Год погоды. 25 февраля

У Иверской

25 февраля. Всю ночь шел снег. Сама эта фраза в начале абзаца несет покой, в который медленно погружается спящий город. Спешить уже некуда. Изнанка морозного воздуха в первый момент чуть пахнет горелой спичкой. Потом снег прихватывает ноздри, и надо уже принюхиваться к тому, что только что было. Запах возбуждает неуловимостью. Как сон. Это отдельные страны, где-то существующие помимо тебя.

Она вставала рано и сразу включалась в телефонный обзвон людей, которые выстроят где-то сегодняшний день съемок, презентаций, подготовки к будущим выставкам и премьерам. Он слышал, как она заразительно смеется, разговаривая с очередным то ли спонсором, то ли режиссером, мятущимся во взвешенной суете своего кабинета. Снегопадом то, что было за окном, назвать нельзя, - так, вьющиеся в задумчивости наискось снежинки.

Если поднять со сна веки пальцами, то увидишь, как сегодня светло. Солнца - нет и не надо. У нас другие источники освещения, внутренние. Глянув на число, обнаружил, что зима календарная через несколько дней закончится. С тех пор, как он начал писать, ему казалось, что теперь всякая зима – последняя. Словно так было надо кому-то, сидевшему в глубине книжки, с той, внутренней ее стороны. Для ощущения сюжета, идущего всегда мимо нас.

Когда бы ни снял трубку телефона, лежащую на столе, там или тишина, или слышен уже чей-то разговор. И на душе сразу спокойней, - в доме кто-то есть, и можно так и сидеть в домике из книг, как в детстве, о котором его недавно расспрашивал старший сын. Не холодно, а сыро. Из окна видно, как черные трубы, голые деревья и несвежее заводское оборудование покрывает сырой ноздреватый снег, едва удерживаясь, чтобы не превратиться в обычную городскую слякоть и грязь. Для того и нужны эти снежинки.

Никак не удается собраться с мыслями о том, кто ты и что надо делать. Февраль, достать чернил и плакать? Все эти годы, начиная с того, когда узнал это стихотворение Пастернака, накладываются один на другой, выглядывая друг из-за друга, и кажется, что уже не выбраться из их чехарды. Он уже успел полюбить свое опрятное одиночество. На бунинские темные аллеи посматривает со стороны, заранее зная, чем заканчивается каждая история, потому что должна же она чем-то заканчиваться. В такие минуты воображает себя, как в юности, английским натуралистом, идущим по жизни, как по еще неоткрытой географами земле. Она и впрямь не открыта.

Не зная, что тебя ждет, начинаешь прибирать коллекции, шлифовать стеклышки, которыми все рассмотришь, заносить по пунктам в блокнот то, чего еще нет, но по предчувствиям уже существует. Вспоминаешь толстые философские книги какого-нибудь Юма из университетской библиотеки, и так становится душно, тесно, нехорошо. Накануне лег спать с наслаждением, что все это можно прервать, но сейчас еще весь день впереди. Надо жить.

На такси к Елисееву за фруктами и вином. Потом в гостиницу. Только в автомобиле и видишь, как сыплет в окно снег, дворники на стекле работают, не останавливаясь. Огни рекламы, машин, витрин и подсветки домов, - чудо.