Год погоды. 20 ноября

Кто читает в метро

20 ноября. С началом зимы в доме тише. С улицы нет звуков. Слышнее, когда соседи включают воду в ванной, смывают в туалете, выбрасывают мусор. Утром, если открыть форточку с мороза, нельзя разодрать глаза, проснуться, вынуть себя из полусна и тлеющей головной боли. Снятся умершие пять лет назад отец и дядя, а сам решаешь во сне вечный вопрос: ложиться в больницу на срочную операцию, куда устроили по знакомству, или уйти дома, никого не ставя в известность.

Морозец небольшой, поэтому грязь на улице не густеет, а прибавляется, становясь жиже. Влезаешь в машину у подъезда или на платной стоянке, едешь, разбрызгивая с голодным вожделением грязь, чтобы отгородиться от других, но лишь впадаешь в поток стоящих в пробке автомобилей, в грохочущую ночь, из которой выбираешься только дома, на кухне, пропустив пару рюмок холодной водки, стараясь не глядеть в сторону телевизора, который смотрит, задрав ноги на другой стул, дочка.

Воздух как ртуть в градуснике, безвидный, серый, ни сбить, ни откашлять. Хорошо, у кого собака есть или дитя, чтобы прогуливать. Или есть книга, которую, как собаку или дитя, надо каждый день кормить.

В метро дядька спрашивает другого, кивая на плакат «Единой России», висящий на стене: «Пойдешь голосовать?» - «За этих, что ли? Да никогда. Я вообще не хожу». Сам молодой, а впадины по шее за ушами от старости. Там в метро читает каждый пятый. Читают женщины и евреи, как до революции. Читают книги. Читают «Спорт-экспресс» и «Московский комсомолец». Примерно треть из них разгадывает кроссворды, а сидящие рядом заглядывают под руку.

В России как пошла грамотность, от книг деться некуда. Сидят по лавкам зимними вечерами и строчат, как девки кружева вышивали. В подъезд не выйти, мочой пахнет, а на ступеньках так скользко, что в сознание сразу приходишь, понятно, где живешь, а иначе с переломанными ногами тут бы и остался. Темнеет рано, и на шоссе, которое страшно переходить, лежит мертвая, сбитая кем-то собака. Как эти мчащиеся машины успевают до поры ее объезжать, даже непонятно.

Идешь по улице, все вокруг мимо, народ, снег, мелочный товар кто-то выложил, крестовые отвертки, квашеная капуста с морошкой, хурма, мандарины. Чтобы понять эту жизнь, надо остановиться, кофе выпить, не снимая пальто, глядя в запотевшую стеклянную стену. Но некогда, да и тошнит от чужого. Только нельзя думать, что это день лишних встреч.

Худые кавказцы с изможденными лицами, нищие бомжи по два, по три у входа в метро, стертые, чтобы не выделяться, лица в толпе, посиневшие от холода школьницы, продающие «Столичную вечернюю газету», задорно крича друг другу: «Взрывы у стамбульских синагог! Лужков снесет все дома вдоль Тверской!» И накрыто все склизким электрическим воздухом, что не продохнуть. Погода чуть ниже нуля. Потом, видно, на плюс пошло, и наледь вдруг с грохотом и наслаждением рушится с верхних этажей, скользя по стенам и жести застекленных балконов.