Стенограмма Веры Павловой 30.09.03

СТЕНОГРАММА БЕСЕДЫ 30 СЕНТЯБРЯ 2003 ГОДА С ВЕРОЙ ПАВЛОВОЙ

-На микрофон не обращай внимания. Можешь говорить, можешь молчать. Тогда я запишу дыхание и опубликую.

-Дыхание я тебе уже прислала в стихах.

-Подожди, дыхание в каком размере, ямбом?

-Вообще-то, дыхание получается, как правило, трехсложное, амфибрахием. И только, когда забегаешься, когда тяжелое дыхание, тогда ямбом. А во сне чем-то таким, - пеоном вторым.

-Я открою учебник и поищу: пеон второй.

-У меня просьба, мои ответы загнать в третье лицо.

-Я знаю, ты не даешь интервью. Начнем. Твоя первая публикация была в «Независимой газете»?

-Да, вот она, я принесла ксерокс. 15 июля 1992 года. Начало той моей новой жизни, которая теперь кончилась. И начало моей литературной жизни, потому что до этого была только публикация в «Юности». Это всего моя вторая подборка. И после этой подборки Боря Кузминский захотел сделать ту, большую, что была в газете «Сегодня» через полгода. Можно уточнить, она у меня дома есть. И это задало тон моему будущему публикованию. Я не знаю, как у других писателей, но у меня поровну публикаций в журналах и в газетах. Меня очень много печатали в газетах. И я пытаюсь понять, почему так вошло, и думаю сейчас, что так, наверное, стихам хотелось. Им хотелось выглядеть как «срочно в номер!» Хотелось публиковаться сразу, не ждать полгода в журнале, хотелось выглядеть актуальным репортажем. Поэтому, я думаю, будет поровну газет и журналов. А тут еще не было ничего, ни книг, ничего.

-А какие газеты, я не помню.

-Полно. «Московская правда», то же «Сегодня», во всяких зарубежных газетах. У меня дома полно этих газет.

-Как ты приучала за это время людей к себе? Я помню по собственному восприятию тебя, как чужого и ниоткуда автора, который потом стал близким и необходимым.

-Никого я не приучала, но похоже, что приучила. Во всяком случае, летом я в интернете прочитала не без злорадства ссылочку: как сказала Вера Павлова: «Глотатели пустот, читатели газет»! И я поняла, что это уже последняя стадии приучения и приручения.

-Замечательно. Скоро ты прочитаешь: «Когда вы знали из какого сора» и все остальное.

-Я не в ответе за тех, кого я приучила.

-Вот вопрос: почему ты не даешь интервью? Это что, элемент имиджа, типа Пелевин в темных очках? Кстати, надень темные очки, я тебя сфотографирую.

-Причин тут две. Во-первых, перевирают. Во-вторых, сама себя перевираешь. Наверное, это неизбежность. Еще процитирую. Недавно обо мне написал журнал «Вог», дамский, гламурный журнал. Маленькая фотография и небольшой мой «поэтический портрет». Если ты помнишь, я Поздняеву говорила, что первые мои стихи появились как записки на подушках, обращенные к тому, кто проснулся позже.

-Да, самурайский обычай.

-В журнале «Вог» мы читаем: Вера Павлова пишет стихи и оставляет их на подушках своих любовников. Вот и все. Вот и я не даю больше интервью. Я их уже достаточно дала, чтобы можно было перевирать в свое удовольствие.

-Молодец.

-Расскажи о своих зарубежных поездках. Перед тобой все-таки открылся теперь мир.

-Я попала в первый раз за границу три года назад. А до этого я не покидала вообще своего дома в Измайлово. Так что там о загранице?

-Заграница как тема. В новых стихотворениях ее нету.

-Есть в одном, которое я тебе прислала.

-Но нет таких программных типа «Кельнский собор», «Триумфальная арка» и им подобные.

-И не будет.

-С другой стороны, ты выезжаешь за границу, участвуя в череде международных поэтических фестивалей.

-В это я еще не очень вжилась. У меня немножко другая заграница. Я поэтому ничего тебе такого не прислала из дневников, потому что у меня интимная заграница. Я заграницу попала не как туристка, не как эмигрантка, я туда сразу попала, - не знаю, - как житель.

-Как любимая женщина.

