Беседы с Радзинским

“Я СТАРАЮСЬ СИЛЬНО НЕ РАЗДРАЖАТЬ СОБОЙ ЛЮДЕЙ”

-В книге о Сталине вы писали о долге перед отцом, который выполнили этим трудом. Что вы имели в виду?

-Дело в том, что отец всегда хотел, чтобы я написал книгу о Сталине, и я обещал ему это. Он много рассказывал мне о том, что характеризовало Иосифа Виссарионовича и дух его власти. Он не хотел, чтобы это знание умерло. Он многое знал со слов писателя Павленко, многократного лауреата Сталинской премии, автора “Клятвы”, “Падения Берлина” и тому подобного. Он писал с ним инсценировки, и именно близость к Павленко спасла его от гибели. Отец жил с постоянными вызовами в соответствующее учреждение, и его не арестовывали только потому, что это легло бы пятном на лауреата. И все же перед 53-м годом его должны были забрать. Отца предупредил армянский писатель Гарегин Севунц. Он сказал, что – все, чтобы отец быстро уехал в Армению, как бы в командировку. И он уехал. Ему все время звонили, и взяли бы потом, конечно, но тут Сталин умер.

-Вы от отца многое почерпнули?

-Отец был, наверное, одним из самых образованнейших людей времени. Вся моя культура становится условной, если думать о нем. Французская библиотека, оставшаяся после него, насчитывает тысячи томов. Двор Людовика Х1У, который и мне очень близок, и я о нем много знаю, для него, думаю, был более реален, чем люди ходившие по улицам. То же касается Людовика ХУ, Людовика ХУ1, Наполеона…

-Он как-то реализовал все это?

-Нет, ему погубили жизнь, которую он должен был прожить. Он закончил Ришельевский лицей в Одессе. Есть его фотография с одноклассниками. Из них он один остался жив, все остальные погибли в белом движении. Они были монархисты, а он – демократ, либерал. В 20 лет с небольшим он баллотировался в Государственную Думу от партии кадетов. Он должен был быть одним из блестящих умов эпохи. Был связан с частью мыслящей элиты, куда входили Кизеветтер, Бердяев. Он писал под псевдонимом Уэйтинг, что значит “ожидание”. Никто не знал, чего он ждет. А он ждал, когда с большевиками будет покончено и придут те. При этом никогда не испытывал злобных чувств, жил с улыбкой, был необычайно доброжелательным и добрым человеком. Ирония и сострадание уживались в нем, потому что он был всю жизнь – наблюдателем.

-Но те эмигрировали или их выслали, или убили. С кем он общался?

-В доме бывал Эйзенштейн, от которого осталось много писем, рисунков не всегда приличных. Это был определенный круг – Бабель, отец, Эйзенштейн, Олеша, который тоже был ришельевцем. Многие бумаги он потом уничтожал, но кое-что осталось забытым в книгах. Письма и фотографии Бабеля, например. Он был очень близок с Виктором Шкловским, с которым вместе работал. Но они здесь как бы доживали.

-Эта позиция постороннего свидетеля времени вам тоже близка?

-Я себя ощущаю внутри времени, намного его опережая. Когда в 75-м году я начал писать “в стол” историю гибели императора Николая П, для большинства это было безумием. Когда в 89-м году я печатал в “Огоньке” документы о расстреле царской семьи, это стало знамением времени. После Николая я сразу же начал заниматься Сталиным, про которого всем все было известно: Сталин – злодей, Ленин – хороший. Но я нашел документы, к которым обратились лет через пять после меня.

-При этом вы еще и драматург, который не может не ощущать биение зрительного зала, сегодняшнего его интереса?

-Я всегда занимался только тем, что мне самому интересно. Потом это становилось интересно другим. После перестройки меня пытались сманить в руководство разными творческими организациями. Я как бы всем был удобен в силу незапятнанности позиции, неучастия ни в каких группах. Но я никогда на это не поддавался. Не потому, что это ниже моего достоинства. Просто это не входит в сферу моих интересов. Повторю, я занимаюсь только тем, что интересует меня.

-Неужели можно писать пьесы, не думая о зрителе?

-Меня зритель абсолютно никогда не волнует. Я его не вижу перед собой. Так же, как не думаю о стране, власти или оппозиции к ней. Ну, может, я немного занимался тем, что интересно актерам. Точнее, актрисе, которая была мне интересна.

