Год погоды. 23 сентября

День рябиновых мучениц Минодоры, Митродоры и Нимфодоры

23 сентября. Если дождь, начавшись под утро, продолжается с перерывами весь день, а ближе к вечеру начинает идти непрерывно, переходя в ночь, в утро, в новый день, - муторно, терпеливо, без конца, - значит, это и есть та самая осень, о которой кто-то что-то слышал, но стеснялся говорить. Почему-то стоит вдуматься в дождь, как тот на недолгое время перестает. Или нет, это, копаясь в книжном шкафу на балконе, прикрыл окно, и он стал почти неслышен. Через месяц-другой дождь сменится белыми хлопьями, то-то будет иная жизнь. А людишки все так же шебуршат по углам, ходят, суетятся, пишут стихи, видят сны, ругаются, хотят вылезти из завалов тел.

Солнце ослабло, стало жаловаться на слабость в пояснице, загрудинные боли, неврастению, покашливание. Так вдруг сразу подалось, что даже жалко стало старика-гермафродита. Никому, вроде, особенно не мешал, за что его все долбают. Нет уже тех древних египтян, что так любили его. Рябина качает головой, не поймет, что происходит. А происходит западный ветер, ничего особенного. Треплет деревья за вихры, проверяет на слабость листьев. Вон, уже валяются на траве, как седые волосья старика. И птицы слышнее, чем прежде. Беспокойно переговариваются, что-то надо ведь делать, но что?

Предоставьте все инстинкту, он выведет к воде. Потому и хорошо быть животным, что не надо ни о чем думать. Последний позвонок спины, так нелепо развившийся лицом и серой мыслящей кашицей, наделал делов. Не успел задуматься о спине, как замечаешь, что она уже вся иззябла. Долго перебираешь в платяном шкафу теплые домашние куртки, пропахшие нафталином, оставшиеся еще от родителей, вздыхаешь, льешь слезы жалости к себе и общей аллергии на запахи. Какая-то мышка заперта в ящике стола, и вынуждена прогрызать себе путь на свободу, чтобы не околеть с голода. Ее забыли здесь, и теперь не могут понять, откуда эти шуршащие звуки, которые, впрочем, не только не нервируют, но даже успокаивают.

Пожалуй, думает он, глядя на небо, мы уже нескоро увидим солнце. Мягкая ленинградская вата, свежий ветер со взморья, какая-то сырость не наших пределов, бледные кашляющие поэты, закутывающиеся в пиджаки, идя против ветра по прешпекту, подъезжает черная машина, высовывается бывший комсомолист с прямым органом опознания вместо лица, спрашивает, не подвезти ли? Чтобы не отнекивался, сзади подскакивают из дверок еще двое, заволакивают внутрь, спрашивают, знает ли он, что стало с тем парнем, который перегонял машину с заложенной миной, хотя и без взрывателя? Мол, родная жена до сих пор опознать не может. Боже мой, Гоголь Николай Васильевич, за что?

Если мучает нечисть, отвечает Н. В. Г., возьми ветку рябины, очерти вокруг себя, нечисть сгинет. Хорош совет, да где же, вопишь, возьму я ветку рябины? Да вот, говорит Н. В. Г., спустись во двор, да возьми, пока и впрямь не взяли на цугундер. С вас, дураков, станется. Мертвая кукла с острым носом и седыми взъерошенными волосами лежит на подставке для чернил и пера. Делает заочные указания. Волнуется о произведенном впечатлении. Сухо пахнет одеколоном. Словно в ноздрях бегают малые тараканчики.