-Да. Поэтому, когда я говорю, что Нью-Йорк самый лучший город на свете, я не знаю, о ком я говорю, о Нью-Йорке или о том человеке, который там живет, и с которым я там живу. В письмах Ольги Фрейденберг, в ее переписке с Пастернаком, есть одно место: «Меня спрашивают, как мне понравилась Третьяковка. Я отвечаю: я была там с Борей». Именно так мне нравится заграница.

-А фестивали поэтические?

-Про фестивали ничего пока не поняла. Поняла только одно, что там можно отлично отвлечься от литературы.

-А где ты была?

-Я была так: Париж, Лондон, в Германии была на фестивале. Вот сейчас поеду в Италию.

-Рим, Милан?

-Фестиваль в Риме будет, в Милане так, лекции. Я еще этот жанр буду осваивать.

-Этот твой первый опыт? На каком языке будешь читать, на итальянском?

-На русском языке. Две будет лекции. Одна «Поэзия и музыка», а вторая о моем педагогическом опыте с детишками. Лекции перед русистами. Я все себе написала слово в слово, так что сама себе перевирать не буду. Выйду и прочту, как Набоков.

-А что значит отвлечься на фестивале? Ты знакомишься с кем-то, общаешься с нашими, с иностранцами. Я прочитал о фестивале в Париже, что «ходила строгая и недоступная Вера Павлова».

-Да, строгая? Это он не видел, как мы с Приговым пели в кафе оперные арии, обливаясь пивом. Нет, я люблю на фестивале. Я там чувствую свою конвертируемость. Я там понимаю, что меня ничем не смутишь в этой жизни.

-Ну.

-И я даже там понимаю, что я ничего себе. Потому что у нас как-то относятся к поэтам спустя рукава, а там их изо всех сил любят. Причем, больше всего в Германии. Поразительно, Германия, оказывается, самое культурное место на земле, из того, что я могу вспомнить. Потому что там так деликатно относятся к поэту, так ценят хрупкость этого явления природы, на удивление. На втором месте будет Лондон. И только на третьем – Париж. Из того, что я увидела.

-А ты знакомишься с кем-то из иностранцев?

-В Германии да. Там вообще был уникальный фестиваль – пять наших поэтов и шесть немцев. Мы неделю живем вместе, в деревне, посреди виноградника. Причем, заметим, что посреди виноградника стоит такой, как мы бы сказали, ДК, некий дом художника, такой стеклянный сарайчик, в котором стоит концертный рояль «Ямаха», и я всю неделю сижу за этим роялем посреди виноградника, остальные русские поэты дегустируют вина, а немецкие поэты с утра до вечера сидят, как бобики, и переводят наши стихи. К нам прибегают, каждое слово спрашивают, переводчица переводит, и один из самых таких трогательных моментов, как переводчица, вместо того, чтобы перевести мой стишок, залилась слезами. Так ее проняла поэзия.

-Вытерла слезы и перевела?

-Вытерла и перевела. И они все перевели. И потом мы читали вместе на вечере. И потом это еще выйдет в книжке билингва, это было летом, в июне. У них там выйдет книжка. И все это в провинциальной деревушке на юге, в районе Майнца, Хайдельберга. За холмами была Франция, и туда гоняли за сырами, чтобы нас угощать.

-А после лекций в Милане ты поедешь в Германию?

-Там будет фестиваль берлинский, всего один вечер. Причем, вечер будет в дуэте с Сорокиным!

-Он будет читать стихи?

-А я его прозу, про любовь. Так мы и сделаем.

-Витя Ерофеев как-то сказал, что, принадлежа по своему положению к «экономическому классу», писатели живут и пользуются разными благами «по бизнес-классу».

-Это в Германии. Во Франции слегка экономят. Но это не пиши, никаких международных скандалов, мы никого не обижаем. А самые щедрые – англичане. Платить по 250 фунтов за пять минут чтения. Это даже не англичане, а Полухина, лапочка, такая у меня подружка теперь есть, Валентина Полухина, чудесная совершенно.

-Видишь, твой круг общения расширяется. Эта слезами облилась, та еще что-то.

-Расширяется. У нас же теперь еще есть друг, Дерек Уолкотт, о чем мы тоже не пишем. А то мне уже приписали с ним роман.

-А больше там никого нет, Хини?

-С Хини мы тут познакомились, когда он приезжал, и когда Стив говорит, сунем ему мои переводы. Я говорю: ни в коем случае, мы что, бедные родственники? – Молчать. Сунем. – Сунулся-таки, а Хини говорит: да, я ее читал. Он читал другие переводы, которые в Англии вышли.

