонил, в Мюнхен приезжал меня повидать. И тут он приехал работать в Париж. И я – в Париже. Мы встретились. Он опять начал, как обычно, меня соблазнять. Почему-то я на это пошла. Мне было так плохо, так ни до чего, а тут человек, с которым, в отличие от всех вокруг, есть общая история. Мишель знал моего прежнего мужа, мою маму, моих друзей в Москве…

И я совершенно не могла себе представить того, что со мной вдруг произошло. Я в него влюбилась безумно, так, как просто никогда не было в моей жизни. Я открыла для себя любовь. Я не смогу объяснить это никому, кто этого не пережил.

Когда мне говорили, и мама в том числе: “Ты никого не любишь”, я возмущалась: “Как?!” Мне казалось, я любила всех моих мужей, а их было три штуки. Были мужья, были немужья, какая разница, люди, с которыми у меня были любовные отношения, - я их любила абсолютно всех. Я была в этом убеждена.

Теперь, в сравнении, могу сказать, что это не было любовью. Ни в одном случае я не была готова пожертвовать ни волоском с головы. Наоборот. “Я – такая. Хочешь – присоединяйся и принимай мои правила игры. Не хочешь – иди к чертовой матери”. Примерно так ставился вопрос. Не то, чтобы сознательно, но теперь, постфактум, я могу сказать, что было так.

А тут – я просто не могла без него жить. Я готова была ради этого человека абсолютно на все. Если бы он сказал мне не писать больше ни строчки, мыть ему ноги и жить с ним в какой-нибудь глухой Африке – пожалуйста. Не было вещи, к которой я не была бы готова.

Когда мне делали замечания, за границей, в том числе, я что-то принимала, считая разумным, что-то нет. Меня это никак лично не задевало. Что касается Мишеля, то все его замечания были для меня как острый нож в сердце. Я ощущала как бы свою неполноценность. Чего не было ни с кем другим.

Мы как-то ужинаем с ним дома. Я сделала спагетти, ставлю на стол банку соленых огурцов. Начинаю есть спагетти, беру соленый огурец… Он смотрит на меня с ужасом: “Что ты делаешь? Как можно спагетти есть с соленым огурцом!”

Любому другому я бы сказала: “Послушай, не хочешь, не ешь. А мне нравится есть с огурцом, и что тут такого?” Сейчас для меня такое сочетание просто немыслимо. У французов действительно есть вкус, и очень тонкий. Все это накапливалось веками. Любой человек не почувствует разницы, а для француза она очень заметна. Что можно с чем есть, что как приготовлено, какие вина, какая между ними разница. Я теперь живу в России с этим ненужным, неприменяемым знанием.

Все, что говорил Мишель, было для меня не только абсолютным руководством к действию. Оно изменяло меня. Например, я раньше вообще никогда не пила алкоголя. Ну иногда, по праздникам, но это мне никогда не нравилось. Французы же каждый вечер за ужином пьют вино. С первым французом мы тоже ходили по ресторанам – он пьет вино, я апельсиновый сок. Он надо мной смеялся: “Не будь дурой, попробуй вина!” – “Да не хочу я вина, отстань”.

Здесь же мне так хотелось соответствовать идеалу, что я готова была сделать что угодно. Мишель говорил, что я – неаккуратная. Действительно, я могла раньше разбросать вещи, долго не убирать квартиру, а с тех пор стала очень аккуратной. Каждый день навожу в доме порядок. Зачем?.. Просто так. Мне это самой стало приятно. Когда не все равно, что ты берешь чашку от одного, а блюдце от другого и ставишь вместе. Большая разница – вещь крсивая, вещь некрасивая. Так же с одеждой. Что на мне надето, что на другом человеке…

Это было обоюдной страстью, совершенно невероятной. Физической? Да. Но ведь просто “физического” ничего нет, это – притяжение в целом. Я не знаю, отчего оно возникает. Я не могу сказать, чем это было для него, но я чувствовала, что до него меня никто так – так, как мне надо, - не любил.

Сначала меня смущала наша человеческая разность. Потом все мысли исчезли, кроме ощущения невероятной близости. Нормально, что он был старше меня на 16 лет. А он переживал, что состарится, станет импотентом. Я говорила, что это все равно. Физическая страсть не исчезнет, она просто будет выражаться иначе. Если бы он умер, для меня было бы естественно умереть с ним.

Очень скоро он сообщил обо всем своей жене. Переехал ко мне. Жена сначала уехала. Потом поняла, что теряет его, вернулась в Париж и сказала, что ни за что не уедет. Ей было важно сохранить свой статус.

Дальше он стал говорить, что – все, будет разводиться, мы поженимся, что “пришел навсегда с вещами”. Спустя какое-то время он ушел навсегда с вещами. И так он очень много раз приходил навсегда и уходил навсегда. Но, уходя навсегда, он на следующий день звонил и говорил: “Я не могу без тебя жить”,

На самом деле он боялся, по его словам, финансовых трудностей, но и за возраст, и за общественное мнение, и за карьеру, за работу, за семейные связи, которыми был повязан и в работе, потому что и его родители, и старший брат – все тоже дипломаты. И опять было неприятно, что имело значение, что я русская. Вроде бы и железного занавеса нет, а все равно мы как бы по разные стороны. Но я ведь не имею никакого отношения к политике! “Да, - говорил он, - но представь, что тебя начинает использовать КГБ, угрожать, что они что-нибудь сделают с твоим отцом. Ты вынуждена будешь!” – “Какие глупости!” – “Нет, ты подумай…”

На словах он говорил мне, что все трудности временные, это ненадолго, на месяц. Здесь, наверное, играла роль его профессия. Дипломат – это человек, задача которого постараться объяснить другому человеку, что для его же блага надо поступить, как требуется тому человеку.

