персона грата

Анатолий БРУСИЛОВСКИЙ: «У НАС БЫЛА ПРЕКРАСНАЯ ЭПОХА».

 

Дед и другие предки.

-Анатолий Рафаилович, ваша книга «Студия», только что вышедшая в издательстве «Летний сад», буквально нашпигована разными историями, фактами, именами ваших коллег-художников, друзей, поэтов, западных дипломатов и корреспондентов, знакомых женщин. Вы что, всю жизнь вели записи?

-Я никогда ничего не записывал, у меня удивительная память. Я помню свое довоенное детство, причем, очень раннее. Я родился в 32-м году и потом описывал своим родителям то, что помню. Они говорили: тебе было всего два года тогда, этого не могло быть позже. Я очень хорошо, просто прекрасно помню своего дедушку, который умер, когда мне было три года. Причем, я помню всю ситуацию – его комнату с очень специфическим эркером. Это был старинный красивый дом в самом центре Одессы, выходивший одной своей стороной в городской сад, а другой – на знаменитую Дерибасовскую улицу.

-Это был мамин папа?

-Да, мамин папа. И до революции он владел этим домом. Некогда, в середине Х1Х века дом был построен для итальянского консула в Одессе. Поскольку это был порто-франко, то есть город, в котором отменены какие бы то ни было пошлины, то там были греческие консулы, итальянские, французские и так далее. И вот этот красивый дом с кариатидами, с лепниной, с мраморными каминами в итоге был куплен моим дедушкой, я там родился, и детство мое прошло в совершенно сказочной обстановке. Несмотря на то, что дедушку, конечно, давным-давно, национализировали, уплотнили и так далее.

-Но потомственное ощущение близости к западным дипломатам перешло и к внуку. Недаром же в вашей студии на чердаке дома на Новокузнецкой перебывал в свое время весь западный дипкорпус?

-И не только это передалось по наследству. У дедушки было производство, что называется, «от кутюр», дом высокой моды. Там шили для самого высшего света, для жен генерал-губернаторов и им подобных. А высшему свету Одессы могла позавидовать любая столица. Все моды и все ткани приходили из Парижа. И сам дедушка долгое время жил в Париже, а потом в Берлине, где и родилась моя мама. Дедушка вернулся в Россию перед самой мировой войной, ощутив каким-то чутьем, что назревает что-то плохое, и он должен быть у себя в стране. А по образованию и по манерам это был совершенно западный человек. Что передалось и моей маме, и ее брату, поэту Семену Кирсанову.

Французский и немецкий – это были домашние языки. Мало того, это были первые языки моей мамы, русский пришел потом. Кроме всего, это был прекрасный салон, куда приходила блестящая публика, и в котором, естественно, дедушка царил как хозяин. У него были красивые длинные усы с загнутыми вверх кончиками а ля Вильгельм, и он был очень хорош собой. Главным образом, у него были очень красивые изящные руки, и он очень хорошо говорил. Принимая своих клиентов, он буквально сыпал французскими и немецкими остротами и одесскими анекдотами, переложенными, естественно, для уровня своих посетителей.

-Господи, как же он дожил до середины 30-х годов?

-Несмотря на то, что его производство, конечно же, национализировали, сами рабочие, тем не менее, выбрали его директором его же бывшего предприятия. То есть он стал «красным директором». Такой вот пример классовой любви и дружбы. Он был очень хорош с рабочими, но хорош по-хозяйски, а не как слюнтяй. То есть он понимал, чтобы дело было поставлено хорошо и приносило ему его миллионы, надо было заботиться о рабочих лучше, чем их родная мама.

И умер он очень специфическим образом. Те рабочие, которые у него работали до революции и выбрали его директором после 17-го года, они его потом каждый год приглашали на свои маевки. И вот на такой маевке он, будучи уже довольно пожилым человеком, решил показать, что у него еще есть силушка, и вызвался бороться с крупными русскими мужиками. И он, действительно, переборол крепкого мужика, но так перенапрягся, что его хватил удар, и он скончался. Такая вот романтическая смерть как итог исключительно интересной судьбы.

-Но между дореволюционным и вашим, «застойным», салонами был промежуточный «советско-литературный» салон?

-Естественно, в доме потом собиралась молодая поросль, в основном, богема, молодые поэты. Одесса в первые годы советской власти бурлила талантами, и в гостеприимном доме, естественно, собирались лучшие из них. Читали стихи, вели философские споры. Поскольку моя мама была красивой девушкой, она блистала в этом обществе еще и на правах завидной партии. В итоге, победил мой батюшка, хотя он был не из блестящей семьи и сам очень скромный человек, зато он был писатель и писатель очень крепкий.

В Одессу, как вы знаете, бежал от революции из столицы Иван Бунин. И устроил в одесском Доме печати то, что нынче называется «мастер-классом».  О том, с кем он там имел дело, я разведал не только из воспоминаний Валентина Катаева и многих других. Так случилось, что я сейчас преподаю в государственном университете Сан-Диего в США, и при этом университете есть замечательная библиотека. Как-то в феврале, когда в этом благословенном калифорнийском крае все цветет, и над заливом шумят гигантские пальмы, я зашел в эту библиотеку, чтобы скоротать время между двумя лекциями. И нашел там, естественно, огромный русский отдел. И в этом русском отделе я нашел книжку, изданную крошечным тиражом каким-то небольшим эмигрантским обществом книголюбов. Это были дневники жены Бунина, Веры Николаевны. И в них она описывает как раз этот период их жизни в Одессе, как приходили молодые писатели, и среди них мой батюшка, и как сам Бунин был в восторге от своих учеников, как ему было интересно с ними.

-Ваш отец был официальным советским писателем?

-Как прозаик, он до конца своих дней сохранил такую глубинную русскую психологическую прозу «бунинского» направления. Что, в общем и целом, конечно, сильно расходилось с официальной литературой и не дало ему возможности выйти в первые ряды советских маршалов от литературы. К чему, честно говоря, у него и не было никакого желания. При этом было много приглашений печататься в Москве, быть функционером Союза советских писателей, но он предпочитал свою «бунинскую» линию и оставался в стороне.