-А Стив тебя переводит?

-Да, он себе нашел дело. Сидит на берегу Ист-ривер.

-И что Хини?

-Сказал, что читал, нравится, но об этом тоже не пишем, про мои «Нобелевские махинации» мы пока молчим. А то Нью-Йорк полон слухами, что Нобелевскую дадут Татьяне Толстой. Или Гандельсману. Или поделят.

-Об этом ни слова. В твоих новых стихотворениях появляется тема славы, известности.

-Надо же отбиваться как-то. Стихами же отбиваешься от вещей, которые трудно переносимы. Слава, она одна из самых труднопереносимых вещей на свете.

-Сбивает с толку?

-Очень много помех акустических. Такое тошнотворное чувство возникает.

-За границей проще и в этом отношении?

-За границей возникает очень адекватная ситуация. Когда читаешь иностранцам на непонятном им языке, то сам акт выступления становится абсолютно адекватен себе. Ведь и русские ничего на слух не понимают из выступления, кроме того, как звучит твой голос и как ты выглядишь. А за границей это в чистом виде. Поэтому, когда я читаю за границей, у меня после этого даже спина не болит. Потому что я не чувствую, что я кого-то предала. Я дала то, что от меня ждали – голос и облик. А слов ни там, ни здесь нет.

-Как не заблудиться в чужих ожиданиях чего-то от тебя и в восприятии тобой их?

-Проще всего сказать, что они меня не волнуют, но, вероятно, это меня волнует и задевает, и поэтому я сейчас абсолютно ушла в личную жизнь. Я живу с чувством, которое меня целиком поглотило, которое последние два года является смыслом. В общем, я не поэт, я влюбленная женщина.

-Новый роман начал новую жизнь, новые стихотворения. Это был рубеж, когда совпало все?

-Да, это был рубеж. Совпало все. Я не хочу думать, что это я сама все создала, что это создано моими руками. Я все-таки надеюсь, что это руками судьбы сделано, но в какой-то момент, когда одни вешаются, другие идут на дуэль, третьи ломаются – вот в этом самом возрасте, - я сбросила шкурку и начала совершенно новую жизнь. Это была моя дуэль.

-О прошлом, о вине не думаешь?

-Каждый день. За спину Стива я пряталась от славы и от таких всяких вещей.

-На сколько процентов ты выступающая – это ты? Ты уже сказала.

-Да, я сказала: выступление это песня без слов. Мендельсон.

-Каков для тебя контекст современной поэзии. Кто-то тебя прочитал, и подражает тебе? Есть же какое-то общее поле.

-Читала ли я подражателей? Да, читала. У меня лучше получается.

-Это еще импульс преодолеть подражателей?

-Нет, какой это импульс. Давай про подражателей не будем, ну их совсем.

-Но ты читаешь чужое?

-Читаю. Как я влияю я не могу судить и не хочу судить. Все влияет. Но просто мне неохота говорить про это. Я чего-то устала.

-У тебя нет защитной рамки от интервью, когда человек включает пластинку, и она сама говорит.

-У них есть, вероятно, готовые ответы.

-Что ты читаешь?

-Вот сейчас. Сорок дней в Нью-Йорке мы читали вслух американских поэтов. Стив мне с листа их переводил. Я хотела немножко оглядеться в этой среде. И дома, и на пляже, и в парке. Просто в книжный магазин приходили, на пол садились, брали с полок, и он мне с листа переводил разных поэтов. У них там хорошо, интересно. Другое.

-Как Пушкин привнес в русскую поэзию от французов, а Бродский из английской?

-Нет, ничего общего с Бродским. Там все совершенно другое. Там все как-то очень трезво, и совершенно нет нашего момента сакрального, мистического, даже чисто музыкального, - ничего этого нет. Люди просто честно пытаются сказать то, что хотят. И мне так это нравится! Совершенно другой подход. То есть никакого шаманства, никакого фокусничества, никто тебя не хочет обдурить. Люди просто хотят честно и до конца высказать свою мысль, свои чувства.

-А как у тебя с английским?

-Учу, учу, но с трудом. Не въезжаю, у меня какие-то блоки стоят. Каждый день по часу сижу. Что-то сказать простое уже могу, но понять, чего говорят… Очень странно: я пробую читать. Газету не понимаю, журнал понимаю немножко лучше, стихи практически понимаю. Со стихами легче всего.

