Год погоды. 26 декабря

День поминания

26 декабря. Папа умер одиннадцать лет назад, ночью, если не ошибаюсь. Нет, вечером, после того, как мама с сестрой от него ушли, вскоре. Да, проверил, в половине десятого вечера. А мне приснилось ночью, что у нас то ли ремонт, то ли переезд в новую квартиру, книги на огромных полках, как в библиотеке, и папа хочет посмотреть какие-то из них, - как при жизни, когда ревниво относился к книгам, в которых понимал заведомо меньше меня.

Позавчера вдруг позвонили маме из синагоги, что сегодня будет по папе отслужена заупокойная молитва. Маме чуть плохо не стало. Кадеш не читали даже на кладбище, естественно, поскольку офицер, и, кажется, были солдаты, стрелявшие в воздух в качестве салюта. Кто сказал, как вспомнили?

Позавчерашняя попытка болезни не удалась, и вот сегодня – новая: с насморком, со странной периодической головной болью. Но еду на обед. Ветер все сильнее. В Иране сильнейшее землетрясение, от которого погибло сорок тысяч человек. Но Иран почти так же далек, как и Россия. На конце света. Поэтому там и гибнет столько народу. Вообще же главный признак цивилизованного человека – не обращать внимания на то, что колышется у него под ногами, в глубокой бездне. И то сказать, расквасившийся человек умирает еще до смерти, причем, в унизительнейшем виде.

Это не мы сходим с ума, это нами сходит с ума время, что вдвойне унизительно. Довольно перечитать рассказы, написанные накануне революции, когда господа вдруг теряли свою выдержку в любовных и прочих историях. Нам проще, нам как бы нечего терять, думаем мы, пока это не потеряем.

Серая улица, по которой несутся мимо серых домов серые машины с яркой серебряной подсветкой и кругом такие серебряные лампы и фонари. От мороза подсыхают сопли, и кажется, что не болен. Говорят, что эпидемия гриппа не только в Москве и в России, но и во всем мире. В метро и в автобусе прислушиваешься к кашлю и чиханию со всех сторон, и кажется, что сам воздух ядовит и гриппозен. На улицу вываливаешься с облегчением, но и там все как-то распадается на мелкую сухую взвесь лихорадки. Хочется побыстрее добраться домой, лечь и накрыться с головой одеялом.

Но, главное, другое. Зыбкое еще ощущение, что – все равно. Лишь бы не трогали, и тогда через год-другой, глядишь, жизнь наладится. Не у него, так у кого-то другого, неважно. Главное, чтобы все отстали, у него нет больше сил ни на малейшую неудачу. Он вспомнил, как в юности играл в шахматы, и после серии проигрышей было именно такое чувство, а надо было еще играть турнир до конца, и было непонятно, откуда взять силы. Вот так же он проиграл все, что мог, сейчас. И, хоть с точки зрения стороннего наблюдателя, все было не так уж плохо, и утешающие его девушки и редкие друзья наперебой говорили одно и то же, это означало только то, что у всех у них слова и мысли, к которым не надо прислушиваться, через которые надо прорваться к чему-то другому.

У подножия креста тихо и нудно звенит на ветру фарфоровый венок.