В Одессе тогда было два основополагающих литературных объединения. Одно традиционного глубинного направления, которое называлось, увы, «В потоке Октября», что было данью времени. А собирались там писатели, которые старались писать хорошо и писали. Среди них был мой отец. А второе направление – знаменитый «Юго-Леф», куда входил мой дядюшка Семен Кирсанов. Это были модернисты, лозунг которых «Пушкина – за борт современности» висел к них в клубе на стене. Отец, для которого и Пушкин, и вся русская классика была святилищем, которому он искренне поклонялся, очень конфликтовал из-за этого с Кирсановым. Но, в конце концов, и батюшка мой, и дядюшка мирно оказались в литературном музее Одессы на соседних стендах. И на дедушкином доме, в котором я родился, висит мемориальная доска, что в этом доме родился Семен Кирсанов. В своей книге я пишу, что было бы справедливо установить мемориальную доску и моему отцу, который в этом доме прожил всю жизнь.

Кто вы, герр Брусиловский?

-Да, в конце концов, и вам тоже…

-Что касается моей доски, то я о ней не думаю, потому что для меня это не суть важно. Для меня моя посмертная история как бы не играет никакой роли. Меня интересует, прежде всего, та жизнь, которую я проживаю. Я честно могу в этом признаться. Когда меня спрашивают, кто я, очень легко, как клише, сказать: «Я – художник». На самом деле правильнее было бы сказать, что я – творец жизни. Мое изобразительное искусство – один компонент. Мое писательство – а я написал две книги, и сейчас выйдет третья, - полноправно входит в то же искусство жизни. Причем, признаюсь, я получаю сейчас от писательства еще больший кайф, чем от своего изобразительного искусства. Может, потому, что за 45 лет я слишком много в нем узнал. Мои путешествия – третий компонент. Коллекции самых разнообразнейших вещей, которые я собираю всю жизнь, это еще один компонент. И так далее. Всю жизнь я интересуюсь – жизнью. А это все орудия, которыми я достигаю в рудниках жизни все больших сокровищ. Потом, когда все эти духовные ценности собраны в голове воедино, происходит сложная работа по их осмыслению и обработке. Я работаю с этими ценностями своими книгами, своими проектами в изобразительном искусстве. Я не принадлежу к художникам, которые сидят за холстом, пишут-пишут, потом эти работы то ли продают, то ли дарят, то ли складывают под диван, и начинают следующие…

-Живописные машины…

-Да, я не принадлежу к ним. Сделав что-то, я укладываю это в очередной проект. Или я компоную выставки, или соединяю выставки с книгами и альбомами, или выставки с каталогами объединяю единым действом и так далее. Все, что я делаю, это – придумки. Еще одним действом, о котором я ничего не написал еще в своих книгах, - что показывает, сколько у меня материала, - было, например, создание мною эротического театра. Причем, это еще 88-й год, пуританская советская цензура. Что, я хотел эпатажа, показать обнаженных женщин? Да нет, конечно. Надо было пробить еще одну брешь в сплошных табу, которыми мы были обставлены со всех сторон. И объяснить в многочисленных интервью по телевидению выжившим после 70 лет тоталитарности пост-советским людям, что такое вообще табу. Табуировалось и искусство, и философия, и почти все стороны жизни. Так что дело было не в одной эротике.

-К эротике в вашем творчестве мы еще вернемся, а сначала хотелось бы узнать, как вы вошли в искусство?

-Выйдя из армии в 56-м году, я стал поступать во ВГИК. Сейчас по мне этого не скажешь, но вообще-то я танковый офицер. И вот в кирзовых сапогах, с только что споротыми с кителя и гимнастерки офицерскими погончиками я прохожу все экзамены, и меня вызывает руководство факультета и замечательный художник, возглавлявший этот факультет и вполне мною ценимый – Пименов. И он мне говорит: «Голубчик, вы нас поймите. Нам нужен пластилин, из которого мы за пять лет учебы лепим из человека то, что нам надо. А вы уже абсолютно сложившийся художник, у вас свой стиль, вкус, своя концепция. В конце концов, посмотрите на себя: вы уже мужчина. И нам с вами будет трудно, и вам с нами тоже. Вы нас поймите. Идите, и работайте, все у вас будет хорошо».

Действительно, я вышел, ничуть не огорчившись, и тут же начал свою творческую деятельность. Начал печататься практически во всех серьезных московских издательствах – это и Гослитиздат, и «Молодая гвардия», и «Советский писатель», и другие, в московских газетах. Сразу же. Спустя несколько лет, тех, с кем я поступал, еще водили, как детей, в музеи и рассказывали им лекции, а я уже был вполне известный и крепко стоящий на своих ногах ведущий художник-иллюстратор. И я помню, как они смотрели на меня тогда, когда меня не оказалось в списках поступивших, и как смотрели теперь, когда они были цыплятами, а я матерым волком.

-Но и в кино вы ведь тоже пришли?

 -Об этом и речь. Прошло 25 лет с того поступления, и вдруг меня приглашают на «Мосфильм». Главным художником фильма. Причем, такого, какого не только в Советском Союзе, но и во всем мире еще не снимали – полиэкранного. И я придумываю совершенно новую систему, где все киноизображения сводятся на одну широкоформатную пленку, и могут там делать там все, что угодно: размножаться, выделяться. Это был как бы прообраз современного клипа, современного компьютерного кино, причем, в начале 70-х. С этого фильма «Наш марш», который, кстати, получил потом сорок два приза на международных фестивалях от Сан-Франциско и Кракова до Канн, начался совершенно новый тип кино, о чем, кстати, мы получили соответствующий документ. Это тоже к вопросу о придумках. Всю жизнь я – придумываю. И не столько даже вещи делаю, сколько придумываю, что с этими вещами делать. Совсем другой поворот.

