Запись беседы с Олегом Леонидовичем Лундстремом 19 июля 2000 года на Преображенке с 13.00 до 17.00.

 

…Сейчас у меня впервые в жизни вдруг возник ишиас. И знаете, где мне его почти вылечили? В Чите. Там, где я родился. Вы можете сказать, что дома и стены помогают. Да. Но там еще меня лечила женщина-бурятка. У нее традиционное медицинское образование, но еще и сохранились буддийские, тибетские корни традиционной медицины. И знаете, что мне сказал там врач? Самые здоровые люди это те, кто никогда не обращался к врачам. Не потому, что у них нет болезней, а потому, что они не отравлены неправильным лечением. Мы не в состоянии, говорит он, лечить человека. Мы лечим обычно, что болит. И даже те, кто ездит в Китай лечиться акупунктурой, все равно. Болит нога? Отлично, надо давить такие-то точки. А тибетская медицина, и китайская, и индийская, которые контактировали до рождества Христова, у них другой подход. Интересно, почему заболела нога, а не рука или что-то другое? У них самое большое внимание уделяется тому, что наша медицина называет органами внутренней секреции. Надо проверить, как работает желчный пузырь, ферменты кишечника, поджелудочная железа. И очень важно измерение пульса – четырьмя пальцами, как на флейте. Здесь разные точки, которые показывают разные органы. Я обратился к врачу, который стажировался в Китае не по точкам, а по диагностике. У него своя поликлиника, правда, фамилия не слишком удачная – Коновалов. Вот он говорит, у вас правый надпочечник. Это наследственное. Я говорю: ну наследственное, это значит неизлечимое. Он: ничего подобного. Это по нашей медицине. А по китайской – они и наследственностью управляют. Правда, медленнее, чем эта, но выправляют. А я нашел его в развале книг пару лет назад, по книге, которая называется «Совсем другая медицина» и тоже доктор наук Коновалов. Я начал читать и вспомнил, когда я был мальчишкой, и мы жили в Харбине, это Манчжурия, отец у меня на КВЖД работал, и у него был приятель-читинец, который был как после Освенцима, совершенно исхудавший, у него было желудочное заболевание, а он был торговец, ездил в Монголию, скупал шкурки ценных животных, привозил сюда продавать. Но, говорит, у монголов свои обычаи, приезжаешь, они начинают угощать чаем с маслом, с солью. А мне ни соль нельзя, ни масло, я отказываюсь, они думают, что я брезгую. Предлагают вплоть до жены.

…Я летал на родину в Читу. Я родился в Чите 2 апреля 1916 года. Еще до революции. Баташев, когда мы там были с концертами, объявил: кто бы мог подумать, что 2 апреля 1916 года в городе Чите (а Чита для всех глубочайшая провинция) – родился российский джаз.

-Но 2-го по новому стилю?

-По новому. 20 марта, по старому. По китайскому календарю и то, и другое – год дракона. А моя фамилия Лундстрем, и китайцы мне сказали, что Лунд – это дракон. И когда они узнали, что я родился в год дракона, китайцы за голову схватились: ой, вы такой счастливый человек. Дракон, который еще и в год дракона родился – это как по зеленой улице.

-Значит, вы очень счастливый человек, и жизнь у вас сложилась, как вы хотели?

-Я никогда не жаловался. Покойная жена меня называла: неисправимый оптимист.

-Говорят, оптимисты крутят землю. Расскажите, с чего вы пришли к джазу?

