Год погоды. 20 сентября

День горя лукового

20 сентября. Небо ясное, утром холодно, а днем обещают тепло, потому все пока плывет в тихой сентябрьской дымке, и, когда идешь по аллее, лицо обвивается легкой и почти невесомой паутиной. Пара деревьев пожелтели и готовы встретить старость достойно, то есть умереть молча, с надеждами на весну. Остальное, как всегда, - никак. Плывет кораблик, и ничего уже не хочется, несмотря на кучу непрямых обязательств и сумму долгов, и вот это задумчивое и неподвижное нежелание, так тебе прежде несвойственное, и радует больше всего. Кораблик уже летит по воздуху. Поднялся уже над домами. Выбирает направление полета. Неужели на север, чтобы исчезнуть навсегда, как Георгий Седов, прочитанный в детстве невесть зачем, из-за одной лишь привычки к чтению. Привычка свыше нам дана. Лишь потом она заполняется мякотью съедобной жизни. Сперва мы готовы к жизни. А теперь вот растворяем свою готовность еще прежде, чем жизнь покинет нас.

Бязевая, как нижнее белье, философия. К осени начинаешь любить вещи удобные, разношенные, рассчитанные на долгое бодрствование и нечаянный сон. Скрываясь от людей, которые никогда не проявляют к тебе интереса, по инерции продолжаешь делать это, оказываясь в центре случайного внимания.

День прогревается медленно, зато вечером остывает долго. Рано темнеет по сравнению с ощущением задержавшегося лета. Слишком много людей вокруг. Демографическую контрреволюцию по инерции начинаешь с себя. Долго ходишь вокруг помойки, примериваясь специальным шестом, который подобрал в соседнем дворе для выуживания ценных вещей и деликатесов. Но лунная жаба нежелания жить слегка душит за горло и нижние отрасли, и ты отходишь, так и не пустив шест в дело. Кроме тебя, вокруг воскресной помойки прогуливается дама в деловом сером костюме и некий бомжеватый господин, который явно боится, что его погонят прочь с нанесением побоев.

Жизнь приближается к вечной: тепло, приятно, и завтрашний день не наступит. Тетка прогуливается с ребенком на детской площадке. Пока тот раскачивается на качелях, он заводит разговор с женщиной, которая оказывается гувернанткой, а прежде была инженером в НИИ, и у нее самой уже внук, но дочь осталась без работы, и надо помогать. Он делает вид, что слушает, а сам жмурится на солнышке, пытаясь впитать тепло. Глупая женщина, думает он, могла бы все это и придумать, а говорит, что есть. Он следит за собой, чтобы не спросить о муже, а то, слово за слово, и предложит ему перекантоваться зимой у нее в Выхино, откуда каждое утро ездит на новую свою службу, которой дорожит, дальше некуда. Не понимает еще, что разговаривать с бомжом ей строго запрещено. Не хватало еще какую-нибудь заразу внести в дом.

Наконец, она суетливо начинает собирать ребенка домой. Время обеда, и кухарка будет недовольна, что к назначенному времени они не за столом. Сразу после обеда приходит учитель, потом музыка. Он отворачивается, чтобы не смотреть ей вслед. Точно также ведет себя дворняга, которая лежит у песочницы: смотрит в сторону, а потом начинает вылизывать себе лапы и добирается до прочих органов. Одной любви музыка уступает, думает она.