Год погоды. 10 февраля

Глумление домового

10 февраля. На Ефрема Сирина всегда домового день. Выбрал удачно время, когда люди уже немного устали от зимы, внимание притупилось, тут-то над ними и можно покуражиться.

Сперва домовой глумится во дворе. Например, еще до девяти утра начал выбивать на детской площадке какие-то ковры и прочие вещи. Бух, бух, - разбудил его. Он еще какое-то время сопротивлялся внутри сна, очень уж вчера устал ближе к вечеру, выбился из колеи совершенно, опустел. Ночью приснился Илья Кабаков из рассказов Брусиловского, вроде Кабаков, а вроде кот, которого всячески пинал ногами, выгонял из квартиры, а тот смирялся и шел обратно. Но тот, кто стучал во дворе, все же своего добился, и разбудил.

Зима недаром злится. А вот ты злиться на нее не должен, наоборот. Все хорошо, кстати, впопад. Иначе домовой со двора придет в дом и обрушится злобой и склоками домашних, вместо того, чтобы оборонять от них, утишая.

Он предпринял всякие разумные меры, обдумывал, что надо сказать ей, о чем промолчать, старался тихо заниматься своим делом, и все-таки не уберегся: таблетку от головной боли сразу ли не принес, к телефону ли не подошел, когда тот звонил, спросил о самочувствии, чего она якобы не любит. В общем, крику не обобраться. Шалит домовой, куда денешься. Хорошо хоть вещи не прячет, как мог бы.

Огромная земля открывалась из окна, вся присыпанная снегом, что придавало ей благообразный вид скраденной на время разрухи. Что-то пересекалось черно-белыми шоссе, поднималось трубами с дымом. Подойдя к окну, залепленному следами осадков целой зимы, он увидел медленно подлетающие снежинки. Снег шел и ночью. И теперь продолжался, тихий.

На дворе тихо. Домовой пошалил и перебрался в стены дома. Дети из детского сада пестрыми стайками бродят между снежными крепостцами. Воспитательница орудует широкой лопатой, расчищая снег. Февраль, а сил думать в голове почти уже не осталось. Хочется спать, но и для сна нужны силы, которых нет.

Как ни выглянешь в окно, обступают дома, а ему все хочется заглянуть за угол, увидеть магазин, который, он знает, там есть, поликлинику. Он даже вытягивает шею, или ему так кажется только? Неужели он спит? Ему же надо уходить, он и о встрече договорился, у него написано на бумажке, чтобы не забыть, потому что наверняка бы забыл, он теперь все забывает, что не записано. Платон это называл: подсесть на стило. Память атрофируется, зато, думает он, что написано стилом, то не выбьется и топором в веках. Зря так думает.

Но вот только когда затих совершенно внутри, весь изошел вчерашним трудом, дурью, тогда только и пускаться на душевный тощак в путешествие. Снег идет мелко, суетливо, рябью, все время в лицо, как ни поворачивайся. Тогда поднимаешь капюшон, опять оказываясь в частном пространстве себя. В прекрасной темноте со всех сторон, кроме единственной, снежной. Он ощущал боль в левом плече. Могло продуть, когда после душа он открыл окно, следя, как она идет. А могла быть тяжесть, которую он на себя взвалил.