Он всякий раз объяснял, что развод у них совсем не то, что у нас. Действительно, там это сложный и длительный процесс. Что я русская и эгоистка, и не понимаю. Что мне надо вникнуть. Я очень честно пыталась вникнуть.

Все это длилось три с половиной года. Меня обманывали, но я так и не поняла – зачем. Пусть у него жена, семья, и одновременно будут отношения со мной, почему нет?

Во Франции есть твердый кодекс отношений с любовницей. Может, именно из-за него французы часто говорят, что они предпочитают иностранок, потому что француженки алчные, рациональные, а вот русская женщина – это страсть, любовь, чувство и вообще хорошо. Но в результате – а я знаю несколько случаев – получается тоже нехорошо. Потому что свой кодекс – как бы они ни ворчали и ни желали большого и чистого – они выполняют и знают, что иначе нельзя. А русские женщины – другие, вне правил, “все решает страсть!”, и французы распускаются и начинают обращаться как с нелюдьми.

А так правила поведения в любой ситуации у них расписаны изначально. Женатый человек имеет любовницу. Прежде всего он должен ее содержать. У нас этого не было. Потом уже я получила деньги за книги, большую литературную премию, но был период, когда у меня на метро денег не было. Но за квартиру, в которой мы вместе жили, мы платили пополам. И то, он платил свою половину со скрипом, а однажды стал кричать: “Ты что, хочешь быть содержанкой?”

Более того, мне рассказывали француженки, которых я знала, что если женщина идет с любовником мимо какого-то дорогого магазина и говорит: “Я хочу такое вот платье или вот эту шубу!” – он должен купить. Конечно, на него надо надавить, но он знает, что – должен. Если женится, то это как бы другой кодекс, а так – я отдаю тебе свое время, я могла бы выйти замуж, ты должен за все это платить.

Мужчина соблазняет женщину. Какой должен быть первый шаг? Он ее приглашает в ресторан. Абсолютно немыслимо, как в России, чтобы он пришел к ней домой, она накормила его ужином, и он стал бы тут же к ней лезть. Немыслимо. Он получается жиголо, альфонс. Наоборот, он должен вложить в свое чувство что-то материальное, и тогда он чувствует себя мужчиной.

Во Франции говорят о сексизме, о неравенстве мужчин и женщин. Это действительно так. И в плохом, и в хорошем. Говорят, французы такие галантные. Да, но потому, что мужчина главнее. Он должен так или иначе за все платить. Если они живут вместе, то муж должен зарабатывать больше, чем жена. Мужчина должен быть умнее, социально значимей, владеть ситуацией. Иначе он как бы и не мужчина.

У нас такого нет. Недаром говорят, что у нас женщина выбирает мужчину. Во Франции со всей очевидностью мужчина выбирает женшину. Отсюда и западный феминизм как реакция на заведомо неравное положение женщины по отношению к мужчине.

Я этих правил сначала не понимала, потом не принимала. Мои отношения с Мишелем шли абсолютно вне правил. То есть это было изначально безумное для него поведение. Он врал, потому что не хотел меня потерять. Все время в отношениях были полюсы – то рай, то ад, ничего посерединке. Может, для него это было чем-то слишком сильным, требующим того, чего он не умел? Думаю, он искренне хотел, чтобы мы жили вместе. Потом ему становилось страшно, что жизнь рушится. Потом, что он не может без меня. Ни того, ни иного решения он принять не мог, и в итоге эти метания завели меня в совершенную пропасть.

Его до срока убрали из Парижа. Посла сделать не послом нельзя, но можно послать в такую страну, что мало не покажется. Его отзывают, с пропиской в Брюсселе, разъездным послом в республиках Средней Азии. Это и зарплата намного меньше, и пост, в принципе, для молодого человека, начинающего, а не заканчивающего карьеру. Для него это был невероятный удар.

В момент, когда он уехал из Парижа, я была в Москве. Последнее время я возвращалась туда только из-за него. Во Франции я выпустила вторую книжку стихов, написанных по-французски. Я писала статьи в “Фигаро”. Естественно, если живешь во Франции, то и пишешь по-французски. Дело шло к выбору языка, выбору места жительства. Я выбрала Москву. Как бы ни был хорош Париж, общая история у меня не с ним. Для меня оказалось невозможно прервать свою историю и начать с нуля, как будто только родилась.

Я страдала из-за отношений с Мишелем. Мне было плохо везде, но здесь все же мой дом. Когда я ему сообщила, что уезжаю в Москву, он тут же приехал, забрал мои вещи в Брюссель, показал квартиру, которую якобы уже почти снял для нас, сказал, что приедет за мной в Москву и увезет с собой. Он звонил в Москву каждый день, говорил, что вот-вот приедет, но так и не приехал. Через два месяца привез в Москву мои вещи.

Изредка он приезжал, но не специально, а проездом в Среднюю Азию. Это могло тянуться долго. Для меня было очевидно, что я гибну. Терпеть эту чудовищную боль больше было невозможно. Я потеряла ощущение реальности. Как только этот человек появлялся, я – оживала. Только он исчезал, жизнь моя уходила вместе с ним.

Начитавшись книжек по психологии, наслушавшись друзей, я собрала волю в кулак и в очередной его приезд сотворила совершенно безобразную сцену разрыва. Это было единственный раз в моей жизни, я голоса ни на кого не повышаю, сцен битья посуды и битья по морде не устраиваю. Тут – я кричала. Я оскорбляла его всеми страшными французскими оскорблениями, которые мне были известны, и жалела, что есть какие-то, которые мне неизвестны. Я ему сказала сакраментальную фразу, что он для меня умер. Что было неправда. И что даже по сей день неправда.