Год погоды. 24 октября

Филиппов день

24 октября. Надел Филиппок шапку старшего брата и пошел на мельницу воевать с Дон Кихотом, набег которого ждали вторую неделю. Депрессивная какая-то была погодка, но к ней уже было не привыкать. Старший брат Филиппка поехал отдыхать в Турцию, там тридцать градусов жары, море с бассейнами, а после курдских взрывов еще и цены упали, стали совсем смешные для самолета туда и обратно, для всякой еды и питья от пуза, и нежного за тобой ухода, как будто ты самый что ни на есть буржуин. Брат должен был вернуться назавтра, поэтому Филиппок держал ружье в полном порядке, чтобы ни один террорист мимо не проскочил. Даже новости перестал слушать, все внимание переключил на конкретную обстановку.

Ненависть, которую контролируешь рассудком, лучше бездумности. Скудельный сосуд, в который тебя налили доверху, слишком уж хрупок. Он боками и брюхом ощущал ту боль, которая, того и гляди, разольется в нем. И ему остается жить только до и после этой боли.

Как профессиональный путешественник болен боязнью пространства, так у него развилась боязнь погоды. Непонятно, зачем выходить из дома, если уже в нем живешь. Знал, что и так вышвырнут вон, готовился к этому, обострил себя до предела. Если уж и выходить, так напоследок, чтобы уже не вернуться, а так и дойти до самого конца, иначе не стоит и затевать. Вот он и откладывал, хотя погода для ухода и была замечательная: конец октября, но еще тепло, снегом не пахнет, воздух прозрачный, деревья вроде как и опали полностью, а все удерживают в глубине леса свой покров, чтобы было, куда забраться и затихнуть. Его уже тут ничего не держит, разве что ворох, другой слов. Он как раз наткнулся на словарь Даля в интернете, открыл случайно и зачитался. Самое то, чтобы забраться поглубже, забросать себя с головой мокрыми, желтыми, пахнущими свежестью листьями, затихнув в позе немого зародыша. У нас одна управа на все вокруг, - забыться, видя свое, а не чужое.

После сердечного приступа пошел дождь, это нормально. Он высунулся по пояс из домашнего воздуха, в сумерках пестрели красные, карие, желтые листья. Сумасшедший вьюнош бежит под дождем от помойки к помойке с полотняным мешком, пострадать хочет, восторга полон. На мокром и темном футбольном поле кто-то пускает в воздух красные ракеты, кричат, свистят, улюлюкают, сразу видно, что скоро зима, новый год, фейерверки китайского производства.

А наутро день так и не наступил. Стучал дождем в окно, да как-то еще неровно стучал, будто хотел чего-то сказать или добиться. Пришлось закрыть дверь на балкон, закрыть шторы, накрыться с головой одеялом, и все равно – время кончилось. Нет, весь я не умру, душа на твердом диске мой прах переживет и тленья убежит, повторял он, зная, что это не так, и никаких дисков нет. Но, приглядевшись, можно было заметить, что над домами бежит черный дым, и, значит, ветер сдувает весь этот мрак и ужас, а тошнит просто с недосыпу, с быстрой вьетнамской лапши, которую съел накануне, - мятную таблетку за щеку, чтобы не разило изо рта, и постепенно разойдешься. Мельница молола свое, - погоду, слова, душу, которые он и считал жизнью.