-В вашей книге просматривается еще одна ваша ипостась – коллекционерство. И собираете вы не только вещи, но и людей, -героев книги, - их творчество, знакомства. Но и вещи тоже. Что такое было коллекционерство в те времена?

-Это тоже, как ни странно, связано с теми табу, о которых мы говорили. Советской власть была до такой степени жадной, что смотрела на всех людей, у которых скапливались какие-то ценности как на потенциальные жертвы своего – государственного – грабежа. Поэтому коллекционерство было исключительно опасным занятием. Если честно, то я бы сказал: опаснее занятий левым искусством. В коллекционерстве четко уже просматривалась - посадка. Это хитрым способом было подведено под валюту. Если у человека могла быть найдена гравюра Рембрандта или старинная икона, или венецианский кубок, или серебряный крест, его могли посадить в кутузку!

Поэтому история советских коллекционеров это, с одной стороны, история людей отчаянно смелых, а, с другой, истерически боявшихся всего на свете. И очень тщательно оберегавших себя от чужих. Эта постоянная внутренняя работа: кого допускать, за кем следить, кого бояться, с кем меняться - вырабатывала навыки почти сыщика. Эта сложная ситуация тем более занимала меня своей детективностью.

-Любовь к авантюрам?

-Ну да. Я никак не могу причислить себя к тихим спокойным гражданам, которые всего остерегаются. Я люблю ощущение риска. В этот момент я испытываю то же, что человек в казино, садящийся за рулетку – резкий вспрыск адреналина. Начиная с того, что ты издалека и случайно видишь какую-то странную замшелую вещь в окружении запыленных грубых предметов, и словно чувствуешь укол. Что-то вроде датчика, указывающего на источник радиации. Но ты не можешь еще к этой вещи приблизиться, взять ее в руки. Она в некоем доме. Хозяева ни в коем случае не дают ее тебе, начинают рассказывать какой-то бред об этой вещи. Чем больше они рассказывают, тем четче ты понимаешь, что это совсем не то, о чем они говорят. Но сигналы продолжаются, и ты какими-то фантастическими усилиями добиваешься того, чтобы взять эту вещь в руки, или же покупаешь ее втемную, что сулит тебе серьезные потери. Дальше ты несешь ее домой. Тебя бьет сильная дрожь. Ты начинаешь ее открывать, искать какие-то клейма, значки, пытаешься потереть сбоку. И вдруг тебя пронзает сказочное открытие – что это может быть!

-Одну из будущих новелл, пожалуйста…

-Хорошо, я расскажу, не называя автора вещи, а то это уже будет чересчур. Я прихожу в комиссионный магазин на Октябрьской площади, так называемая «Шоколадница». Прихожу я туда в течение многих десятков лет за 10-15 минут до открытия. Чтобы, когда откроется дверь, выбрав, как на рулетке, одно из пяти возможных направлений, броситься вместе с другими к одному из прилавков. Пока ты бежишь в толпе, ты должен за эти десять секунд выбрать в полутьме во что из всех скученных предметов ткнуть пальцем и крикнуть: «Дайте это!» Потому что каждый уже на что-то нацелен. Подбежать, крикнуть, схватить вещь и, увидев, что схватили другие, думать, какой же ты дурак, что промахнулся. И вот каждый день имеешь такое развлечение. При этом, надо сказать, я объездил весь мир, прошел по всем антикварным магазинам от Гонконга до Парижа и от Нью-Йорка до Сан-Франциско. И то, что видел на Октябрьской, правда, за 20-30 лет, не идет с тем ни в какое сравнение: царские вещи, 15-й век, Китай, Франция, севр… все, что угодно. Поразительно, как эти вещи могли попасть в Россию. И цены смешные. И все заключается в этой рулетке: как выскакиваешь из окопа и бежишь в атаку – или ты убьешь, или тебя убьют…

-Ну же, историю…

-Однажды я так врываюсь и вижу небольшой холст, стоящий, прислоненный, прямо на полу. Темный, покрытый грязью. Но издалека, словно какая-то звездочка мерцает, и я подсознательно чувствую, что меня туда тянет. Я подбегаю и хватаю этот холст. И что я на нем вижу. Я вижу, ни больше, ни меньше, как отрубленную голову Иоанна Крестителя на серебряном блюде. Судя по стилю живописи, 17-й век. Судя по стилистике, Италия, север Италии – Флоренция, Венеция. Самое то. Пока я стою и кричу продавщице: «Выпишите, выпишите…», кругом шум, гам, орут, спорят, хватают, кто-то уже из-за моего плеча начинает тянуть этот холст к себе: «Вы берете, вы берете?..»

-Небось, три тысячи теми деньгами?

-Да какие три тысячи. 250 рублей. Но что я вижу в уголке этого маленького холстика без рамы? Я вижу красной красочкой нарисованный номер, и по стилистике цифр я вижу, что это эрмитажный номер. Выписываю, оплачиваю и бегу домой. Там смотрю внимательнее. Переворачиваю холст обратной стороной и вижу на подрамнике две красных печати старинного сургуча – не темного, а яркого, как кровь. На них два старинных герба. Один герб я сразу идентифицирую, а другой – нет. Первый герб, ни больше, ни меньше как герб цесаревича Павла, такое «П» в виде креста. Причем, цесаревича, потому что единички еще нет. Ясно, что это происходит еще до воцарения. Второй герб – русский, княжеский, но чей, не помню. Бегу к другу. Но не могу же я рассказать, кого и что я ухватил. Во-первых, сам еще не знаю. Во-вторых, такова этика. У друга полная подборка «Русской старины», я говорю ему: «Я пока погляжу, хорошо? Кстати, у вас нет русского гербовника?» Тот говорит: «Мне сейчас некогда, посмотрите вон на той полке».

