Год погоды. 27 августа

Михей Тиховей

27 августа. День строителя храма и крепости, - домов для быдла не предусмотрено было. Камень прозяб в холодный утренник, ледяным каменным потом прошибся. Если ветер тихий, то к вёдру, а ежели нет, то это на сентябрь дождь приносится.

Ветер дул сильный, воду на реке рябило, двое дяденек выпивали в Мышкине, сидя на высоком берегу под дубом. Он услышал, что говорят почему-то о Саяно-Шушенской ГЭС, видно, были у них лучшие времена. Несколько человек удили рыбу, сидя посреди реки в надувных лодках.

Солнце грело большую пыльную площадь перед церковью и исполкомом. Он еще не чувствовал озноба, только кашлял сильно. Сойдя с корабля, как Левитан в Плесе, только не потому, что ему тут понравилось, а, наоборот, он решил здесь потеряться и умереть. Вот уж где никому не придет в голову его искать. Идеальный вариант нашелся сам. Он прошел мимо ложно классического здания, одного из немногих каменных в городе, на фасаде которого было написано «баня», а по бокам портика симметрично друг другу сидели два полуголых паренька.

Надо было уйти как можно дальше из города. Он определил по солнцу, где тут юг, и направился к святому Кассиану. Свой был парень, крымский, рядом с Бахчисараем, а после падения Константинополя скитался по европам, пока не оказался в свите Софьи Палеолог, приехавшей на Русь выходить замуж за Ивана III. И умер, как он, четвертого октября, только пятьсот лет до того. Он чувствовал, как его мутит и шатает. Дневная жара скоро уйдет, ночь он как-нибудь в свитере перетерпит, до первых заморозков протянет, а дальше ему и не надо.

Дорога, лес, которых так тебе не хватало в Москве, тут были давно ему известным идиотизмом провинциальной жизни, из которого некуда деться. Что тот идиотизм, что этот. Он знал с детства, что должен занимать себя сам, но, видно, так и не удалось сделать это. Теперь он шел, куда глаза глядят. Сначала смотрел на часы, сколько времени идет, - час, другой, третий, - то быстро, то едва двигаясь. Потом швырнул часы, куда подальше. Полегчало, но ненадолго. Любой признак нездоровья он встречал с радостью, как своего.

В погоде, вспомнил он, нет убежища, да оно ему и не нужно. Есть дневная картинка, в которую он потом впишет человечка, как Софья Кувшинникова вписала себя с Левитаном в его крымский пейзаж. Он был дрянной пейзажист, все время образовывались какие-то дыры и прорехи в этом картоне. Голубое небо было измазано чем-то белым, штукатуркой, что ли, откуда она свалилась, никто не знал, он за это мог поручиться.

У него была с собой пачка анальгина, чтобы не чувствовать боли, если что. Он ее тоже выбросил в траву. Еще не хватало купить бутылочку «Аква минерале», чтобы было чем запивать. Трава пахла сильно, он чувствовал даже через заложенный нос. Литература нам дана, чтобы умирать без боли и страданий: жизнь – это то, что происходит с другими, как сказал мудрец. Он держался за себя как за писаную торбу, а выходит, что человек это пустышка, чтобы было что подставлять под чужую жизнь, понимая ее, а сам ты ничто.