-Я раз 50 если не 100 рассказывал, что к джазу я совершенно случайно приобщился. И как. Для того, чтобы узнать, какая была атмосфера, считайте. Это 30-е годы. В 20-е я был еще учеником. В 32-м окончил школу, поступил в Политехнический институт на электромеханический факультет. Многие думают, что это электровозы, их и в помине не было. В это время весь мир, как я потом узнал и здесь тоже – во времена НЭПа, безумно танцевал танец новый, который назывался фокстрот. Вам кажется, что он всегда существовал, но на самом деле он в 20-х годах появился. И все бабушки и дедушки наши танцевали этот танец фокстрот. Соответствующая музыка, которая била, в основном, в ноги. Пользовались большим успехом оркестры. К тому времени были биг-бенды Теда Льюиса, Кай Ломбардо, которые играли чисто танцевальную музыку, фокстроты медленные, быстрые и т.д. Тем более, что и интерес к девочкам появился. Чтобы танцевать фокстрот, нужно было устройство, которое у нас называется патефон от слова «пате» – петух по-французски, и название фирмы с петухом, выпускавшей граммофон без трубы, те и назывались патефонами. А на дальнем востоке, где было влияние не французское, а английское, эти же патефоны назывались виктролла. Фирма, которая называлась «хиз мастерз войс» – граммофон с трубой и собака слушает «голос ее хозяина», а фирма называлась «Виктор». Вот у нас и были виктроллы. Когда мы приехали, мы удивлялись, почему виктроллы называются патефонами здесь? Оказывается, здесь влияние было французское, а там американское. И вот то, что я рассказывал много раз. Однажды я, учась на 2-м курсе, это 33-й год, студент, пошел к очередной вечеринке подкупить пластинки с фокстротами. Огромная стопа системок стоит новых, и вам дают их прослушать как в наших телефонных кабинках. Вы набираете пластинки с популярными оркестрами, вдруг вижу один оркестр незнакомый, думаю, давай послушаю. Поставил один оркестр, другой, откладываю, чтобы взять, а продавец отбирает такие же новые. Потом ставлю неизвестную. Думаю, что такое? Ни под какие образцы она не подходит. И просто меня ошеломило. Я схватил, смотрю. Ну абсолютно никому не известное. Написано – Дюк Эллингтон и его оркестр. Эта пластинка у меня до сих пор. Я выскочил: а еще есть? Продавец всю гору терпеливо перебрал: нет, к сожалению, одна эта. А пластинка называлась: «дорогой старый юг». Я выскочил и с этой пластинкой домой!

А в школе обычной советской на КВЖД у нас открыли бесплатные музыкальные классы для учеников. Любой по выбору мог учиться на скрипке, на виолончели, на фортепьяно. Интеллигентные родители – радио только начиналось, телевидения и в помине нет – оставалось только домашнее музицирование. Родители считали, что дети должны играть трио. У меня друзья были такие музыканты. Два трубача, один позже стал моим помощников. Саксофонист мой брат, он на фортепьяно учился, а стал осваивать саксофон. Тромбонист, который тоже учился на фортепьяно, но заодно на тромбоне. Я притащил эту пластинку, говорю, что вот, купил, но не говорю, что она меня ошеломила. Думаю, может, под настроение попала. Говорю: совершенно неизвестный оркестр. И поставил. Смотрю, на них подействовало, как на меня. Ну что, спрашиваю. Трубач говорит: здесь есть что-то гипнотическое помимо фокстрота. Они все подтвердили, что это что-то неординарное. А я по молодой глупости думаю, наверное, все дело в аранжировке. А в то время в джазе никаких печатных нот не было. Во всяком случае, в Манчжурии. Каждый оркестр, у каждого был свой аранжировщик. Автор, пишут, такой-то, а кто делал аранжировку, никто не обращал внимания. Я думаю, нет, я должен докопаться, почему Кай Ломбардо звучит так, а это по-другому. Инструменты одни и те же, а звучит по-другому? Дома брал бумажку, кто с тромбоном придет, кто с чем, я раздавал ноты – нет, не то. Но я упорно сидел. Сверстники в лапту играют, а я – нет, надо разобраться, в чем тут дело. Собирались 5 раз, 6, а потом – совершенно не я. Журналисты говорят: О.Л., мы знаем, вы в 34-м году организовали оркестр… Я их сразу останавливаю: откуда вы это знаете? – ну как же, мы знаем. – Я говорю: я ничего не организовывал. Трубач был Серебряков Виталий, который уже в симфоническом оркестре играл, летом – в духовом оркестре играл в парке – опытнейшие музыканты, а я в школе в бесплатном кружке узнал, где нота до находится. «Давайте организуем биг-бэнд, будем играть на балах и вечерах. Олег будет писать». Все: давайте, конечно. Никто не загадывал на долгий срок. Пока мы студенты, поиграем, кончатся студенческие забавы, мы станем инженерами, и каждый займется своей профессией. Я могу сказать, что харбинский политехнический институт отличался от всех остальных, что учил не абстрактному – сделайте какой-то проект – а совершенно конкретному. У меня был железнодорожный мост через конкретную реку. Меня даже кто-то спросил: а этот мост построили? Может, и построили. Весь проект был рассчитан с начала и до конца: и глубина русла, и быки, все. На втором курсе у меня был этот проект, и я совершенно не собирался быть музыкантом.