-То, что было в самом начале? Татьяна Доронина и “104 страницы про любовь”?

-И в самом начале, и потом я периодически этим занимался. Потому что я понимал, что данная актриса - явление искусства. Именно как искусство она меня интересовала и диктовала многое. Я понимал, что вот это она может сделать замечательно. А этого ей никто, кроме меня, наверное, не напишет. Здесь я ошибался. Думаю, что ей могли написать и интересней. Может, в противовес ее индивидуальности, с которой я старался сообразовываться.

-Но другие же не написали?

-Не написали и зря. Только в родной стране такое могло быть. Раневская – без репертуара. Доронина – без репертуара. Я могу приводить примеры бесконечно. Гурченко дебютирует в театре в большой роли совсем недавно – в моей пьесе! Причем, это все – суперзвезды, которых жаждет зритель. В какой еще стране могли не снимать актера, ставшего идолом? Я имею в виду Коренева после “Человека-амфибии”? Назовите мне другую такую щедрую страну, в которой огромное количество замечательных режиссеров? Я могу вам ответить. Это страна, в которой нет рыночных отношений. Только тут могут не заметить идола толпы. Повторяю, я был вне всего этого.

-Ваши исторические биографии, ваши программы на телевидении, последняя ваша книга “Игры писателей” о французской революции, - все это говорит о предпочтении жить и сегодня в истории, а не в сиюминутном?

-Когда после моих бесед с Шатобрианом и маркизом де Садом мне звонят очаровательные девушки из газеты “Коммерсант” и задают вопросы по поводу того или сего, я начинаю объяснять им, что предпочитаю думать и говорить по совсем другим поводам. Не потому что то, о чем думают они, низко. Просто у нас разные мысли, а я продолжаю жить в этих своих мыслях.

-А вам нравится способ, которым пишут в сегодняшних газетах об искусстве, в том числе, и о ваших книгах, пьесах, спектаклях?

-Всеобщим стилем разбора искусства стал стеб. Авторы не знают, что точно так же в свое время была разобрана “Анна Каренина”. Идея - разобрать произведение таким образом, чтобы оно стало идиотичным. При этом ряд критиков, которые как бы художники, выглядят смешно. А те, что не художники и пользуются не ими придуманными клише, те еще смешнее. Даже когда они хвалят что-то, это страшно забавно. Я кое-что выписывал, и скоро, думаю, у меня будет пьеса, которую я, возможно, даже напечатаю. Когда два бомжа сидят и читают газеты, это прелестно. Потому что авторы статей думали, что пишут смешно, а пишут идиотски. Что, конечно, еще забавней. Юмор может быть злым, беспощадным, каким угодно. Но он не может быть глупым. А нынешний стеб превратился в штамп и потому через пять минут вы понимаете, что это глупо. Так что время от времени я, конечно, читаю современные вещи, но редко. И не из снобизма, а потому что мне нужно читать по 6-7 книг в день. И они интересней.

-Из времени французской революции и Наполеона?

-Нет, самые разные, с полок. Там могут статьи Волошина об искусстве и книга Ницше. Может быть Розанов и историк Соловьев, который мне сейчас нужен и которого можно перечитывать бесконечно. И одновременно какие-то мемуары и записки екатерининского времени. Все это читается вместе, потому что я делаю сразу несколько вещей, и это к ним относится. И одновременно перечитываю Гете, его записки и путешествия, невероятно забавные. И тут же путешествие по Италии Павла Муратова. Много всего.

-Нужны сведения или просто вас поддерживает их стилистическая энергия?

-Это нужно для периодически возникающих размышлений. Начал вдруг читать дневник Марии Башкирцевой, который я достаточно хорошо знаю, но мне было интересно, так ли я его запомнил, когда читал. Или “Посторонний” Камю, который когда-то произвел на меня огромное впечатление. Соединяешь разные времена. Например, литературу первой половины ХХ века, когда были титаны – Фолкнер, Хемингуэй. Я не уверен, правда, что Хемингуэй – титан…

-Когда-то его именно таким воспринимали.

-Не знаю. Но уверен, что Кнут Гамсун – да, безумно интересный писатель. Есть писатели, в которых разочаровываешься. Оба Манна – грандиозны. А Мережковского, которого раньше очень любил, попытался перечитать и не смог. Сейчас ему нет места. В то время как “Анна Каренина” Толстого – поразительное произведение. У него такой нос и ухо, фантастически как он все чувствует. Представляю, как читал его Николай П в изгнании. Он читал именно “Анну Каренину”, а не “Войну и мир”.

