ЗАПИСЬ ИНТЕРВЬЮ АЛЕКСАНДРА МЕЛИХОВА 26 НОЯБРЯ 2003 ГОДА В ЦДЛ

 

-Расскажи о своих издательских делах. Говорят, книжки выходят одна за другой?

-У меня выходит сейчас в издательстве «Вагриус» роман «Чума», который только что был напечатан в двух номерах «Нового мира» - девятом и десятом за 2003 год. В издательстве «Ретро» выходит роман «Нам целый мир чужбина», ранее напечатанный в том же «Новом мире». Он печатался в двух частях, как два самостоятельных произведения, и вторая часть попала в шорт-лист Букеровской премии за 2002 год. То, что печаталось с разрывом в год, оказалось под одним переплетом. Переплет хороший. Я сам предложил эту идею связать университет и разбитую жизнь, разбитые мечты. И художник Лосев очень хорошо сделал коллаж из фотографии наших двенадцати коллегий с их опустелыми окнами черными – и разбитый как стекло. Это на обложке. По-моему, очень хорошо получилось.

-По счету это какие уже твои книги?

-Я даже сам не знаю.

-Хорошо.

-Отдельных книг это седьмая. Но сейчас у меня еще вышло в издательстве московского института повышения квалификации работников образования (МИПКРО) довольно много моих эссе по мировой художественной культуре.

-Учебник?

-Да, это учебное пособие. Я в свое время работал с совершенно замечательным человеком, который должен быть увековечен – Лией Михайловной Предтеченской, которое в советское еще, в самое кондовое время придумала нести в школу мировую художественную культуру. Когда ей говорили, какая к черту культура, нам станочники нужны. И она придумала, на первый взгляд, идею тривиальную, но для педагогов революционную – чтобы не изучали культуру, а впитывали ее. Чтобы искусство творило то самое дело, которое оно творит в филармониях, музеях, чтобы это было не изучение, а наслаждение искусством. Цель искусства – потрясать души, а не просто узнавать, сколько симфоний написал Бетховен. Эта установка на переживание, а не на узнавание, она была революционным шагом, хотя, на первый взгляд, нам, людям искусства, кажется, а как же иначе. С ней мы и работали, создавали учебные пособия. И, казалось бы, когда все эти препоны рухнули советские, пришла другая беда – свобода. Разрешили всем учителям, независимо от образования, познания…

-Специалистам по марксистско-ленинсккой философии, ставшим в одночасье культурологами…

-Совершенно правильно. Разрешили, кому угодно, создавать какие угодно курсу и пособия, и ее курс затерялся в этой волне. Она умерла, к несчастью. Я стараюсь продолжить ее дело в этом МИПКРО. Там проректор очень хороший человек, по-моему, мой друг, он загорелся этой идеей. И что-то мы начали выпускать. В этом же институте этот курс, цикл моих эссе о мировой художественной культуре.

-Толстенький?

-Я в руках еще не держал, но, наверное, листов 15. Там будет Пушкин, Гоголь, Шиллер.

-Все-таки литература?

-Да, литература. Я писал и о живописи, но она в другой курс вошла. А тут Вольтер и Руссо есть, Шиллера нет, я ошибся, Байрон есть.

-15 листов на 15 людей?

-Может, и десять листов. Это так долго тянулось, что я успел забыть.

-Плюс ты редактируешь там и других.

-Да, я туда привлек много хороших авторов. Книжку толстую мы сделали, но в институте сочли, что сначала надо более простую книгу издать, а потом уже более толстую. Поэтому там еще запас есть. Там будет хорошее, по-моему, эссе Татьяны Кравченко о Гюго, Иваницкой о Шиллере.

-С другой стороны, я сейчас видел, что ты Володе Шарову подписал книжечку «Эрос и Танатос».

-«Эрос и Танатос» это еще одно издание книги, которая в первом издании была «Исповедью еврея». В той книге было две книги – «Исповедь еврея» и «Эрос и Танатос».

-Твои предыдущие шесть книг, я не беру «Чуму», построены на автобиографическом материале. Понятно, что лирический герой, образ автора, образ героя, но можешь ли ты сказать, что они затрагивают какие-то пласты твоей личной жизни? Или ты все это выдумал, и никто не ездил с чемоданами за границу, и никакого еврея не было, и ни эроса, ни танатоса.