Я нахожу гербовник, смотрю его и наконец вижу этот герб. Он принадлежит князю Долгорукому. Какому, исходя из хронологии? А тому самому, которого Екатерина отправила в Италию посланником, а потом Павел инкогнито в качестве князя Северского приезжал инспектировать. Того Долгорукова, который скупал итальянские произведения искусства и привозил их в Петербург. Сначала это была личная коллекция Павла, из которой позже родился Эрмитаж.

Ага, понял, Долгорукий. А почему эрмитажный номер? Начинаю бесконечно перелистывать журналы, и вдруг меня как током бьет. Вижу итальянскую гравюру с моей итальянской же картины. А дальше идет статейка, в которой рассказывается, как царь Николай 1, инспектируя по собственному реестру коллекцию Эрмитажа, повелел более двухсот работ, ему не понравившихся, и в их числе эту работу, из Эрмитажа изъять и продать на аукционе в Петербурге. Дальше приводится список работ с указанием автора и номерного знака. И я вижу этот номер.

-Неужели Тициан?

-Не скажу. Но класс? Буквально в течение двух дней я восстанавливаю всю историю купленной картины. Такая вот работа.

Исповедь «мужского шовиниста».

-Уф, самое время, чтобы перевести дух, поговорить о роли женщин в вашей жизни? Что такое женщины 60-х, как вы с ними знакомились: «Девушка, я хочу вас написать?»

-Да нет, такого даже близко не было. Девушки валом валили, умоляя, чтобы их нарисовали. Весь этот мир художественных студий и мастерских был притягателен как плошка меда, лежащая посреди поляны. Девушки, попавшие сюда, гордились, что попали в такое замечательное место, и несли благую весть о нем дальше. Причастность к кругу богемы, к закрытому тогда и даже запретному кругу художников была для них как орден на груди. Поскольку мы не пользовались реалистическим и классическим рисунком, в натурщицах, как таковых, мы не нуждались. Это были девушки-музы, девушки-вдохновительницы, которые были вроде роскошных букетов, расставленных по студии, благоухавших и украшавших ее.

-Сегодня бы вас обвинили в «сексизме» и «мужском шовинизме».

-Да, точно. Проще всего мне было бы сказать сейчас, что я эстет и эстетическое обожание женщин пронес через всю жизнь. Что мне нравится в них красота, женственность, слабость, мягкость и другие такие же извечно присущие женщинам качества. Но достаточно долгий западный опыт жизни научил меня очень осторожно пользоваться такого рода высказываниями.

-На самом деле я пошутил.

-А я нет. Я очень много наблюдал и знаю этот изменившийся стереотип отношений между женщиной и мужчиной. Современные женщины на Западе получили не только равные, но и гораздо большие права, чем мужчины. В Америке, например, женщина при разводе отхватывает абсолютно все ценности и до смерти использует мужчину как хочет. И не только после законного брака. Любое сожительство дает повод к притязаниям. Но и это было бы не страшно, если бы не буквально женский террор по отношению к мужчинам. На службе, если, разговаривая с секретаршей, ты не потрудился оставить дверь открытой, она может заявить о сексуальных притязаниях, которых даже не было, и буквально раздеть и разуть человека. Не только испортить ему моральный облик, но и лишить огромной суммы денег.

Я вспоминаю эпизод, рассказанный мне практически его участником. Не так давно в Лос-Анджелес приехали российские спортсмены. Двое из них, молодые парни, слабо владеющие английским, умеющие только два слова связать вышли на улицу погулять. Очевидно, это был их первый визит в Америку, и, добившись такого счастья показать свой спорт, они гуляли по улицам в самом приятном состоянии духа. Понятно, что не пьяные, поскольку спортсмены. И увидели очень красивую девушку, которая шла мимо них и они, едва владея английским, сказали: «Ах, какая красивая девушка, вот бы познакомиться». Девушка мгновенно остановилась, повернулась к ним и сказала: «Кто вы такие?» Они, улыбаясь: «Мы российские спортсмены», думая, что вот, клюнуло. Она сказала: «Будьте добры, постойте здесь минутку, я сейчас». Они постояли несколько минут, обмениваясь радостными улыбками, что вот, какая красавица так легко согласилась с ними познакомиться. Однако, девушка вернулась с полицейским и совершенно спокойным тоном заявила, что эти два господина совершили по отношению к ней сексуальные домогательства, и она просит их арестовать. Что полицейский по ее заявлению немедленно и сделал. Никаких свидетелей и не надо, верят на слово. Он арестовал их, привел в участок. Довольно быстро организовали судебное разбирательство, и им припаяли по два года. И, кроме того, были вынуждены заплатить довольно большой штраф. Таковы нравы этого замечательного мира, где женщины приобрели возможность буквально терроризировать мужчин.

-Какой кошмар.

-Мало того. Я часто вижу современных, достаточно красивых, молодых и со вкусом одетых женщин, уверенных в себе как танк, которые «снимают» на вечер мужчину, а потом вышвыривают его без всякой жалости. Они научились равным правам и используют их на все сто. Мне это отвратительно. Я считаю, что женщины такого типа губят сами себя, губят все то, что веками воспевалось в них как прекрасное. С такой женщиной даже знакомиться не хочется: опасно. Это явление становится могучим стимулом для того, чтобы пышным цветом расцветал гомосексуализм. И он цветет в невиданных размерах. Я часто вижу. Как по улицам западных городов идут демонстрации геев и лесбиянок. В потрясающе красивых костюмах, с музыкой, с криками, с какими-то украшенными грузовиками, с секс-символами. Причем, это – нескончаемая демонстрация, которая гораздо пышнее любой первомайской на Красной площади. Стоит это миллионы, и эти миллионы у них есть. Поэтому рассказывать сегодня свои добрые старые песни о главном – и старомодно, и смешно, и опасно. Чего мне очень жаль.

-Неужели это все настолько тотально?