-Поэтому и вы ее сейчас выбрали?

-Нет, я “Войну и мир” читал раз сто, и уже не могу читать. Когда я в детстве болел, я заканчивал ее и начинал снова. Заканчивал и начинал. Не знаю, может, поэтому мне тяжело ее читать, что какие-то куски я помню наизусть.

-Когда вы все это успеваете?

-Кроме чтения я должен писать книги, потому что литературные агенты настаивают на выполнении мною договоров. Я должен выступать по телевидению, проверять переводы своих книг, сдавать в печать новую, одновременно готовя еще три. Поэтому у меня нет времени на какие-то боковые отвлечения. Мы сидим с вами в двухкомнатной квартире, у меня нет дачи. Не потому, что я не могу ее купить, - я могу все, - а потому, что она мне не нужна. У меня есть квартира в доме на берегу реки. Я ограничиваю себя в быту до аскетического минимума. При этом я веду переговоры с московской властью о собственном культурном центре. Потому что, если мне дадут пространство, я знаю как создать совершенно новое телевидение, привести новых людей, обновить язык, темы. Я не общаюсь со зрителем, мне на него плевать. Но когда я загружаю свой мозг чем-то, он начинает работать в этой системе так, как нужно. У меня есть свой сайт в Интернете, где я уже отбираю людей для этого проекта. Я хочу раскрутить этот центр, в том числе и на телевидении, набросать идеи, чтобы дальше тот работал уже сам по себе.

-Когда же вы пишете?

-Я пишу, когда сажусь.

-А садитесь?

-А сажусь постоянно. Пишу в самолетах. Историю про Моцарта всю сочинил в самолете. Когда летишь в Соединенные Штаты, не можешь же спать все восемь часов. Я пишу. Я и три часа не могу спать, - пишу. Я восемнадцать лет не выезжаю на море. Раньше, когда пьесу запретят, и надо было делать переделки, брал билет и ехал на юг. А сейчас каждый день звонит “Вагриус”: “Где новая книжка?” Потому что они печатают книгу за три месяца.

-А что сейчас ждут?

-“Наполеона”. Первый вариант практически закончен.

-Это продолжение последней вашей книги “Игры писателей”, где молодой Наполеон срывает бегство короля за границу?

-Да, это такая историческая игра воображения. Основывающаяся, впрочем, на логике характеров и действующих исторических лиц. После мы издадим обе книги под одной обложкой. Они соединены сюжетом.

-И тут же это все издается за границей?

-Перевод мы сделаем для издательства “Даблдей”, но я буду тормозить издание книги “Игры писателей”, чтобы мой постоянный читатель там, привыкший, что я пишу правду, не принял за нее придуманную мной историю. “Наполеон” поставит все на свои места.

-А книги, изданные на основе ваших телевизионных рассказов?

-Это не повести. Это как бы эссе, литературные версии исторических событий. Сначала я наговариваю их перед телевизионной аудиторией, стараясь и сам понять, что там было. Это такой момент истины, когда перед камерой я прихожу в состояние, в котором как бы вижу происходившее тогда. Так я наговорил свой “галантный век” для нынешней книги о Шатобриане. Так я буду наговаривать то, что будет окружать мой новый роман из российской жизни с 1880-х годов до 1960-х. Это импровизация, на которой будет основываться литературный текст. К которому, в свою очередь, будет прилагаться том второй – документы эпохи: письма, дневники, секретные циркуляры. То, что не было никогда опубликовано, и что дарили мне за границей, после выхода там в начале 90-х годов моей книги о Николае.

-Кроме этих книг, будет ли еще какая-нибудь историческая монография, вроде ваших биографий Николая П, Сталина и Распутина?

-Да, будет еще одна биография, которую я сделаю. Пока не буду ее называть. О персонаже написано бесконечное количество книг, но это будет абсолютно новая биография, которая точно так же обойдет весь мир. На самом деле я пишу только о тех персонажах, которыми могу сам быть. Даже если это женщина. Я изнутри понимаю все ее действия. И чем она загадочней, тем больше я их понимаю. И вот когда я смогу пройти весь ее путь от рождения до смерти, и при этом она по-прежнему завлекает меня на этот путь, я смогу начать писать. Поэтому я хоть и сказал, что буду писать эту биографию, все же нахожусь в некоторых сомнениях.