-Нет, конечно, какие-то факты своей биографии я беру, но я их непременно стараюсь дотянуть до символа. Факты моей биографии очень хаотичны, противоречивы, и если бы я вздумал рассказывать автобиографию, я бы мог дать двадцать разных, совершенно противоположных вариантов. Стоило бы мне расставить акценты в событиях, то получился бы другой образ. В любом реальном человеке, и во мне тоже, слишком много противоречивого и даже взаимоисключающего. Но когда ты хочешь создать характер, тип, или когда хочешь создать судьбу, которая могла бы служить метафорой очень многих судеб, тогда ты на чем-то делаешь акцент, что-то усиливаешь, что-то досочиняешь. Ты его дотягиваешь до символа. Скажем, там я дотягивал до символа какие-то факты собственной биографии. Но даже если я какие-то факты брал неизменными, ну, почти не меняя, то я их непременно погружал в такой контекст, в котором они начинали выполнять совершенно другую функцию. Не ту, что раньше.

-А именно? Самопознание? Отражение времени?

-Ну, каждый раз другую. Мало ли что мне случалось таскать в своей жизни, сталкиваться с какими-то неприятными явлениями. Они меня покоробили, и я их забыл. Но когда я придумываю героя, романтика, для которого проявление физического начала в любимой женщине оскорбительно, кощунственно, то тогда я могу брать те же ровно факты, которые я когда-то заметил, но они превратятся для него в какие-то события, потрясения, в какие-то поводы переосмыслить мировоззрение, чем для меня они не являются.

-То есть ты берешь одну из своих черт, на которую имеется, конечно, и противоположная, и ты ее гипертрофируешь и выпрямляешь, давая герою?

-Совершенно верно. Я дотягиваю ее до того, чтобы он стал аллегорией, метафорой, символом. А сам я символом не могу явиться, именно потому, что я слишком сложен. И противоречив.

-Твое математическое образование и профессиональная деятельность как-то влияют на твое писательское творчество? Ты кандидат наук или доктор?

-Кандидат. В принципе, я мог бы защитить докторскую, когда советская власть уже пала, и антисемитизм перестал быть силой…

-Но наука исчезла вместе с антисемитизмом?

-Совершенно правильно. А еще раньше исчезло мое желание писать авторефераты, рассылать их…

-Оформление докторской – половина докторской?

-Кошмар. Одно дело, когда тебе 25 лет, а другой, когда тебе сорок.

-Когда ты ощутил себя писателем, а, во-вторых, понял, что это может быть профессией, и ты можешь поменять жизнь?

-Наверное, когда вышла уже вторая книга. Как обычно, ты уходишь из семьи, когда тебя выгоняет жена. Я наконец понял, что я писатель, когда математика перестала кормить. То есть это на рубеже 90-х, когда всем ученым сказали, катитесь на все четыре стороны и кормитесь сами. И я почувствовал, что я не такой математик, чтобы я стал бескорыстно, бесплатно, - мне не платят, а я все равно работаю… Настоящий ученый так и должен поступать. Я подчеркиваю. Сейчас модно говорить, какой же дурак будет работать, когда тебе не платят. Настоящий ученый именно будет работать всегда – платят ему, не платят или даже бьют по башке за это. Он обязательно будет работать. Значит, я не ученый.

-А в писательской твоей судьбе этот бэкграунд математика, ученого, рационалиста сыграл роль, ты ощущаешь это?

-Ощущаю. Мне очень долго казалось это большим достоинством, то, что я такой умный, могу так точно формулировать.

-Сейчас ты выйдешь и всех этих раскидаешь?

-Почти так. Я вижу, что никто не умеет так точно формулировать. Так в каждой ситуации понять ее второе значение, символическое. Его сформулировать, дожать его до аллегории, до метафоры.

-Найти неизвестное.

-Да, совершенно правильно, найти неизвестное. Никто этого, я видел, этого не умеет, и оно мне казалось большим достоинством. Конечно, это достоинство. Но сейчас я решил пережить творческий кризис…

-А то, что ты не человек, что ли?