-Думаю, что будет еще хуже. Я не принадлежу к людям, которые брюзжат по поводу нынешних времен. Наоборот, я вижу очень много замечательного: и стертость границ, и легкость контактов по всему миру, что казалось нам совершенно невозможным. Но во взаимоотношении полов, - как я сурово определяю это чудеснейшее и естественное чувство, - боюсь, будет только хуже. Объясню почему. Во-первых, институт брака претерпевает тяжелый кризис. Когда женщина зарабатывает больше мужчины, мужчина теряет вековые психологические базисные позиции в семье. А женщины зарабатывают больше, потому что они прекрасные организаторы, а это наиболее оплачиваемые вещи. Недаром жена Клинтона всю жизнь зарабатывала больше него. Адвокат занимается закорючками, а женский ум, как известно, наиболее хорош в скандалах, в интригах, в придирках, в умении зацепить и вытащить какую-то детальку и на ней построить демагогические утверждения. Все семейные скандалы это легко доказывают. Естественно, они проще добиваются социальных высот. К тому же они пользуются сексапильностью для того, чтобы делать карьеру. Где тут рожать и воспитывать детей, если она занята карьерой и деньгами?

-А во-вторых?

-Сама социальная мобильность людей. После университета человек рассылает свою анкету по всему миру и получает из далекого города или даже страны подходящее ему предложение. Едет туда. Через несколько лет, желая роста, снова рассылает анкету, и получает предложение из другого места. И начинает метаться по всему миру. Сегодня миллионы людей бесконечно мечутся по свету. Только что я был в Доминиканской республике, где простудился, у меня заболело ухо. Я пошел к местному врачу. Прекрасный современный офис, вышел врач в белом халате, но по ему виду я замечаю, что на доминиканца он не похож и вообще на американца не похож. Я спрашиваю его: откуда он? Он говорит: «я из Пакистана». – «Из какого города?» – «Не из города, из маленького села. Получил диплом врача». – «И теперь работаете в Доминиканской республике?» – «Нет, сказал он, только месяц. Потом меня перебрасывают в Америку, потом в Германию и так далее» – «Господи, говорю, и сколько это будет длиться?» – Он говорит «Все время, всегда. Я работаю в огромной международной системе, где нас все время тасуют. За очень хорошие деньги, но тасуют».

-Вы имеете в виду, что при таком образе жизни детей не заведешь?

-А что, таскать их за собой? В какой школе учить и на каком языке? Ведь именно в детском возрасте происходит импринтинг, схватывание основополагающих впечатлений. Какую страну он будет считать своей родиной, если они будут мелькать как в калейдоскопе? Или это будет человек нового типа, космополит?

-Вот и вспомнили любимое словцо зрелого сталинизма.

-Видите, теперь оно и становится актуальным. Я не знаю плохо это или хорошо. Я ничего против космополитов не имею. Но очевидно, что, как минимум, институт брака при этом сильно переменится.

Так ли хороши француженки?

-И все же, возвращаясь к нашим девушкам. Время вашей молодости было началом того, что было названо сексуальной революцией?

-Россия или Советский Союз не шли в ногу с этим явлением. Здесь есть достаточно большая сдвинутость по сравнению с Западом: не назад, а просто иначе. В России взаимоотношение были и до сих пор остались гораздо проще, чем на Западе. Там «снять» девушку на улице, если она не проститутка, практически невозможно. Бессмысленное дело. Не зная ваш социальный уровень, она с вами вежливо и достойно поговорит, но не больше. Ей это ни к чему. Вообще западные женщины сексуально охлаждены, если можно так сказать. Не знаю, с чем это связано, но это давно известный феномен. Почему, кстати, на Западе так была, есть и наверняка - будет популярна женитьба на русских женщинах. Да потому, что они гораздо живее и эмоциональнее. А что касается сексуальной революции, то она не докатилась до России в теоретических формах.

-А на практике?

-При большой неграмотности в сексуальных вопросах здесь всегда существовала простота взаимоотношений. Ну, неграмотность, а кому она мешала? Конечно, богема 60-х, вся эта художническая среда, сходки были сильнейшим ударом по мещанскому советскому быту. Но это не было бардаком, не было пропагандой разврата. Было то, что и должно быть между молодыми людьми. Романы Аксенова, кстати, наглядное тому подтверждение. Все его романы это, в общем, инфантильные послевоенные мечты на тему: как все должно быть. Его «Остров Крым» это идеал плейбойства, свободного обращения с прекрасными, легкими, доступными и в то же время остроумными и симпатичными женщинами. И, надо сказать, что девушки дотягивали до этого идеала. Только Аксенов спроецировал это на некий Запад, где все это якобы происходит. А на самом деле происходило это в России, а на Западе как раз – не происходит. Там – сухие и деловые отношения. Если это проститутки, то вокруг наверчено множество ограничений: во времени, в действиях, в цене. Проститутки, как правило, очень некрасивые, неэстетичные, вызывают отвращение. Да не только платить им, сидеть рядом противно.

-Печальные записки русского путешественника?

-Когда я жил в Париже, многие мои парижские друзья, считая, что это должно произвести на русского грандиозное впечатление, водили меня постоянно в очень злачные места. Кстати, они, действительно, гораздо «злачнее», то есть аморальнее всех вечеров в наших мастерских. То есть они водили в самые настоящие бардаки самого разного пошиба, обычно очень дорогого и нарядного. Ничего, кроме отвращения это у меня не вызывало. Причем, по самой простой причине: девушки плохие. Неинтересно, скучно, чистый спорт, техника секса. Кроме всего, девушки делают это с таким скучающим выражением на лице, чуть не зевая, или, как максимум, с деловым выражением. Отвратительно. И я не преувеличиваю, поскольку опыт этот дался мне с большой грустью. У нас ведь у всех, как у Васи Аксенова, была иллюзия, которую мы грели изо всех сил: ах, француженки, какие они красивые, шикарные, экстраординарные. Да ничего подобного! Француженки, в основном, это маленькие, востроносенькие, чернявенькие и очень немилые существа. Любая русская деваха даст им сто процентов форы.

