1406.Полный Бабель (МН, 2006, №49)

Полный Бабель

Четыре тома классика

Обложка Бабеля

Литература

Игорь Шевелев

В издательстве «Время» вышло четырехтомное собрание сочинений Исаака Бабеля, - самое полное на сегодняшний день. Проза, драматургия, киносценарии и публицистика писателя дополнены его перепиской, а также книгой его вдовы Антонины Пирожковой «Семь лет с Исааком Бабелем», полностью до сей поры в России не публиковавшейся.

Бабель, как известно, писал мало, но он писал смачно, и хотелось, чтобы он написал еще что-нибудь. Под эти ожидания он, кстати, получил в последние десять-пятнадцать лет жизни столько авансов, что считался чемпионом по невыполненным обязательствам перед журналами, киностудиями, театрами и издательствами. А если серьезно, то каждая его строчка, помимо канонических «Одесских рассказов» и «Конармии», драгоценна тем, что в чем-то дополняет сквозной текст писателя. Так, смерть легендарного Бени Крика автор описывает не в рассказе, а в киносценарии, и разве читателю не хочется знать, как это делалось в Одессе и после того, как не стало ничего.

Очень приятно, что каждый из четырех изящных томиков сделан, как отдельная, самостоятельная, по-своему полная и исчерпывающая книга. Первый том – «Одесские рассказы» и окаймляющие их тексты, вплоть до петербургских очерков 1918 года, которые Бабель печатал в антибольшевистской «Новой жизни» Максима Горького, своего опекуна и защитника (Недаром сказал после его смерти жене: «Теперь мне жить не дадут» (т.4 с.472). Второй том – это «Конармия», дополненная фронтовыми статьями, дневниками и набросками. Третий том посвящен попыткам Бабеля стать «настоящим советским писателем», после того, как в середине 1920-х годов напечатал почти все, чем остался в русской литературе. Третий том – рассказов и очерков, сценариев и пьес, - как раз и демонстрирует трагедию рвущейся писательской ткани. Гений коротких новелл, сформулировавший, что «никакое железо не может войти в человеческое сердце так леденяще, как точка, поставленная вовремя», Бабель, как это ни парадоксально, мыслил книгами, завершенным и единым циклом новелл. Тридцатые годы оставили только обрывки этой драгоценной парчи бабелевской прозы. И, наконец, четвертый том – письма Бабеля и поистине драгоценный для всех его почитателей текст мемуаров последней жены писателя.

Каждый том предваряет статья литературоведа Игоря Сухих - составителя всего собрания сочинений, - что придает отдельной книге вполне самоценное значение. Есть также уважительный к читателю формат и величина шрифта, когда даже проходные газетные тексты классика читаются с его интонацией и в блестках неповторимого стиля. Вот из его «летучих одесских листков»: «Где получают эти дети воспитание? О, у нас есть городской театр, кинематографисты с дивертисментами, гимназии со словесностью и бильярды, насыщенные греками, старичками, мазунами и арапами» (т.1 стр.51). Этот приморский авантюризм и бесшабашность дал яркий извод в русской литературе 20-х, чьи точные афоризмы накрепко приклеились к устам технической интеллигенции 60-х. Зощенко родил Бабеля, Бабель родил Ильфа и Петрова, - отечественной литературе пришлась впору эта родословная. «Пройдите в читальню, в комнату, где на стенах висят чистенькие портреты Горького, Винавера, Липковской» (т.1 стр.55). Как сказал вновь назначенный пристав: «Мы должны задушить Беню Крика, потому что там, где есть государь император, там нет короля». Король остался в русской литературе.