-Ну да, я решил пережить творческий кризис, и сейчас я очень скептически отношусь к умению литературы ясно формулировать, создавать типы, типические ситуации, творить ясные и отчетливые модели. Когда-то мне казалось, что дело литературы творить эмоционально значимые модели. Теперь меня тянет в ту сторону, что литература должна создавать тайну. Не просто открывать и делать четким то, что было туманным. А, может быть, наоборот, делать туманным то, что было четко.

-Ты уже задумываешь новый роман, несмотря на то, что кризис дело темное. Что-то брезжит?

-Брезжит. Но я подозреваю, что я столько лет посвятил точности, что теперь попытки мои создать что-то не точное, а только будоражащее и создающее настроение, то, боюсь, что я напрасно сгубил молодость, и все лучшие годы своей жизни убил на ложное направление. На реализм, да еще не на простой реализм, а на реализм отчетливый, да еще на такой отчетливый, который моделировал бы типичные ситуации, да такие, чтобы люди, прочитав мой рассказ, начинали понимать больше или поняли бы окончательно.

-И бросили пить, курить…

-Это хорошо, но хотя бы – поняли. Целью моей была истина всегда. Многие мне люди говорили, что, благодаря «Исповеди еврея», они поняли наконец, что такое антисемитизм, или что такое национализм, или поняли себя. И мне казалось, какой я молодец. Мне это очень весомыми комплиментами звучало.

-А «Нам целый мир чужбина» - отношения между поколениями.

-Правильно. Отношения между поколениями. Источник наркомании. Мастурбационная культура. Культура, которая направлена не на служение, не на деяние, а на самоуслаждение.

-Есть простые числа, а есть иррациональные, есть мнимые. Ты хочешь открыть иррациональные в литературе или все кончится мнимыми?

-Меня начинают преследовать туманные, но настойчивые мысли, что реализм, та четкость толстовская, ясность, умение все сформулировать до конца, умение изобразить человека так, что он со всеми потрохами нам ясен, - этот реализм существовал…

-Сталин закурил и подумал…

-Это у дураков так, но и у гениев. Мы видим Ивана Ильича насквозь, и Позднышева. И кажется, что лучше и быть ничего не может. Но эта литература ясности, реализма, отчетливости, отказа от неправдоподобия, сделать, как говорят, более правдоподобной, чем сама жизнь, - вот этому реализму в историческом масштабе сто лет, а литература существует десятки тысяч лет. То есть в историческом масштабе это одна минута. И эта минута меня захватила, и показалось мне, что больше ничего не нужно, что литература закончена, что дальше Чехова не нужно ничего, только фрагмент нужен. Или дальше Толстого не нужно, нужна целостная модель. «Война и мир» - отношение народа и одиночки.

-Потом ты посмотрел на часы, и увидел, что минута прошла.

-Потом я понял, что волнует нас по-настоящему тайна. Как герой мой в романе «Нам целый мир чужбина», который уничтожал все время иллюзии во имя любви к истине, понял, что именно в иллюзиях и есть источник человеческой жизни, что, убивая иллюзии, мы не отрезаем лишние ветви, а отрубаем корни, что человек может любить лишь собственные фантомы – он повторяет непрерывно, и как-то я понял, что концепцию человека фантазирующего довел до завершенности большой, что дело человека не заниматься отчетливостью и формулировать истины, а витать в облаках, формировать волнующие фантомы, чарующие грезы. И уже даже мой герой в «Чужбине» начинает понимать, что наркомания это результат того, что люди отказались от грез, попытка упоения, которую приносили раньше грезы, возместить психоактивными препаратами. Так вот. Сначала я написал роман, а потом до меня начало доходить, что я сам этим же занимаюсь, разрушением грез, иллюзий, вместо того, чтобы создавать новые чарующие грезы взамен разрушаемых. Я только разрушаю, а взамен ничего не даю. Ну, создаю, может, хорошие характеры, достоверные. Ну, может, они тонко отделаны. Я надеюсь, что это так. Но это очень мало. Эта способность прописать человека, его схему вместе со всеми потрохами и его устройством, это намного хуже и вреднее, чем создать какой-нибудь образ Прометея, образ Дон Кихота, образ Манилова хотя бы. Создать образ, который будет завораживать, вот это должна делать литература. А я все время делал то, что не завораживает, а развораживает.