-На самом деле очень печальная история. Но неужели девушки, приходя в вашу мастерскую, набитую художниками, западными дипломатами и корреспондентами, не думали, кого бы подцепить, сделать «карьеру»?

-Слава Богу, девушки на Руси до самых последних времен о карьере своей задумывались крайне мало. Если и задумывались о муже, то это было расплывчато, методом тыка. Я извиняюсь за каламбур. Лишь бы человек был хороший, а кто он – цекист или художник, много у него денег или мало, не так уж и важно. Например, на моих глазах прошла вся истории Леночки Щаповой, она же графиня де Карли. Она познакомилась с очень зажиточным, а по советским меркам, и просто богатым художником Виктором Щаповым. У которого денег было намного больше, чем даже у любого преуспевающего директора завода. Он ее наряжал, как куклу, в парижские платья, давал ей кучу денег. А рядом существовал не то что бедный, а нищий поэт, который зарабатывал тем, что шил знакомым брюки, и она сбежала к нему.

-Но это все-таки был Эдик Лимонов…

-Но яркий пример проблемы выбора наших девушек. А вот другой случай. У меня родилось двое детей, и возникла проблема найти няню. Просто потому, что жена должна была присутствовать на огромном количестве светских встреч, приемов гостей, зрителей и покупателей моих картин, корреспондентов и так далее. Естественно, времени у нее не хватало. Мы решили взять няню, бросили клич. Приходит девушка, по внешности казашка. Такая азиатская, довольно миловидная девушка, тихая, скромная, приехала из какого-то аула. Сказала, что зовут ее каким-то немыслимым именем, которое мы все равно не произнесем, так что пусть ее звать Валя. Ну, Валя, так Валя. Мы у нее даже паспорта не проверяли. Она занималась с младшим ребенком, гуляла с ним, готовила ему.

Наступил момент, когда у меня в мастерской было первое большое сборище, на которое пришли наши поэты, писатели, художники и – западные люди. Эта Валя должна была как-то помочь, принести в мастерскую еду, питье. Я вижу, что она это принесла, потом стала в уголке и скромно стоит, слушает. Вышла Белла Ахмадулина и своим знаменитым голосом читает стихи. Западные корреспонденты ее снимают, кино снимает, все восторженно на нее глядят. Когда она закончила читать, все к ней бросились с комплиментами. И я краем глаза вижу лицо этой Вали. Подошел к ней и спрашиваю: «Ну что, нравится?» И тут она процедила сквозь зубы: «Ну и что? Я бы тоже так могла». Ничего себе, думаю, какая наглость, какие у девушки претензии.

Она очень быстро от нас ушла. Я даже не стал спрашивать куда, нашла, видно, другую работу. Проходит год. Звонок в дверь. Открываю. Стоит дама в норковой шубе до пят, с лаковыми ногтями, с невиданным макияжем. И, взмахивая гигантскими приклеенными ресницами, говорит мне: «Узнаете?» – «Простите?» – «Ну как же, я у вас работала». Я хлопаю себя по лбу: «А-а, Валя что ли? Заходи». Она заходит, вытаскивает пачку «Мальборо», - весьма знаковый по тем временам жест. Спрашивает: «Можно закурить?» Закуривает, и, отставив от себя в вытянутых пальцах сигарету, выдохнув дым, спрашивает: «Ну что, нравится?» То есть то самое, что я тогда спросил у нее.

Как человек с гигантским самообладанием я говорю: «Что такое? Расскажи, как это все произошло?» Она говорит: «Ну что, я – первая дама Словакии». – «То есть как?» – «А вот так. Я вышла замуж за первого секретаря компартии Словакии». – Я говорю: «Браво, замечательно, поздравляю тебя». На что она на меня посмотрела так прищурено, покивала головой и сказала: «Ну вот, а вы думали…» То есть этим своим визитом она отыграла все: домработница стала первой дамой Словакии. Тоже хорошая иллюстрация, как все происходило. «Нравится?» – спросила она.

-При этом нельзя было сказать, как она тогда: «И я бы так мог». Не мог.

-Вот именно.

Эротический театр времен застоя.

-И все же, возвращаясь в начало беседы об эротическом театре 88-го года. Итог преодоления табу, которое началось за тридцать лет до этого?

-Прежде всего, это было показателем сильно изменившегося времени. И в то же время некий спонтанный выплеск. В какой-то момент вокруг меня вдруг оказалось множество людей самых разнообразных областей искусства. Кто-то писал картины, кто-то лепил скульптуры, кто-то пел песни и танцевал, кто-то делал пантомимы, кто-то просто выпекал пироги и разные изделия. И у всех этих людей оказалось много эротических произведений. И тогда возникла идея: почему бы не сделать синтетический эротический театр? Не шоу, не стриптиз, а именно театр, - по самым высоким его стандартам.

Так получилось, что люди все эти были знакомы друг с другом. Довольно быстро собрались отдельные компоненты этого предприятия. Нашлось замечательное помещение: театр Анатолия Васильева. У меня нашелся целый ряд чисто сценических форм, как это сделать. Мы несколько раз собирались у меня в студии, обсуждая все это. А потом состоялось представление. Всего одно. Как заявка на жизнь. Потому что совместить всех этих людей как единый творческий организм было трудно. Во-первых, не было помещения. Во-вторых, художники хотели выставляться на выставках, актеры играть платные спектакли, певцы записывать диски и так далее. Нормальные устремления. Но это был спектакль для преодоления табу, для того, чтобы пробить брешь, открыть двери для этого искусства.

-И открыли. Сейчас всех этих шоу, стриптизов и эротических представлений хоть пруд пруди.