Фразы «Маня, вы не на работе, холоднокровней, Маня…» или: «Папаша, пожалуйста, выпивайте и закусывайте, пусть вас не волнует этих глупостей…» и еще: «Забудьте на время, что на носу у вас очки, а в душе осень. Перестаньте скандалить за вашим письменным столом и заикаться на людях. Представьте себе на мгновенье, что вы скандалите на площадях и заикаетесь на бумаге», или: «Вы тигр, вы лев, вы кошка. Вы можете переночевать с русской женщиной, и русская женщина останется вами довольна». И далее без остановки. Может, людей, умеющих говорить этими цитатами, осталось по ту сторону российской границы больше, нежели по эту? Так имеет смысл опять начать читать книжки. «Об чем думает такой папаша? Он думает об выпить хорошую стопку водки, об дать кому-нибудь по морде…»И – «Есть люди, умеющие пить водку, и есть люди, не умеющие пить водку, но все же пьющие ее. И вот первые получают удовольствие от горя и от радости, а вторые страдают за всех тех, кто пьет водку, не умея пить ее».

Так вот сегодня Бабеля можно прочитать полностью и иначе, чем раньше, потому что те, кто понимал друг друга его словами с полулета, исчезли. И сегодня мы можем понять что-то еще помимо красивых фраз. Потому что, пока мы уже разлюбили налетчиков с Молдаванки и бандитов Семена Буденного, но нас еще не научили любить их по новой, мы можем, читая Бабеля, примириться со всей этой круговертью, где у каждого своя роль и почти всегда проигрышная и неприятная. Мы отстали от жизни, потому что она пошла не туда, и мы не хотим быть идиотами, чтобы идти следом. Конец света уже наступил, но будем великодушны, - посчитаем, что это наш личный конец света, и пусть он касается нас одних. В конце концов, у Господа и русской литературы много обителей, где можно устроиться на постой, пока история идет кривой стезей. А все людские выкрутасы, выраженные смачно и хорошо, хочется повторять и повторять между своих, чтобы им пусто было.

Бабель, как и Зощенко, как и Платонов, сдвигает словами людское уродство в сторону литературы, где оно кажется почти не страшным, потому что - вечным, как сама эта литература. Так люди для того и придумали литературу, чтобы лучше терпеть через нее саму жизнь. Видя жизнь через литературу, можно ей лишь удивляться, не так страдая как обычно.

Говорит ли об этом Бабель? Нет, не говорит. Он служил в ЧК и в Первой Конной, он любил заглядывать в дамские сумочки своих любовниц и просил показать в крематории, как будет гореть его одесский друг и поэт Эдуард Багрицкий, досмотрев все до конца. Он бы не понял своих героев, поэтому и описал их до конца в своих рассказах. Чтобы их не понять, надо быть в революцию молодым человеком и помнить то, что было прежде, смутно, как через сон и плохую погоду. А все, что было потом, - уже как в разгар незаходящего солнца. Потому что у молодых и глупых всегда хорошая погода, а у старых и поумневших погоды нет вовсе. И потому что революция приводит власть, которая не дает людям говорить перед смертью. «Не говори «нет», русский человек, когда жизнь шумит тебе «да»» (т.1 с.116).

Литература удлиняет понимание и укорачивает жизнь. На все книги все равно не хватит грамотных. Хотя бы потому, что геном человека от генома шимпанзе отличается хорошо, если на один процент, и то мы не договорились, кого за это стоит благодарить. Человек до сих пор достоин удивления, а все то, что мы видим вокруг, это так, нормально.

Остается лишь добавить, что, как ни туго писал Бабель, особенно после успеха «Конармии» и споров вокруг нее, начиная со второй половины 20-х годов, несохранившаяся его проза по объему вполне может быть соотнесена с сохранившейся. Тут и большой роман о ЧК, и так и незаконченная книга о детстве… Человек живет, недоумевая, почему ему трудно дышать. А это его, оказывается, душат.

Человек, близко друживший с женой Николая Ежова, Бабель, кажется, не слишком догадывался, что ожидает его. По свидетельству жены, с середины 30-х годов он часто повторял: «Я не боюсь ареста, только дали бы возможность работать», имея в виду, конечно, не лесоповал и не добычу руды на Колыме, а писание книг.

Теперь вы знаете все. «Но что пользы, если на носу у вас по-прежнему очки, а в душе осень?..» (т.1 с.80).