-Это мы говорили о шести книгах, седьмая «Чума». Тоже автобиографична?

-Как обычно. Что-то почерпнул из жизни, что-то экстраполировал. Но ты всегда доводишь до символа, до идеальной модели, и ты обязательно долен это деформировать, досочинять, что-то убирать, что-то достраивать. Идеальная модель никогда из хаотического мира, - какие бы выкрутасы не творила с нами судьба, - все это совершенно случайно, хаотично и ни о чем не говорит.

-Эту жутковатая книга входит в ряд разрушения иллюзий?

-Думаю, что да. Я создал этого Витю и его любовь к жене, которую он обожает. Он потому что простодушный, она, может, не слишком умна, его жена, но он ее обожает за аристократизм, за высоту души, и вот его очарованность, его способность из обычной, ну, хорошей, умной женщины сделать божество, и он именно ради божества идет на убийство, я надеюсь, что именно его любовь к ней может служить именно чарующим фантомом, противостоящим реальности, а не идущим за реальностью.

…Его любовь, его способность очаровываться довольно обычной женщиной и считать ее богиней и идти на жертвы, жертвовать почти жизнью ради нее, это, наверное, может сойти уже за что-то.

-Ты обдумываешь следующий роман или уже пишешь, или он уже готов для «Нового мира»?

-«Новый мир» со мной говорит уже по-простому: когда вы дадите нам следующую вещь?

-Да, там же на обложке пишется, что будет в следующем году.

-Да, аннотация. Я говорю, вы знаете, я еще размышляю. – А название тогда? Ну название, говорю, пожалуй, можно. – Ну, давайте тогда.

-И какое название?

-Название таково. «В долине блаженных».

-А объем?

-Я бы хотел в пятнадцать листов уложиться. Потому что я знаю, что если больше пятнадцати листов, то неприятности будут. В виде сокращений. Они десятину отрезают точно. А любят и четверть. Поэтому я уже не хочу даже разгоняться.

-Хорошо, нравятся тебе новые рыночные времена, когда ты погружаешься в кризис, а тебе говорят, давай, но быстро, и сдавай новую книгу?

-Такая форма, когда меня ждут и готовы анонсировать вещь еще не написанную и даже еще не начатую, конечно, мне это приятно. Это намного приятнее, чем когда во внерыночные времена, когда ты пишешь сначала, потом слоняешься по редакциям, а тебя спрашивают, а где рабочая тема, а почему герой размышляет над чем-то, он что, сам не знает ответа на такие простые вопросы.

-То есть нравится?

-Лучше, чем было. Наверное, есть более идеальные варианты, вообразить можно, но, думаю, что этого достаточно.

-Но литература не может кормить взрослого мужчину. Ты еще работаешь в журнале «Нева».

-Да, заместителем главного редактора.

-Что там интересного тебя ждет или что ты уже прошел интересного?