Когда все решили, что давайте организуем оркестр. Кто-то крикнул: а кто будет руководителем? Кто-то из рядов, я даже не помню кто, и никто сейчас не помнит, крикнул: Олег. Когда меня выкрикнули, я даже испугался. Я считал, что я новичок, недавно узнал, где нота до. А тут музыканты со стажем. И вдруг – меня. «Ну давайте проголосуем» все подняли руки. «Выбран единогласно» У меня до сих пор это в ушах.

А теперь скажите, я организовал?

Знаете, почему я спросил. У нас пенсионный возраст 60 лет. И вдруг у меня 60-летие. Мы потом уехали в Шанхай, это другой вопрос. И стаж оркестра огромный. Когда мне 60 стукнуло, я задумался: что такое? Такие оркестры как Бенни Гудмен – распался. Томми Дорсет – распался. Арти Шоу – распался. Знаменитые оркестры, эталоны. А почему мы не распались? Долго думал, и знаете, к какому выводу пришел? Только потому, что это не я организовал оркестр. Если бы я, то сразу бы сложились отношения – я хозяин, а вы мои подчиненные. Помимо музыкальных. А когда меня выбрали, да еще с удивлением это воспринял, да еще всю жизнь боялся, что если буду плохо работать, то меня переизберут. Скажут, ты себя не оправдал, иди рядовым пианистом, а мы выберем того же Серебрякова. Наверное, это тоже. И так получается, что без меня – сама судьба меня подталкивала, выталкивала, и к пенсионному возрасту я обнаружил, что все оркестры распались, а этот нет.

Но когда я попал – не в первый даже раз, а во второй. Когда в первый раз в Вашингтоне был фестиваль Эллингтона, мы уже там произвели взрыв удивления, это был 91-й, кажется. Но когда второй раз – это был Х фестиваль в Санта-Барбаре, знаменитый – где нас признали лучшим биг-бендом в мире, и не мы, а американцы, и единственным оркестром в мире, который имеет свое творческое лицо. Вот у нас трубач есть первый, который сказал, когда все это там объявили: да, О.Л. вот такого нам и во сне не могло присниться. Такого признания. Оказывается, кого американские музыковеды считают столпами джаза. Армстронга – то, что они называют комбо. Эллингтона – изобретатель биг-бенда, в дословном переводе. А биг-бенд был в том же составе, как мы в Харбине организовались: три саксофона, две трубы, тромбон, и ритм-группа, у нас три человека было, потому что мой друг детства, с которым мы начинали на скрипках, он потом перешел на банджо, а потом на контрабас, и так на пенсию у нас в оркестре и ушел, всю жизнь играл. А сели мы с ним в школе в первом классе на первую парту, потому что учились очень хорошо, а со второго – на последнюю почему-то пересели. Так просидели вместе и всю жизнь прожили и с оркестром и всего. И в 60 лет подумал, и особенно в Санта-Барбаре, когда мы не ожидали признания, я убедился: только это. Если бы я организовал, мы бы умерли, когда и Бенни Гудмен и все, потому что не может долго существовать положения: я хозяин, вы мои подчиненные. И сейчас я перейду к глобальной проблеме, о которой раньше я думал, что это наша внутренняя. Это – два взгляда на искусство. Взгляд номер один, который разделял такой великий человек как Тосканини, которого все знают. Такой великий дирижер, которого мало кто знает, как Малько, который в 28-м году уехал на гастроли, и ему предложили в Австралии возглавить национальный оркестр, и он остался там, и до последних дней был главным дирижером и художественным руководителем этого оркестра, и к счастью моему и моего учителя по дирижированию, у которого я учился внефакультативно и кончил курс симфонического дирижирования, - у несправедливо забытого, правда, сейчас будет книга о его жизни, такой Шерман был. Почему я его хорошо знал, потому что он киевлянин, окончил Петербургскую консерваторию, где учился у Малько. Потом и сам стал преподавать в консерватории, но у него один был недостаток или достоинство – он очень любил женщин, и всегда поэтому, как говорила жена, на этом спотыкался. Он был инвалид, попал когда-то под трамвай, и лишился ступни, и всю жизнь ходил на протезе, хромал. Жена его говорила: здоровые всегда успевали убежать, когда муж приходил домой к изменнице-жене, а он не успевал и всегда попадался. Это анекдот, конечно.

