Год погоды. 14 мая

День Иеремии

14 мая. Так Пушкин бродил по календарю, пробуя каждый день на язык, как цикуту, пытаясь определить, какой из них окажется его последним, по которому его будут судить, ценить, забывать, хвалить, как мертвого, как бронзу, как памятник?

Голый непристойный город в одночасье закрылся деревьями, обратился в тайну, по которой едешь, стремясь заглянуть вперед, за угол, узнать что-то забытое, места, где когда-то был. В таком путешествии по городу есть нечто предсмертное, какая-то тайна иных мест. Деревья, по-майски толпящиеся во дворах, показывают куда-то в другую сторону, когда спрашиваешь, отвлекая их от разговоров друг с другом. Ему почему-то нужен дом семь, а, может, не дом, а что-то связанное с семеркой. Может, трамвай под этим номером или женщина, у которой на шерстяном платье висит для украшения позолоченная семерка? Он давно заметил, что сердце и мозги сдают у него одновременно. Понятно, что мозгу недостает питания кровью, начинается анемия. В то же время, если взбодриться близким смыслу размышлением, то и сердце сразу приходит в норму. Но, видно, не судьба.

Деревья передают тебя от одной своей компании к другой. Кажется, что и трамвайные пути, поворачивая в сторону от моста, возвратят тебя во что-то близкое и утраченное, в какой-то кусок весенней памяти, где можно если не жить, то хотя бы переждать нынешнюю душевную бескормицу и пустоту, но нет, конечно. Это все хорошо на бумаге, в рассказе Бунина, а не в помятом и загазованном сером московском воздухе, который жадно расхватывает на куски бегущая из троллейбуса к метро вереница людей, - где-то авария, и трамваи стоят недвижно с обеих сторон, уже полчаса не пройти, не проехать.

Он бы лег лицом к стене как Ван Гог, но вспоминает, что есть еще книги, которые не прочитал, и потом будет жалеть. Какой вышний книжный червь вытаскивает его из ледяной проруби атрофии мозга за эту луковичку слов и, главное, зачем? Почему не сегодня, чем ему, червю, не нравится это число, кратное, к тому же, семи, как он замечает. Или не положено знать наперед, и поэтому встреча переносится туда, где и должна состояться, - в Самарканд?

Сильный ветер, холодно, мерзнет спина, ему кажется, что он плывет против течения собственного лба и темени, которое сносит его вбок. Как сказать им, что главное это никуда не заходить и ни с кем не видеться, - он знает, что будет лишь хуже. Не умел жить, не умеет и в пыли валяться. Не бывает надгробной надписи величиной в «Войну и мир» да еще без сюжета.

Серый день скомкан, но не рвется, не такое видал. Это тоже бумага, только другого сорта, на ней тоже записаны значки, - дома, асфальт, деревья, мелкая россыпь людей, ворон, автомобилей и воробьев с акварелью дымного и холодного неба, - кто-то даже загнул уголок страницы для памяти, потому что закладки не нашлось. Потом будет другая страница, за ней третья, но ему почему-то хочется задержаться на этой, перечитать, но так устроено чтение, что останавливаться нельзя, иначе взгляд вообще расплывется, прикрыв глаз. Как ни повернешься, ветер дует в лицо. Экое питерское безобразие. Деревья кривляются, строят рожи, сгибают пальцы у носа, но ерунда, и это пройдет.