-Я много интересного уже прошел и даже какой-то азарт приобрел. Я хоть и заместитель, но отвечаю, главным образом, за внешние связи и за критику и эссеистику. А хоть я сам прозаик, но нам всем, наверное, свойственна какая-то неблагодарность к нашему племени, что мне кажется, что интереснее сейчас – конечно, хорошая проза лучше плохой публицистики, а сто тонн публицистики не перевесит один шедевр художественный. Но если не шедевр, а крепкая профессиональная вещь прозаическая, и крепкая профессиональная публицистическая вещь, то интереснее крепкая профессиональная публицистическая. Более того, в прозе, в искусстве средний уровень, наверное, не нужен. Сказать, что он профессионал, средний профессионал, то для прозаика это оскорбление, а для публициста комплимент. И вот мы постоянно печатаем публицистические или эссеистические вещи, которыми я горжусь. Ясно, что они не рассчитаны на вечность никак. Вот профессор полковник, который работал в Афганистан и был свидетелем первого переворота, с которого начался весь этот кровавый ужас. Была страна как страна, он был полковник и лечил первых лиц государства, всех знал. И вот страшная неустойчивость нашего мира открывается из его очерка: еще вчера люди жили вместе, ну, голосовали за разные партии, кто-то за СПС голосует, кто-то за КПРФ, но это не причина убивать друг друга. Но вот что-то случается, и эти люди начинают убивать друг друга, вчерашние сослуживцы, потом подвергать пыткам друг друга, заключать в концлагеря. И как в течение полугода из приличной жизни, где люди слегка недовольны, возникает кровавый ужас, из которого нет выхода, и как уже весь мир это тушит. Мне кажется это здорово, хотя художественно обыкновенно совершенно. Или, скажем, мужик, доцент, пришла приватизация, и он начал торговать ваучерами, и он рассказывает, как он торговал, как приватизация происходила в реальности, как аукционы происходят, как у кого-то брались деньги, откуда эти ваучеры. И настолько ты лучше начинаешь понимать страну, где ты живешь. Или мужик, который стал фермером. Вот сейчас я перестал понимать, откуда берется картошка. Раньше я знал, что есть колхозы, а сейчас там есть фермеры, или есть колхозы, или импортируем. Он пишет, как купил трактор, стал что-то арендовать. Как Робинзон Крузо. Вот эти публицистические вещи я сам читаю с большим интересом. Прозу удается кое-кого привлечь. Володя Шпаков с элементами абсурдизма, Арро, ну не густо.

-Я хочет спросить тебя о писателе с похожим именем – Павел Мейлахс, не родственник?

-Родственник. Считается моим сыном, внешне похож.

-Внешность твою всякий может иметь, а вот то, что писатель.

-Павел Мейлахс. После книги Избранник, куда вошли четыре повести, он написал относительно для себя большой роман, там листов восемь, роман «Пророк». Были – Придурок, Избранник, Беглец и Отступник в этой книге. Теперь – Пророк. Именно о пророке, о том, как некая сильная личность внушает многим людям сомнительные истины, вещает, ведет, и начинает понимать, как свойственно очень немногим пророкам, фальшь и отказывается от этого. Пудрил мозги, проповедовал сверхчеловечность, а потом понял, что это не хорошо и стал проповедовать человечность. По-прежнему он говорит о человеке с раздражением, человек ему кажется чем-то маленьким, трусливым, жалким.

-Как два писателя уживаются в одном лукошке?

-Ну, у нас два лукошка, он живет отдельно, через канал. Если угодно, когда я его Пророка прочитал, мои смутные сомнения, на правильном ли я пути нахожусь, они как-то перешли в уверенность. Вот он придумал пророка. А если бы я придумал этого пророка, я бы стал его разрабатывать, где он зарабатывает деньги, откуда, как он их получает, как он сделал эту карьеру, почему его слушаются, рычаги его воздействия на общество. Я бы начал все это прорабатывать, продумывать, и он из символа превратился бы в конкретный персонаж, в реального человека, который символом быть не может.

-Диоды, триоды.

-Да, был бы нормальным человеком, и каждый может стать пророком, и убийцей. Как мы видим у хороших писателей, что все люди, действительно, похожи, и никаких символов и нет. И сверхчеловеков нет. И каждый способен на подлость и на трусость. И я подумал, а если взять и не объяснять ничего, пророк и пророк. Почему я боюсь взять героя и сделать кем-то, Дон Жуаном. Я должен сразу ему дать профессию, прошлое, детство, дать внешность, видимо, он красив слишком, или некрасив и хочет компенсировать. Я бы задал тысячу вопросов, на все бы ответил, надеюсь, умно, и получился бы конкретный персонаж, не символ. Представь, как взяли бы мы Прометея и стали подробно рассказывать, как он огонь принес, а на самом деле изобрел газовую плиту, и видели бы его в минуты трусости и упадка, и орла не было, а больная печень, ему бы делали промывание на наших глазах, и желчью бы его рвало на Кавказе, боржоми бы пил.

-А как Павел к твоему творчеству относится?

-Павел к моему творчеству относится, как мне кажется, относится положительно. Я думаю, что он меня ценит. Всегда, когда я что-то пишу, я ему прочитываю это. Мы обсуждаем это, и он очень полезные для меня советы дает.

-Так было всегда или только с последними книгами?