Так вот этот Малько, чтобы перейти к Шерману, а методику Малько я все время использовал, у него было два постулата. Первый. Оркестр должен принять жесты дирижера без предварительного объяснения. Это удар по дирижеру: ты должен так показывать, чтобы музыкантам не надо было объяснять, что это значит. Второй постулат самый важный, который он повторял на каждом уроке. В чем заключается техника дирижера. Правую руку надо отличать от левой. Только духовые капельмейстеры, говорил он, одинаково дирижируют, и хормейстеры – двумя руками одинаково, одну функцию. А так у двух рук разные функции: или нюансы показать, или солист чтобы приготовился. А потом, когда он эту технику объяснит, добавляет: но – когда ты выходишь на концертную эстраду, всю технику ты должен забросить в подсознание. Я раньше думал, что слово подсознание современное, появилось только при нас, а, оказывается, в 20-х годах он уже говорил. Единственная и главная задача – оживить музыку. Все остальное – в подсознании.

Недавно, недели две назад была телепередача об Элле Фицджеральд на Культуре. Очень интересно. Оказывается, я не знал, что великий Тосканини был поклонником Эллы Фицджеральд. Величайший дирижер, как говорят, всех времен и народов, который классику играл, причем, он одинаково был силен и в классике – Бетховен, Моцарт, и в современных – Стравинским дирижировал, всеми. Его кто-то спросил, удивившись: Тосканини и поклонник… Он говорит: потому что, когда она выходит на сцену и пропевает 2-3 ноты, весь зал – в ее руках. И он считал, что самое большое достижение. А дальше он говорил: если дирижер неспособен дать первый импульс оркестру, чтобы тот заразил весь зал слушателей, считайте, что искусство не состоялось вообще. Потому что искусство только тогда, когда в процесс искусства втянут слушатель.