-Личная жизнь твоя полностью связана со стихами?

-Так получилось, что из четырех мужей трое были связаны с новыми ступенями поэтического письма.

-А кто же нет?

-Первый. Когда я в 18 лет вышла замуж, и стихов еще не писала. Смотри, какая убийственная логика. Первый – музыкант, и я еще ни музыкантша, ни литератор. Второй муж был уже поэт, но еще любитель. И это был такой любительский период в моей жизни, - литобъединения, и все такое.

-Подушечно-самурайский.

-Самурайский. Третий писатель-профессионал, - это совершенно не для печати! – с ним я легализуюсь. И четвертый муж – начало моей международности, он переводчик. И я начинаю лихорадочно думать, что дальше? Дальше некуда. Что есть больше, чем земной шар, который Стив мне дарит охапками.

-Классная история.

-Страшная жуть. Я чувствую себя просто обреченной. Какая-то обреченность во всем этом есть, правда?

-Что ты сегодня будешь делать, в день своих именин?

-Ничего, домой поеду.

-В ванну заляжешь стихи писать?

-С ванной тоже ты меня подставил. В «Воге» этом тоже есть. Они просто берут из Интернета, а потом перекладывают на свой язык. Пишет стихи, лежа в горячей ванне. А потом оставляет в качестве записок на подушках любовников.

-Ванна – до?

-Да, как люди живут. Приняла и к любовнику. «Новая Цветаева», - там еще сказано.

-Ну ладно. Хорошо, что не Ваншенкин. Ладно, что девочки?

-Наташа в ГИТИС поступила на музыкальное отделение. Сразу на второй, Титель ее к себе взял, она ему понравилась, это его курс. Лизка сейчас поступает в школу юного журналиста при МГУ, она в девятом, она хочет попробовать сейчас, может, успеет разочароваться, надеюсь.

-Как ты написала: встаешь с колен, когда дети выросли?

-Я бы еще народила.

-Ну?

-Что ну?

-Расскажи, какие ты чудеса устраивала в Америке?

-Да, стоит мне приехать в Америку, там начинаются стихийные бедствия. Прилетаю в феврале, ровно в тот самый день, когда у них катастрофический снегопад. Мы садимся в совершенную тундру, самолет стоит, ничего не видно, и мы как челюскинцы на льдине стоим в этом заснеженном аэропорту. Только русские самолеты принимали, потому что не знали, куда их девать. И потом их было не жалко. Все остальные летели в Чикаго. А мы сели на льдину, и никто меня не встретил. Это был мой второй приезд.

-И что, страшновато?

-Очень страшно. Я стою в безнадежной очереди на такси, которые не ходят. И вдруг появляется человек чуть ли не в валенках и ушанке, и по-русски говорит: кому на Манхеттен? Потому что и здесь русские люди сориентировались первыми, и нас всех, кто понял эти слова, сажают в автобус и везут на Манхеттен. А следующий раз я прилетела в апреле, уже деревья собирались зацвести, и выпал снег. Третий раз я прилетела летом. Сломалось электричество в четырех штатах. И было самое холодное лето. И мы провели ночь на пляже.

-А когда ты в Америку едешь?

-Не знаю, из Италии мы вернемся сюда вместе. Ты что думаешь, я туда стихи еду читать? Все последнее время заграница это только лишняя возможность увидеть Стива, ничего другого.

-А как стихи пишешь рядом с другим человеком? Другой человек не мешает?

-Нет. У меня сейчас абсолютно это наладилось. Я пишу и там в Нью-Йорке. Более того, у меня в блокноте появились стихи с крестиком сверху, самолетик нарисован, это стихи, которые в самолете пишу – целый цикл самолетных стихов. У тебя тоже есть из того, что я послала. И американские есть, поди отличи, никакой разницы. У меня просто ощущение все время такой переполненности и того, что мне столько надо сказать, столько выразить, что мне уже ничего не мешает. Ни перелеты, ни общение, ничего.

-Тогда ты уже во внутреннем комфорте.

-Бывает так, что в письме к Стиву в компьютере стихотворение появляется раньше, чем в блокноте. Я в блокнот переписываю с экрана. Когда стишок складывается в голове, я первым делом его посылаю, а уже потом переписываю. А вечером, бывает, уже есть его перевод, присланный Стивом.

-А ты понимаешь перевод на английский и его адекватность?

-Мы сверяем, все уточняем, каждое слово. Там уже переведено не на одну книгу.