-Очень давно. С тех пор как ему исполнилось 20 лет, я с ним все уже обсуждал, и читал кусками. Он один из таких авторитетных читателей для меня. Я не даю печатать, не прочитав ему. Как он относится к этому? Он хвалит. Никакой ревности нет, напротив, если что-то удается, он говорит: ну спасибо, ты такое мне удовольствие доставил, просто утешил.

-Поддерживает старика?

-Может, он считает, что выжил папаша из ума. Нет, если что-то ему не понравилось, он говорит очень резко, зло, безжалостно, и бывает, что я несколько дней хожу огорченным и думаю, что как это с его стороны нехорошо так мне говорить, больному, старому, выжившему из ума, от которого и требовать ничего нельзя. Исправить уже ничего не может. Зато если что-то ему понравится, то будет так расхваливать. Придет, потом позвонит по телефону: слушай, мне так понравилось то, что ты написал.

-Чего я тебя не спросил что-то важное?

-Ты не спросил, что будет в этом моем новом романе. Там, думаю, должно в нем быть несколько притч. Как я его назвал: «В долине блаженных». Там у меня должен быть Дон Жуан, который не просто влюбляется в женщин, а они его создают. Женщины, которые его любят, они его создают. Вплоть до того, что у него меняется внешность, он становится другим человеком. У каждой женщины, у которой есть неутоленная мечта, он ощущает какой-то ореол, какое-то сияние вокруг головы, у каждой своего цвета. И он вдруг становится другим. С одной он интеллигентный недотепа, книжки несет под мышкой, они рассыпаются, он их собирает, они опять рассыпаются, он очки поправляет минус 17, шпана какая-то ему делает подножку, он в лужу шлепается. С другой он становится другим – у него твердая походка, откуда-то берется трубка, он морской волк, татуировка. Если кто заденет, он спросит: «Что?» и перед ним расступаются все. Его создает неутоленная любовь.

-Он один в книге такой?

-Он главный персонаж. Он становится тем, о чем мечтают женщины. Но однажды он нарывается на сильного мужчину. В него влюбляется мужняя жена, как не раз с ним бывало. Муж сильный мужик, зарабатывает деньги.

-У него фамилия Командоров?

-Командорский. Не совсем, но на Командорских островах он охотился на котиков, заработал много денег. Рука крепкая. Наш герой вошел к нему в дом, и жена в него влюбилась. На вечеринке, большая компания, они в комнате сидят, беседуют по душам, все мило, потом начинают танцевать, мой герой начинает с ней целоваться. И все более страстно. И вдруг тяжелая поступь командора. Мой герой теряется: извини, ну я пойду. – Нет, подожди. Она тебе нравится, моя жена? – Нравится, не в этом дело, выпили лишнее, забудь, старик. – Нет, если нравится, ты женись на ней. Женись, защищай, когда у нее радикулит, ищи врачей. А ты как хотел? Симпатичная, обаятельная, вкусная, ты хочешь вкушать. А когда доходит до расплаты, до того, чтобы содержать то, что тебе нравится, - сразу в сторону? Вот вы, евреи, всегда так поступаете. В чужую культуру входите и гордитесь, что вы там первые люди. В Германии Гете любите больше всех, в России – Пушкина больше всех. Вместо того, чтобы, как нормальные люди, пахать…

-Так Дон Жуан – тоже еврей?

-Конечно. Брать самое прекрасное в каждом народе и понимать лучше, чем собственный народ-хозяин.

-Ты знаешь, чем неполная еврейская энциклопедия отличается от полной? В неполной не все знаменитые люди – евреи. А в полной – все.

-У меня вариант для полной еврейской энциклопедии. Мой герой как-то чувствует правоту этих слов. Он красоту каждой культуры, каждой женщины понимает лучше, чем ее муж.

-Ты еще посягнул на самое дорогое, на нашу многонациональную родину посягнул?

-Конечно. Мужья, настоящие хозяева, не могут ценить так, как он, со стороны. И женщины на это клюют, они видят, что он ее видит такой, какой она мнится себе в своих мечтах. А муж не видит. Он может заботиться о ней, кормить, может в тюрьму за нее сесть. Но он не видит в ней богини, тайны и очарования.

-Зулейку не видит?