Когда я это услышал, почему это очень важно, особенно тем, кто увлекается джазом, потому что, почему я подумал в 60 лет, почему Эллингтон выжил до конца своих дней, почему Каунт Бейси выжил, и американцы чтут только три оркестра как эталоны джаза, четвертый это комбо, Армстронг, я не буду их касаться, только биг-бенд – Эллингтон, Бейси и Стен Кейсон. И вот Х международный фестиваль, с нами Дейв Брубек выступал, лучшие звезды американского джаза, я уж не говорю, как они бросились ко мне после этого, они не ожидали, что в России есть такое. Как музыковед мне один сказал: Боже мой, какие мы фул, дураки. Мы-то думали, раз Сталин и Хрущев терпеть не могли джаз, значит, его не было. Вот наша психология. А, оказывается, джаз не только был, но и обособился, дал свое течение, которое. Возможно, единственный. Ни один оркестр. Я сам знаю, в Швеции замечательный биг-бенд, вот такие музыканты, мы были, в Бельгии, Боланд. Я говорю: как же единственные? А он: и Боланд, Кенни Кларк, Боланд, и шведский – это секонд-хенд. Оркестр второй руки, они ничего не сделали, только скопировали. В соответствующем стиле пишут иногда свои произведения, французы ил бельгийцы, но они ничего нового не дали. А в, во-первых, показали американцам все их наследие. А там, действительно, был такой случай, о котором Баташев писал. Организатор этого фестиваля, певец типа Бинг Кросби и Френк Синатра сам, он сюда приезжал как певец и, кроме того, пианист. Он когда выступает комбо ему аккомпанирует, и он поет Синатру. И у нас объездил с огромным успехом, и пришел к нам на базу. А я в первый раз в жизни тогда оказался в больнице, у меня нога заболела. Я никогда в жизни в больнице не был. Меня без меня спровоцировали, у меня на нервной почве, видимо, подскочил сахар, и эндокринолог: ага, нога заболела от диабета. В лучшую больницу – бывшую большевиков – отправим, сахар собьют и все пройдет. Я месяц с лишним пролежал. Не говорю, что мне давали такое количество таблеток и никто не говорит от чего. Я никогда не знал, что у нас так. Спрашивайте лечащего врача. Приносят какую-то бутылку: вашу вену. Я: какую вену? – Вы что, первый раз в больнице? Я говорю: да, первый раз. Они смотрят: ну, наверное, на старости лет ум за разум зашел, рехнулся, забыл, что из больниц не выходит. Что-то перевязывают, раз – иголку. Я говорю: а что это такое? – Спросите лечащего врача. – Подвесила эту бутылку: когда эта бутылка будет кончаться, в звонок позвоните, я приду. Бутылка кончается, я звоню, она выдергивает иголку. – Ну вы все-таки скажите, что это? – Спросите у лечащего врача! Я думаю, что за больница. Ни у кого не могу узнать. Дают горсть таблеток – от чего? Спросите лечащего врача. На следующий день просыпаюсь: что такое? Вся рука синяя, и не могу пошевелить. Опять приходит с бутылкой. Я говорю: извините меня, мне вашей этой не нужно. И показываю. А там этим, я потом понял, занимаются практикантки. Она промахнулась мимо вены. Она сразу: ну давайте другую руку. Я: извините, вы хотите, чтобы у меня обе руки. – Нет, я не могу отменить без лечащего врача. – Я вам не дам. – Тогда она говорит: вы не понимаете, это самое полезное для вас лекарство, там витамин Б-прим, Б-6, начинает перечислять. А я вспоминаю, что эндокринолог говорил, что купите поливитамины, ундевит, попейте. Я говорю: значит так, никаких ваших подвесок мне не надо, дайте мне ундевит. Она ушла: ну думает, старик спятил, забыл, что из больниц не вылазит. Врач говорит: ну ладно, а почему. Он говорит, что у него вся рука синяя. На другой день приходит сестра, которая мне это делала: ну на этот раз вы победили. Не будем вам давать это. Вот поливитамины, утром и вечером. Я смотрю, гендевит, читаю: набор витаминов для беременных женщин.

А как мне говорят, что мы перешли на рыночные отношения, так и этот санаторий был для избранных – для старых большевиков. Так первое, что они сделали, все одноместные номера – с удобствами, с душем они сделали двухместными. А столик-то маленький, не то что для писания партитуры, одному невозможно, приходится еще кровать занимать. А попал я вдвоем, гипертоник, большой, видно, в прошлом начальник, у них 240 на 120. Он вообще не может спать, сидит всю ночь и вздыхает. Где-то покупает газеты и читает. А у меня, как говорит мой врач, рефлекс подушки. Стоит мне прикоснуться, я засыпаю тут же. Повернулся к стенке и заснул. Между нами, из-за воспаления седалищного нерва, нога опухла и мне, оказывается, дают мочегонное. Представляете, что это такое. Проснулся ночью, сбегал в туалет, опять. Потом еще раз. А он все сидит и читает газеты. Я подумал, когда же человек спит? Так до утра и сидел. Нет, думаю, у меня работа, я же не могу подвинуть больного человека, который даже спать не может. Мне полстола тоже мало. Я к завотделению: у меня, к сожалению, работа, от которой я не могу отказаться, я должен к сроку ее сделать, у нас правительственный концерт, и я готов жить в любом сарае, но чтобы у меня был отдельный стол. Она: вы понимаете, у нас есть одинарные, но они, к сожалению, все без удобств. По два населили, где удобства, а где комнаты медсестер или еще что-то – по одному. Я говорю: мне все равно, я буду ходить в общие удобства. Через час приходит: О.Л. освободилась одна комната, но она, к сожалению, в женском корпусе. Я говорю: да бог с ним, давайте женский корпус, я уже в таком возрасте, что опасности не представляю женскому корпусу. Она смеется, а процесс-то продолжается, я переехал, а приносят горсть таблеток, глотаешь, чего неизвестно, но я догадываюсь, что главную роль играет мочегонное. Выпиваю и в туалет. Раньше туалет тут же, а теперь я в женском корпусе. Полчаса я иду по коридору в мужской корпус, только дошел, вздохнул, иду обратно, только дошел, обратно идти надо. Иду. Встречаю завотделением. Она: О.Л., я забыла сказать, я работаю до двух часов, вот мой кабинет – как раз посередине между мужским и женским отделениями. Там мой кабинет и главсестры. Вот, думаю, до чего хороший человек. Она поняла, что иначе я вынужден все время ходить туда-сюда. Единственно, на третий день, главсестре она, видно, не сказала. Та: а знаете, это туалет не общий. Я: вы знаете, меня выручила ваша начальница. Потому что меня в женском корпусе поместили. Жить я там могу, но в дамский туалет ходить не могу, мне полквартала ходить, она дала поэтому ключ. – А, она сказала? Извините, конечно. Вот так она выручила. И поверила, что я никогда в больнице не лежал. И сказал, лучше умру, чем лягу опять.

