Год погоды. 4 июня

Соловьиный день

4 июня. Художник долго смешивал краски, пастозно набрасывал их на голубой подмалевок, лихо закручивал в какие-то серо-белые облачные водовороты, смешно сверяясь с учебником, какое в июне может быть небо. Потом долго делил свет с тенью на поднебесном ландшафте – дальний лес, ближнее поле, дома, канавы, дорога, собачья площадка посередине от пруда. Все это должно было играть мгновенной жизнью, пересверкивая, отражаясь в лужах от ночного дождя, от воды в том же пруду, поделенном нависшими над ним деревьями на освещенную и затемненную части.

Но в этот момент его переставало удовлетворять небо. Мало внутренней динамики. У Ван Гога, когда тот окончательно сошел с ума, хорошо получались эти завихрения. Вот он сейчас и пытался их перевести на холст. Глупо, конечно, и в жизни так не бывает. Когда он однажды в Альпах показал на красивый закат студентке художественного факультета, которая поехала с ним накануне защиты диплома, та, покосившись на него, только вздохнула: что за дешевые эффекты, приятель, большой ведь уже мальчик, должен и понимать.

Он не понимал. Мазюкал себе по небу весь конец мая, начало июня, - устраивал побоища македонской конницы с индийскими слонами, безумных видений московских бомжей с уравновешенными записями гидрометеобюро. Да и у самого был соответствующий вид: бархатный черный берет, такая же курточка, большой бант на белой сорочке, - не дать, не взять, художник Тюбик из «Приключений Незнайки». Зато очень хорошо себя чувствовал во всем этом. Ну, вот такой он. Не нравится, гоните прочь. Или сами здесь не живите. Он не любил однообразности, будь то ясная жара или безысходный дождь. А так, самое то.

Гуляя по заросшим дорожкам возле небольшого пруда, он напрасно прислушивался к обещанным соловьям. Что-то неясное происходило вокруг, он не понимал, да особенно и не старался: придет время, услышит по радио в новостях. И листва на тополях и березах была как в воду опущенная, - хоть он и с дождями постарался, и тепло, какое-никакое, а было, грех жаловаться. Но все как будто знали и чувствовали то, что от него самого ускользало.

Конечно, нехорошо себя чувствовать постоянно шутом, думал он, разводя очередную порцию акварели, а пока что ставя быстрый штрих в виде мальчика, который, открыв рот, смотрит на небесные побоища и пейзажи, и еще штрих в виде птицы, - шут, он и есть шут, но все дело в том, что ему нравилась эта работа. Вседержитель дерьма, - этой позорной клички он старался не слышать в свой адрес. Что они все понимают? Разве они когда-нибудь жили на земле, в той же России? Какая тут благодать. Даже те, кто жил на поселении в ледяном углу Сибири, как та же Ариадна Эфрон, была ему благодарна за эти короткие белые дни и ночи пугливого июньского лета. А чего же тогда говорить о других, кого он не мучил, не гнобил. Те просто на него молятся.

Стоило ему задуматься, как облака сползли на самый край неба, солнце обложило все свежей тенью, запели птицы, дворник вывернул урну в мусор.