-Зулейку и всех остальных. Он сам о себе не знает. Он видит женщину и начинает меняться, сам не зная, кем будет на этот раз.

-Ты далеко продвинулся в написании?

-Я еще только обдумываю, ни строчки не написал. Обдумываю, чтобы не было правдоподобия. И вот тот богатый здоровый мужик, перед которым он оправдывается: да ты что, у нас платонические отношения… - Платонические? А у тебя со всеми платонические. Я тебя знаю. Я твое досье изучил, у тебя двадцать баб и со всеми платонические отношения. Раз ты такой платонический, давай мы тебе яйца отрежем, и ты дальше себе продолжай платонически.

-А он, гад, в органах работает.

-У него охрана, они где-то в особняке, входят два здоровых жлоба, становятся у двери, вкатывают тележку стеклянную с хирургическими инструментами.

-Лучше в органах, чтобы органы отрезать…

-Он будет работать в органах. В белом халате господин, шприц, кусачки, все никелированное, блестит. Мой герой от ужаса готов выброситься в окно. Наконец тот ему говорит: понял? Прочувствовал? Уходи и чтобы я тебя больше не видел. Надеюсь, это тебе послужит уроком. Послужило уроком. После этого он утратил способность общаться с женщинами физически. От страха, когда доходило дело до физических контактов, он вспоминал этот лязг кусачек, на него такой ужас и тоска нападали, что малейшее желание тут же пропадало. И вот он в этой фазе долго живет, пока не встречается с новой. Почему в долине блаженных называется? Потому что судьба его сводит с интернатом для умственно отсталых. И вот там эти люди, которые не имеют фантазии. Простые, примитивные, и вот дальше я толком не нафантазировал, там должна быть какая-то притча. Я уже мог бы сесть и написать, просто мне кажется, что я опять ее сделаю приземленной. Всем раздам точные формулировки. И чем я точнее привык писать, что я всегда считал достоинством, тем, боюсь, это будет хуже.

-Ты хочешь сломать свою манеру?

-Да, манеру вглядываться. За что меня хвалили всегда, - какие-то почитатели, - что я в лупу умею разглядывать, вот отказаться от лупы.

-Ты пишешь на машинке, от руки, на компьютере?

-От руки, а потом отдаю наборщице, она набирает на компьютере. От руки, шариковой ручке. На листах. На оборотных сторонах моих старых черновиков. Черновиков у меня всегда больше, чем я могу новое написать.

-А планы ты делаешь, как Достоевский, например.

-Нет, потихоньку обдумываю.

-Сколько времени уходит на обдумывание и записывание?

-Ну «Чуму» я прямо сел и написал. Да и «Чужбину» тоже. Время уходит на то, чтобы успеть записать. Жизнь не давала особенно писать, все время гоняла меня, то за границу надо было ездить, черт знает чем заниматься. В этом только было дело. Если бы мне не мешали, я бы быстро написал. А эту вещь я нарочно не хочу пока писать.

-Жизнь наладилась сейчас, за границу не надо с тюками ездить?

-Да, сейчас все нормально. Я, кстати, действительно, сейчас занимаюсь умственно отсталыми, я в одном проекте, ездил в Финляндию, в Брюссель, видишь много. Но чувствую опять, что начинаю изучать эту проблему умственно отсталых, начинаю все лучше знать, больше подробностей, познакомился с директором этого дома, потом познакомился с родителями этих умственно отсталых детей, потом посидел с ними на вечере, в Питере. И я чувствую, что, чем больше начинаю их узнавать, тем меня больше тянет на конкретику, на конкретные типы, мотивы, личности. Они начинают внешность обретать, характер.

-И ты чувствуешь, что ты падаешь в ту же яму?

-Совершенно верно. И я чувствую, что чем точнее, глубже и понятнее это разработаю, тем хуже.

-Как есть, так есть.

-А, может, я поставлю на себе крест через некоторое время и напишу как получится. То есть как раньше.

-А пока не поставил?

-Пока нет.

 Первая | Библиография | Светская жизнь | Книжный угол | Автопортрет в интерьере | Проза | Книги и альбомы | Хронограф | Портреты, беседы, монологи | Путешествия | Статьи | Гостевая книга