Это было в 98 году.

Возвращаясь к заповедям дирижера. Почему Малько говорил, что дирижер не должен объяснять. Немцы изобрели, и у нас почему-то это очень в ходу. Есть старая дирижерская традиция, которая испокон веку идет. А немцы переменили традицию движения руки – не вниз рука, а наверх.

И вот к нам однажды приехал дирижер такой. А я после постановления об опере Мурадели пошел скрипачом в симфонический оркестр. Такой дирижер приехал, а у нас 5-я симфония Бетховена. Тот – раз-раз, а никто не может вступить. Тогда дирижер: вы не знаете, наверное, а это новый прогрессивный способ воли дирижера заранее сказать, чтобы вы точно могли понять жест...

2-я сторона.

…А у нас недавно открылся такой Клуб дирижеров. Оказывается, до революции существовал именно Клуб дирижеров. Туда входили, естественно. И Большой театр, и Мариинский, и симфонические оркестры, все, это был настоящий клуб. Туда приходили после концерта, был бар, где можно было немного выпить, обменяться мнениями музыкантам. В один прекрасный день дирижер Большого театра Мансуров, который был дирижером и в Казани, принес на 4 часа видеофильм, который называется «Великие дирижеры ХХ века». 4 часа это выдержать трудно, но я первый раз в жизни увидел, как, оказывается, совершенно разными способами люди добиваются именно оживления музыки. Это не то, что один прием, как у Малько, это у каждого. Например, Клемперер. Это дирижер, о котором я только слышал от Шермана. Он приезжал до войны еще в Ленинград, с Мариинским театром ставил оперу «Фиделио» Бетховена. Шерман рассказывал: приехал такой сухощавый с колючим взглядом, внешне напоминает то, как мы изображали в фильмах нацистов: колючий взгляд, который тебя насквозь видит, ариец ты или нет. Мариинский театр, увертюра, оркестр заиграл. Он продолжает, выходят певцы… э…э… один вступил, другой нет. Он остановил, через переводчика: а что, артисты не готовы? Тогда я подожду. Тогда кто-то из артистов: так вы не показали нам вступление… Он: простите, вы кого пригласили сюда – дирижера или диспетчера? А они не могут понять. Он: я-то думал, вы все музыканты. Моя задача оперу поставить, а не показывать, кто когда должен вступить. А подтекст: тогда мне некогда заниматься постановкой музыки. В результате, он показал одно вступление, а дальше все знали, что или он тебя при всех опозорит, что ты не музыкант и не певец, а любитель, и с трудом вступали. В общем, он поставил эту оперу на высшем уровне. И уехал.