-Она должна совпасть с движением сегодняшнего времени?

-И с сегодняшним временем, и с романом из русской жизни, о котором я только что сказал. С тем, бросает ли она свет на загадки, о которых пойдет речь в этом романе. Она должна мне помочь в моих размышлениях, в моем движении в эту сторону. Ибо мои книги – это размышление. Как “Сталин”, который сложился, когда я понял, что было три разных человека – Сосо, Коба и Сталин. Это членение дало ключ к очень многим вещам внутри него. Что вызвало на Западе у людей, писавших о Сталине, ужасное раздражение. Потому что они знали, что он монстр и все очень просто. Дегенерат и шизофреник. На фоне замечательного Ленина. Вот этот примитивный европейский радикализм, он остался и до сих пор.

-Ваши поездки последнего десятилетия за границу лучше высветили для вас Запад или обострили ощущение России?

-Нет, я все знал и до того. С русской диаспорой я почти не общаюсь. Понимаете, я настолько поглощен очередной работой, что окружающий мир воспринимаю очень относительно. Как бы за стеклом. Я обожаю европейские города. Досконально знаю все западные столицы.

-Так, может, люди вокруг только мешают?

-Я умудряюсь жить без людей. Я живу с домами, - это совершенно другое. Меня занимает история города. Я выясняю, в каком доме и как происходили те знаменитые события, которые меня интересуют. В данном городе я навещаю именно эти места. Люди, которые могут от этого отвлечь, мне крайне мешают. Поэтому я ограничиваю свое общение с издателями и критиками, и, как могу, стараюсь ускользнуть от промоушна. При этом все уверены, что я, как они называют, “гений промоушна”. Что очередную свою книгу буду рекламировать очень сильно. Они не понимают, что я просто рассказываю людям о том, что внутри книги. И этого достаточно.

-Вы довольны западной критикой своих книг?

-Там обо мне выходило очень много статей. Когда издается перевод книги, нет газеты, - от самых знаменитых до провинциальных, - которая бы не писала об этом. О “Распутине” была замечательная статья в “Нью-Йорк ревю оф букс” Виктора Ерофеева. Здесь я подобных статей читал очень мало. Разве что была интересная статья о “Сталине” Дмитрия Быкова. А на Западе просто вороха газет.

-Поскольку издание - это коммерческое предприятие, то, безусловно, они стараются.

-В Лондоне съемочные группы стояли стеной. Разговор с прессой шел в общей сложности 8 часов 15 минут. Я с трудом отвоевал для НТВ четыре минуты, потому что английский издатель хотел, чтобы прошли все эти CNN и другие. Причем, это был закрытый английский клуб, основанный еще Киплингом, куда так просто не пройдешь. В Париже – то же самое. Только там было обычное кафе в 8 утра. Я опоздал и не мог войти, пробиться через стену людей с микрофонами. Издательство покрыло “Распутиным” весь Латинский квартал. Русскоязычная пресса просто взъярилась, потому что французы не переводят русских, этого просто не могло быть.

-Деликатный вопрос – отношение к вам коллег и критиков.

-Ну да, я уже ощущаю это напряжение вокруг себя. Читаю передовую статью Кардина в “Литературке”. Боже, что он там пишет. Называется “Независимость сегодня”. Независимым может быть Радзинский, творения которого печатаются по всему миру. Он может плевать на остальных, которые… И начинается рассказ о том, как трудно все живут. Понимаете, я как бы специально старался не давать здесь для этого повода. Книгу о Николае я напечатал в России в 93-м году, хотя уже в 90-м мог свести здесь всех с ума, когда эта книга была 14 недель бестселлером в Нью-Йорке. Я знаю, что Журбин спорил с Вайлем и Генисом, которые уверяли, что на следующей неделе книга выйдет из списка.

-И так все четырнадцать недель спорили?

-Нет, через три недели перестали спорить. Им же хорошо было известно, что на Западе серьезная книга не может быть бестселлером. Тем более – из России и о России.

-Значит, книга – дрянь?