-Но они стали появляться только после того, как в стене была пробита брешь. После достаточно длинных моих интервью на телевидении, где я объяснял, что такое табу, что такое эротизм и порнография, и насколько эротическое искусство имеет право на жизнь. Само представление было очень хорошо проведено, было достаточно телекамер, в зале были люди, так или иначе причастные к миру искусства. После того, как на огромном металлическом блюде вынесли в обнаженном виде нашу приму -–Машу, очень красивую девушку с идеальными формами и, кстати, очень милую и симпатичную саму по себе. Сначала она была покрыта кисеей, потом эта вуаль была снята. Мною были приготовлены кондитерские шприцы, такие толстые тубы с цветными кремами, которыми я стал писать на ее теле красивую абстракцию. Тот же самый боди-арт, который я впервые в мире сделал в конце 60-х, но уже с добавочной нагрузкой. После того, как девушка была представлена в виде картины, мною из зала были приглашены люди для того, чтобы, облизав ее, попробовать на вкус. То есть сначала вы видели театр, потом живопись, а теперь еще задействуете и вкусовые рецепторы. В этом и был задуманный мной синтетизм.

-И какие ощущения?

-Люди очень несмело стали подниматься со своих мест, подходить и облизывать. Для них это был абсолютный шок. Я так и задумывал, но действительно превзошла все ожидания. В зале просто висела аура шока. Причем, ничего похабного и грязного не было. Ни одной кривой усмешки, грубого словца или, тем более, действия. Это был праздник красоты и естественных человеческих чувств. Люди были потрясены той концентрацией эротики, которая им предлагалась. Для человека, создавшего эту ситуацию, не было большего удовольствия, чем видеть эту запланированную реакцию, но в еще большей, чем ожидалось, степени.

-Эротика и до этого была присуща вашим работам. Власти не пытались притянуть вас к ответу за «порнографию»?

-Да, меня часто сейчас спрашивают: а как же власти не сумели до вас добраться, если не за политические взгляды и не за связи с иностранцами, так хотя бы за ваш эротизм. На что я отвечаю: когда меня вызывали в министерство культуры и давали нагоняй за выставки за рубежом, всегда возникала эта тема. Но она совершенно законно мною парировалась так: дайте мне законное и научное определение, что такое порнография. Как только вы его дадите и по моим работам определите, что она у меня есть, тогда я – ваш. Но, увы. И до сих пор этой четкой границы провести невозможно. А я, тем более, как поклонник женской красоты, всегда давал в своих работах именно представление о красоте. И тут любым оппонентам было трудно что-нибудь против меня сделать.

-Как бы вы описали нравы мира моделей?

-Могу только сказать, что когда читаю воспоминания о Монпарнасе 20-х годов, это было практически то же самое. Только там они назывались натурщицами. Как-то надо было назвать девушек, которые приходят в студии к художникам. Как минимум, это модели. Если с нее пишут реалистическое произведение, ню – это одно. Если она участвует в создании каких-то фантастических произведений – другое. Можно ли сказать, что жена Дали Гала была моделью, которую он сидел и рисовал? Можно, но трудно. Это была его муза. Какого-то серьезного различия между разными временами я не вижу. У меня в течение очень многих лет была большая дружба с манекенщицами. Они мне очень правились, причем, как тип. Кстати говоря, совсем не обязательно, что у меня с ними со всеми были романы. Дело заключалось в том, что они соответствовали моей концепции красоты. Когда я устраивал большой вечер для своих друзей, я обязательно приглашал стайку манекенщиц, которые всегда были очень хорошо одеты, всегда сверкали красотой, и это очень украшало наше общество.

-Внешность соответствовала внутренней красоте?

-Чаще всего, да. Я выбирал таких, что не обязательно были умны или начитаны, но всегда своеобразны, в своем стиле. Девушки были в достаточной степени остроумны, хорошо держались в обществе, уж не лимитчицы точно. Кроме прочего, это были светские женщины, что для меня было немаловажно. Потому что общество, которое они здесь встречали, хотело видеть в них и собеседниц, общаться. Я никогда не знакомил их на предмет продолжения романов, никогда. И эта тема с их стороны никогда не поднималась. Я предупреждал их, что меня это не касается, но ни видеть, ни слышать ничего подобного я не желаю. Да они и сами были достаточно умны, чтобы понимать, что навязываться не надо. И никогда этого не делали. Ни разу за многие годы я не видел, чтобы они уходили с одним из моих гостей или друзей. Что происходило за стенами моей студии, меня абсолютно не касалось. Но у меня – исключено. Да и для них было удовольствием поддерживать эти правила игры, потому что нарушение их вело к тому, что больше их никогда не приглашали. А ведь возможность им увидеть такое сказочное общество была уникальной, и они за нее очень держались.

-Вы их видите сейчас?

-Да, и здесь, и на Западе. Когда они приходили сюда, это были молодые девушки, и, надо сказать, эта светская закваска дала им очень многое для их дальнейшей жизни. Общение с образованными интеллектуалами, артистами, дипломатами, которых они встречали у меня в студии, очень многому их обучило. Те, которые потом переехали на Запад, были подготовлены во сто крат лучше, чем любая другая советская женщина. Хотя, могу добавить, что ни одна из моих подруг того времени не стала миллионершей. И это тоже закономерность: они не были хищными. Хищными, скорее, были не очень красивые девахи, которые нацелено выдергивали иностранцев, а потом их охмуряли. У меня так себя вести было невозможно. Она тут же вылетала. Просто не получала приглашения. А прийти без приглашения было невозможно, что тоже важно.

-Но ведь в мастерскую к художнику всегда можно было завалиться с друзьями и в любое время?

-Этого у меня никогда не было. Когда я приглашал к себе, то очень строго оговаривал, кто будет. Я готовил тот или иной вечер, тщательно продумывая, кому с кем будет интересно, и кто с кем тасуется. Я никогда не приглашал людей из разных социальных слоев. У меня не мог появиться Толя Зверев, если были дипломаты и манекенщицы. И те, и другие появлялись систематически и часто, но в разном окружении. Если Зверев, то, скажем, поэты вроде Сапгира и Холина. Большой круг прекрасно тасовавшихся друг с другом людей. И тогда были другие правила поведения, другие разговоры. Что касается девушек, то они попадали только в так называемое блестящее общество. А выбор был колоссальный.

