Год погоды. 6 августа

Святые Борис и Глеб

6 августа. Большая гроза побивает сегодня тех, кто работает. Если гроза не доберется, люди устроят особо трудолюбивым Хиросиму. Такой нынче день безотказных на гибель святых. Очень его украшает перебирание в уме мест, где хотелось бы красиво умереть. Такие тургеневские пейзажные зарисовки, которые почти всегда у него связаны с летом. Надо спешить, другого удобного времени может не быть. Все уехали в отпуск, земля мягкая, копать легко, «я дал разъехаться домашним», ого, жизнь, наконец, обретает смысл, поднимается на котурны, по-нашему – на цыпочки, воображая себя этакой легкой птичкой, которая вся в наших руках. Только кажется, что зубов слишком много во рту, зачем они теперь?

Опять ходит по газонам восточный рабочий, голый по пояс, стрижет траву, которая фонтанчиком льется вбок от механизма. Голуби перелетают, вспархивая, ему вслед, имея какой-то свой интерес, червячков, что ли, он заодно с травой режет? Глаза набухают аллергией, не продрать, косеешь без водки, что приятно. Издали движется гроза, возможность ее укрепляет то, что о ней ни слова не говорилось в прогнозе погоды.

Когда лежишь лицом к стене, тело кажется чрезмерно громоздким, хорошо бы его подсушить между страниц какой-нибудь толстой книги, вроде проповедей покойного Антония Блума, например. Дети пойдут в сентябре в школу, у них задание по природоведению принести гербарий. Вот они и предъявят засушенного отечика, похожего на какой-то древний папоротник, найденный в каменных отложениях человеческой породы. Но до того еще надо куда-нибудь деть это бледное, плешивое, растекшееся мыслящей лужей сознание не пришей кобыле хвост.

Кто-то выгуливает на улице себя, кто-то собаку, решив передать ей свою единую, неделимую душу. Особенно почему-то жаль мальчугана в коротких штанишках, который ходит между гаражами, заборами, песочницами и качелями, не зная, куда себя приткнуть. На улице солнце и пусто. Дворы очерчены особой послеполуденной геометрией теней. Те немногие приятели, что остались в городе, поехали загорать на карьер, а его не пустили родители, да и сам он не особенно хочет. В прошлый раз к нему какой-то дядька начал приставать, он испугался, никому не сказал, но больше решил туда не ездить.

Из всех окон торчат подушки, одеяла, пледы, которые хозяйки вытащили просушивать на солнце. Когда рабочие со своими трещалками уходят, наступает мертвая тишина. В такие дни хорошо болеть, ворочаясь в поту и беспамятстве. Где-то все же должны быть программные файлы, которые можно удалить, не доставляя никому особого беспокойства. Если не вставать хотя бы два-три дня, непрерывно снятся знакомые. Он подходит в гардеробе к Битову, спрашивая, не наговорит ли тот при случае на диктофон свою историю «Я и евреи», если та до сих пор не напечатана. Спрашивает, как тот себя чувствует. Между делом выясняется, что Битов то ли думал, что умрет в 2000 году, то ли, действительно, умер, а так чувствует себя ничего, вполне прилично, только, как всегда, уезжает через несколько дней в Германию, а там можно созвониться, почему нет. Потом все снятся уже сплошь чередой.