Год погоды. 20 марта

И как от обморока ожил

20 марта. Родительская суббота. Поминовение усопших. В небе прореха - не голубая, конечно, но просто белая, сквозящая светом, на фоне которой видны ползущие хвосты дымовой облачности. В городе лучше видно, какая это коробка, в которой мы, люди, мельтешим. Коробка, даже не застеленная мягкой бумажкой, которой попу подтирают. Воздух скребет по душе, больно двигаться сквозь него, срочно надо найти какое-то занятие, чтобы все эти жесткие крылышки, локти, рвотные рефлексы убрались внутрь и не мучили понапрасну при движении.

Может, луна сходит на нет, и оттого такая пустота внутри? Просто звон внутри стоит. Пустота притягивает то тоску, то счастливый случай. Главное, не ждать ни одну, ни другого, тогда сами и придут.

Спастись можно только множеством родственников. Выводишь машину из гаража, как кобылу из конюшни. Можно рвануть за город, куда глаза глядят, в другой город, что ли, или еще дальше. Пока от однообразия дороги не встанешь в ум, и не захочется вернуться назад. Тогда чинно едешь на обед к мамаше да к сестрам, да к детям, да к сватьям. Выходишь на прогулку с младенчиками, которые только ходить научились, им все внове, тем более что напрочь забудут обо всей этой кутерьме в песочнице с подбежавшей и обнюхавшей собакой, с качелями, с совком и куличиками из снега, потому что для песка еще рано, не поспело. На кладбище надо бы поехать, но там все развезло, небось, и далеко, не с руки. Там, на Николо-Архангельском и запах какой-то другой, от крематория, не сильный, а так в глубине носоглотки и остался, мягкий, сладковатый, чужой, о смысле которого даже думать не собираешься.

В отдельных местах дороги уже подсохли, и, когда идешь куда-то, не надо постоянно смотреть себе под ноги, подобно депрессивному идиотику. День закручивает в себя, как в мясорубку, и вот ты только издали замечаешь дым из труб теплоцентрали, мокрый зеленый коврик у входа в магазин мебели, гофрированный алюминиевый забор, за которым идет новостройка, машину, мягким веером разбрасывающую грязь, от которой сторонишься. Хочется выйти за эти рефлексы, да некуда. Бредешь себе дальше с Богом. Даже оврагов с буераками нет, чтоб тоску завить веревочкой пейсов. Но сам этот воздух узнаваем, когда где-нибудь заграницей увидишь в новостях, что кого-то застрелили, взорвали, - других сведений отсюда не доходит, да и нет их вовсе. Гнилая спертая сырость большого оврага, названного городом и столицей вздувшейся, как миазм, страны, внутри которой ты и сам гниющий покойник. Только птицы большими математическими окружностями стаи ходят в изрытом небе со свистом, который не слышишь, а видишь.

Это весна, а еще, не приведи Господь, осень следующие полгода будет. Все чутье придавит. Да еще время упиться вдрызг собственным безобразием, как пьяненький дурак, куражащийся во весь голос в вагоне метро. Безумцы восстают от зимней спячки, начиная писать и звонить в редакции газет. Хозяйки достают из-под спуда последние запасы квашеной капусты. Но как вдохнешь всей грудью прелого воздуха чистой грусти, так и проберет до дна.