-Похоже, что любовь и вкус к созданию блестящего общества у вас от дедушки?

-Может быть. Я об этом не задумывался. Конечно, попав в первый раз в середине 60-х на прием в посольство, я тоже чувствовал себя неотесанным чурбаном, не понимая, как можно ходить по залу, держа в руках бокал, сигарету, тарелку, нож, вилку, при этом есть, пить, разговаривать с разными людьми и при этом еще как-то себя вести. Это была целая наука, в которую я совсем не гладко вписался. Но я приглядывался, спрашивал, не стесняясь, как правильно.

-А на эротическую тему много писали в вашей «Домовой книге», которая всегда была открыта для гостей?

-Несмотря на то, что в студии всегда на стенах висели эротические картины, и девушки были самые красивые в Москве, видно, там не чувствовалось такой знойной эротической атмосферы, которая висела бы в воздухе, как в другого типа местах, где все нацелено на любовные отношения, а все остальное – между прочим. Где главным было выпить, познакомиться и пойти в другую комнату. Что, кстати, тоже происходило, но не было главным. Не знаю, по какой причине. Публика у меня не зверела на эротические темы. Может, по той причине, что я умело подбирал публику. И девушек сводил с господами, которые не позволяли себе вольностей. Во всяком случае, никто никого по углам не прижимал. Да это было бы и странно в стилистике студии, самой мебели, ауры, общего тона. Так что соответствующих записей в книге не много.

-Как-то вы сказали, что еще один пласт ваших интересов в то время – психология и психоанализ?

-Да, к середине 60-х годов у меня даже сложилась своя система психоаналитического практикума. Так случилось, что поводом для выведения в свет этой системы стала Леночка Щапова, о которой я уже говорил. Ей было 18 лет, она оказалась очень занятным мыслящим существом, которой хотелось чем-то заняться. Она была веселой, пытливой, непоседливой, а Витя Щапов – маленьким, толстеньким и вечно занятым клепанием своих плакатов. А поскольку мы с ним очень дружили, и Витя был захвачен тем, что рядом с ним художник, у которого столько идей, и который хочет делать свое искусство, - а это, напомню, была середина 60-х годов, - то Витя даже подтолкнул ее ко мне, чтобы я чем-то занялся с ней. Недаром у меня в Гостевой книге есть ее стихи, посвященные «моему первому учителю – Анатолию Брусиловскому». Я был первым ее учителем жизни. И, придумав для нее этот психоаналитический практикум, я видел, как ее это все захватило. Недавно, спустя 35 лет, она была в Москве, мы вспоминали все это, и она призналась, что для нее это было открытием мира. Не буду пересказывать всю систему, лишь одна маленькая иллюстрация, за которой длинный учебный курс. С тобой знакомится человек. Начиная говорить с ним, ты в уме просчитываешь следующие позиции: каким я ему кажусь? Кто я такой в его глазах? То есть ты смотришь на некоего персонажа, - как он одет, как говорит, с какими характерными чертами? И представляешь, каким ты можешь ему показаться при этой первой встрече? Что он при этом о тебе подумает? Это первая позиция.

Вторая: каким он мне кажется? Я создаю некий его словесный портрет, используя как можно больше параметров. Чтобы на следующих свиданиях иметь возможность смотреть, как меняется или остается прежним это первое впечатление. И много других вопросов. Если это мужчина и женщина, то как бы мы оба смотрелись в глазах посторонних людей. Это большая система, наполовину игра.

-И наполовину ухаживание за красивой девушкой?

-Нет, я передавал ей искусство определения своей позиции, отслеживания ее в глазах других, вырабатывание собственного мнения о других. Важно то, что, постепенно работая с этим аппаратом, ты включаешь себя в систему жизни. Ты все время у самого себя на свету, отслеживаешь движения людей вокруг тебя. В итоге возникает система мира и твоя позиция в этом мире. Ты начинаешь понимать скрытые, а не только явные пружины, которые всем этим движут. Лена набросилась на это как на новую игрушку. Поскольку вокруг нее было много интересных людей – актеров, художников, она, благодаря во многом этой практике, стала яркой значительной женщиной. Стала поэтессой, у нее много книг. Они по-разному могут быть оценены, но уже сам факт, что она всю жизнь пишет, что она саму себя выдернула за волосы из обыденного болота, говорит о многом.

-Отношения с идеальными женщинами требуют идеальной жены. Вы нашли такую?

-Я нашел свою жену в кафе «Артистическое» напротив МХАТа. В какой-то степени я описываю это в своей книге. Она была очень симпатичная, очень молоденькая девушка, ей тогда было 17 лет. Она заканчивала школу, поступила в институт иностранных языков и работала в музее Пушкина у Голомштока и других замечательных людей. Учителем ее был, например, Юрий Айхенвальд. То есть интеллектуалы самого высокого уровня. Несмотря на то, что она была из очень простой семьи, она тоже всегда была очень большой интеллектуалкой. В момент, когда я ее встретил в «Артистическом», она сбежала из дома. В семье ей было очень некомфортно: слишком простые люди из предместья. Мы с ней познакомились, и через какое-то короткое время я пригласил ее работать у себя в качестве секретаря. В то время я по заказам делал очень много иллюстраций для издательств и московской периодики. Это был 60-61-й год. Я ее пригласил, чтобы она каждый день ездила в редакции, получала там рукописи, привозила их мне, отвозила мои работы и так далее. Я всегда был очень работоспособным человеком, умеющим делать дело. Она согласилась. Поскольку ей жить было негде, я снял квартиру на улице Горького. Там мы жили. Через короткое время я заметил, что девушка очень толковая, симпатичная, и влюбился в нее. Так началась семья.

 

Беседу вел Игорь ШЕВЕЛЕВ.

 

 

 

Первая | Генеральный каталог | Библиография | Светская жизнь | Книжный угол | Автопортрет в интерьере | Проза | Книги и альбомы | Хронограф | Портреты, беседы, монологи | Путешествия | Статьи