Год погоды. 4 марта

Садок и 128 мучеников

4 марта. Железная дворницкая лопата проникает в сон, окапывая его с разных сторон, то ли для того, чтобы удобнее было спать дальше, то ли для того, чтобы наконец-то из него выйти. Это значит, что ночью опять выпал снег, из-под которого надо медленно и непонятно зачем выбираться наружу.

Здесь медленно и безнадежно борются со снегом, и поражение приходит неожиданно, в самую последнюю минуту, когда победа кажется совсем близка, вдруг умирает Сталин, и все бросаются его спасать, хоронить, скорбеть, давя и уничтожая друг друга. Господи, дашь ли Ты мне оборону от всех и от самого себя?

Чтобы наступила весна, зиму надо испить до конца. Когда-то она была лучшей защитой от социального безумия. Тиха вечная январская ночь над Россией, никто не доберется до середины ее, не заснув навеки или на время. Теперь и ее нет. Тонкий одинокий голос, самозабвенно выводящий одну и ту же песнь, осточертел уже, пока не понимаешь, что это твой собственный голос, - доносится из темной сугробной тишины. Бежать, бежать… Да некуда бежать.

Стены и крыши толще от снега, лежащего на них. Так же в снегу утонул сад перед домом и случайный прохожий на улице. Галки снова подались в монашество, сидят тихо, не галдят, посматривают на тупо леденеющий снег. Тут же дядька роется в мусорном баке, профессионально отбирая то, что ему нужно в специальный пакет. Когда-то он оплакивал таких людей, теперь завидует: их спортивный, познавательный и коммерческий интерес вряд ли сравнится с любым иным.

Он входит в жизнь постепенно. Сперва компьютер, из которого можно никуда больше не выходить. Потом автомобиль, в который садишься как бы ни для чего, медленно выезжаешь с захламленного другими машинами и гаражами двора, постепенно разгоняешься, тормозишь у светофора, опять разгоняешься, опять тормозишь, медленно движешься в пробке, говоря себя, что никуда не спешишь, что это такая жизнь, и наконец разгоняешься уже до самого конца, не тормозя, повторяя подвиг Виктора Талалихина или кого там, кто направил свою горящую праведным гневом машину в расположение противника. Почему никто до сих пор не решился протаранить бензоколонку.

Глуха ночь в снежном поле. Нет ориентиров. Все тонет в мягкой, серой, безвольной зыби надвинутого на зимний лоб неба. Только огоньков по краю земли так много, что даже начинаешь верить в их жизнь, в какие-то радости заграницы, в полевой холодок стылой почвы, в нечаянные встречи, которые, - как объяснить, - не то, что все в прошлом, а в небывшем.

Земля подмерзла, стала тугой, упругой под ногами, как и воздух, и снег, мелкими звездочками ударявший в глаза, висевший на ресницах, на самом вдохе. Есть некий уровень простоты ощущений, передаваемый возвышенной молитвой, который не надо переступать. Но и стоять перед ним дрожащим идиотом тоже не хочется. Он заметил, что давно уже не уходит, куда глаза глядят. Идти теперь можно только внутрь, а там настолько бездорожье, что, вернувшись, заснув, всякий раз кажется, что нигде не был, что ничего и нет.