Год погоды. 11 декабря

Посвист ветра

11 декабря. В доме холодно, холоднее, что называется, чем на улице. Причем холоднее еще и потому, что болит сердце, и от этого в ноздрях какой-то чужой запах, острый, бессильный. Что плохо, когда болит сердце, почувствовал он, это то, что сразу перестаешь соображать. Наверное, кровь просто не доходит до мозга. Зачем тогда жить? В глазах белые пятна от зимнего света в окне, ветер свистит на разные, но одинаково тоскливые лады, но и это хорошо, что ты как бы не один. Наконец делается совершенно светло как перед смертью.

Неспешно прошла умная длинноносая крыса, укоризненно покачивая лапкой. Много зерна гниет по углам. И картошка проросла. Модно есть проросшие зерна. Все одно, лишь бы не обжирались, а ели медленно и печально, оставаясь людьми. Самое трудное – не спешить: в любви и прочих отправлениях тела. Не успел оглянуться, как снова небо в черной ночной корке, не разгрызть, но можно устроиться внутри со свечой. И сегодня тоже не выйдешь в магазин. Можно прожить и этот день так, не за деньги.

Где-то часов в шесть вечера полная луна зависла над деревней Косино как сигнальная ракета-парашют в целлофановом пакете. Когда, выпив чаю с коньяком, он возвращался к себе в комнату, то увидел слева луну, уже вылезшую из пакета, чистую, свежую, с большой толстовской бородой в виде облака. По телевизору долго билась бабочка в углу, пока он их не выключил.

Кругом зубы валялись из его исследования о Льве Толстом. Большая птица, по случаю мороза, так, впрочем, и не наступившего, взятая в дом, ходила с видом обиженным и все норовила сделать какую-нибудь гадость хозяевам, мол, вот вам, вот. Хорек копошился в углу, проев насквозь пол, бетонную плиту под ним, землю, слой глинозема, двинувшись, наконец, не вглубь, а вбок – к западным шпионам, куда же еще.

Бред насыщался, становился зрелым, набирался сочного красного цвета, от которого только анальгином и можно было спастись, да и то ненадолго. Он болтался у мужиков между ног латентным гомосексуализмом, грозил осенью отпасть, пойти на силос. Луна на спад вместе с разумом идет, это точно. Пробежали и маленькие человечки, вроде бы ни на что и не годные, а, вишь ты, плодящиеся пуще нормальных, скоро от них проходу не будет. Общаться, учить их доброму, вечному – себе дороже. Не слушают, в глазах дурость стоит, хитрят, ровно как с барином. Если считать их всех за людей, то такое одиночество накатывает, прямо до болезни.

Ровно расстеленное пространство жмет и жжет в плечах настолько, что можно только от него спрятаться, но ни в коем случае не пускаться в путь, потому что пути нет, а есть одно лишь время, протекающее с болью через человека, уносящее его с треском его костей, с тоннами сожранной им еды, с развеянными в прах пустыми мыслями.

Толстой, желавший записать все, что проходит через него, чтобы понять себя и других, был не прав. Можно только очертить рамку, и в ней пустое место, которое и есть время, куда приходит человек, и уходит человек, и опять приходит, а пустое пространство сего дня и есть самое главное.