-Дрянь тоже не может быть бестселлером, если она из России. Дрянь может быть бестселлером только, если она из Америки. А из России вообще ничего не может быть. И Вася Аксенов это знал, и они это знали. И когда это все началось, их “любовь” ко мне намного опередила здешнюю. Здесь еще не знали, что меня не надо любить. Те первые поняли. Ярость была ужасной.

-Рвались отношения?

-Было очень неудобно. Был очень хороший человек, которому я дал рукопись накануне выхода книги там. Я не буду называть, кто это, но это был замечательный, великий человек. Он уже умер. И он взял рукопись о Николае и позвонил мне: “Ты знаешь, я не спал. Как это страшно. Какая замечательная книга. И что ты теперь будешь с ней делать?” Я говорю: “Да она выйдет. Уже сейчас буквально вышла”. – “Где?” – “Да здесь в Нью-Йорке. В каждом магазине будет стоять”. – “Да чего они в ней поймут? Зачем это было делать, не надо. Это – тайная книга”. И вот она вышла. Стала бестселлером. И он, проходя мимо, со мной не поздоровался.

-Если это тот, о ком я думаю, то ему-то зачем было завидовать?

-Не то, чтобы он завидовал. Этого не было. Но он сказал так, значит - так. “Я сказал!” И на этом “Я сказал!” очень многое решалось в последние его годы. Внутренняя несвобода, нажим. Более того, в те годы у него были трудные дела. Америка – страшная страна, правда. Будь вы хоть нобелевский лауреат, это важно для России, но не там. Если вы каждую секунду не находитесь в центре внимания, то уже через секунду спросят, кто вы такой. Более того: а чем занимаетесь? И если вы напомните, что вы нобелевский лауреат, то услышите: “Да что вы! Великолепно!” И все, вас забыли. Есть только то, что сейчас. И он уже ездил с издателем по русским аудиториям, - то, чего никогда не делал. Он – гений, единственный мыслитель в моей жизни, который был мне интересен. Или его разборка с Евтушенко. Добивать человека, который еле дышит и который, в общем, всегда был благородным человеком, гадостей никому не делал.

-Наверное, разговор с человеком, живущим в литературе, можно закончить только новым вопросом о книгах? Что сегодня читали, несмотря на интервью посреди дня?

-Два тома Сергея Михайловича Соловьева. Это по необходимости. “Русский архив”. Мемуары Массона о его пребывании в России. Читал Соломона Волкова, его “Разговоры с Бродским”. И параллельно, поскольку мне стало любопытно, прочел книжку Наймана об Ахматовой. Я утром все это читал.

-В другом доме у вас другая библиотека?

-Да, совершенно другая. Там интереснее. Я очень многое раздаю, чтобы не захламлять дом.

-А папины книги где?

-У сестры. Там невероятные книги. Здесь просто остатки. Например, этот “Альбом Ольги Козлофф”, в который писали Виктор Гюго и Иван Тургенев. Достоевский написал, видите, это не вошло в его собрание сочинений. Она сама издала этот альбом, издатели Достоевского о нем не знают. Или вот эта книжка из библиотеки Марины Цветаевой, надписанная ею: “Зима. 1909 год”. Это от Ариадны. А вот, не догадываетесь чей блокнотик с пометками карандашом? Императрицы Александры Федоровны. 1906 год. Это ее фрейлина мне подарила в Финляндии. А вот книга из архива Городецкого, подаренная его вдовой. Не книга, а проект книги, разосланный для отзывов, с рисунками Натальи Гончаровой, которые остались только здесь. Первый сборник Маяковского. Мне много дарят незнакомые люди, когда подписываешь им книги. Иногда по почте присылают. Прислали по почте альбом артистов Малого театра 1861 года – все с автографами. А вот отец Александр Мень подарил свою книжку “Как читать Библию”. Он очень любил меня, все читал, я давал ему.

-Тоже был замечательный читатель.

-Он был гений. Ему очень трудно было быть священником, - он был слишком умен, искушен. А это из отцовской библиотеки. Первое французское издание Казановы. А это первый том Цицерона 1812 года. Такая же книжка была в библиотеке Наполеона, он ее читал.

Беседовал Игорь ШЕВЕЛЕВ

 

Первая | Генеральный каталог | Библиография | Светская жизнь | Книжный угол | Автопортрет в интерьере | Проза | Книги и альбомы | Хронограф | Портреты, беседы, монологи | Путешествия | Статьи