И когда я смотрел Клемперера, я это сразу вспомнил. Действительно, типичный нацист. Но больше всех меня потряс Бруно Вальтер. Еще в Казани, когда я студентом был, учился, у нас Би-Би-Си на английском, как вы знаете, не глушили. Раз в две недели там была музыкальная передача. У меня был приемник ВЭФ с круглой этой штукой. Мы с братом моим сидим, я немного опоздал, пришел не с самого начала: что такое? Играет что-то знакомое, а я не могу вспомнить. И он – тоже: что же это играет. Потом он: подожди, да это же 1-я симфония Шостаковича! – Да, в удивлении. 1-я симфония, комсомольская, веселая, комсомольцы-добровольцы. А у Бруно Вальтера совершенно иначе. Когда я услышал, у меня мурашки по телу. И я поймал себя: так вот же весь Шостакович будущий заключен в 1-й части 1-й симфонии. Весь, включая последние симфонии. И что творилось, когда этот концерт кончился в Королевском зале. 15 минут не выключали, потому что овации не переставали, не отпускали, пока он не поблагодарил за внимание, но, главное, надо благодарить за гениальное произведение самого Шостаковича, и тогда выключили. И я думаю: кто же этот гигант Бруно Вальтер? И вдруг вижу по видео. Не помню точно, что он играл. Кто такой Бруно Вальтер? Толстячок с таким пузиком, добрячок, который дирижирует и в это же время аплодирует гобою, сыгравшему соло. Я думаю: как он мог раскрыть, такой добрячок, такую панораму всего Шостаковича? И когда я все просмотрел, я подумал: оказывается, дирижер это штучный товар, когда у каждого свой прием. Почему я с таким благоговением говорю сейчас о Малько, которого мой Шерман называл «мой дед-учитель». Потому что это принцип Малько и есть: ты все показал и забрось. Потому что главное – эмоциональность. А сейчас это стало глобально, потому что весь творческий мир сейчас разделился на две половины. Причем, не играет роли, джаз это или классика. Один – грубо говоря, принцип Тосканини: если ты не вовлек зал в творческий порыв, значит, искусство не состоялось, ты проиграл, и всю жизнь потом от стыда сгорай. А если тебе удалось заразить зал, то началось искусство. И тогда совершенно ясно, почему он был поклонник Эллы Фицджеральд, ничего общего с ее музыкой не имея. Он одно видел: она выходит, поет три ноты и зал – ее. От главное. При том, что кому я ни говорю, кто не видел передачи, что Тосканини, оказывается, был поклонник Эллы Фицджеральд, все: ну это приписали после смерти. Оказывается, это сам Тосканини говорил. А почему глобально, потому что еще Тосканини сказал: кто не может дать импульс оркестру, а тот заразить весь зал, считай, что искусство не состоялось, и кто не в состоянии это делать, тому лучше не браться за музыку вообще. А потом – через паузу – но, к сожалению, существует огромное количество тех, которые считают, что главное выполнить темп и все указания, которые написаны, а на зал не обращать внимания, потому что те люди неспособны это понять. Наоборот, они считают, что правы. Почему Бруно Вальтер так сделал? Не комсомольскую, а весь драматизм своих будущих симфоний. И это раскрыл именно дирижер, считавший, что в это надо вовлечь весь зал, и зал ему поверил.

И практика мне показывает, что именно все, что произвело впечатление, это когда дирижеру удалось захватить зал. Вне зависимости джаз это или классика. Но джаз этому помогает, потому что такие столпы как Эллингтон и Каунт Бейси в биг-бенде, они как раз доказали, особенно последний: я беру только блюз, а оказывается он показал в виду блюза все – от пляски до трагедии. И все – блюз. Поэтому он и вошел в историю музыки. Потому что во все свои блюзовые опыты он втягивал зал. Когда он приезжал после смерти оркестра, и пианист играл молодой этот с ним, я готов был ему обломать не только пальцы, но и руки. Наш Миша Окунь это гений по сравнению с ним. Когда мы были в Швеции, подбежал импресарио, который возил его, когда он еще был живой, я обязательно организую концерт двух оркестров, чтобы оркестр Каунта Бейси поучился у вас, как надо играть Каунта Бейси. Не знаю уж, организует он или нет.

Спрашивают, не было ли смешных историй в жизни. Да не было. Просто работал, не подозревая, что мы добьемся таких высот. А второе я хочу высказать мысль, в которой убежден стал уже после 60, когда глубоко это стал продумывать: любить музыку точно так же как любить женщину, жену, кого угодно, надо – бескорыстно. Как только появляется какая-то корысть – например, карьеру сделать – все кончается. Так же как в любви настоящей не может быть корысти. Потому что настоящая любовь – это отдача. А когда вы думаете о той же карьере, вы себе хотите отобрать. А именно бескорыстная любовь дает плоды. Начиная с семейных, когда дети появляются, и кончая в искусстве.

Например, я обожаю этого человека и ценю и, кстати сказать, впервые его увидел в 48-м году, это Игорь Моисеев, народный ансамбль. В 49-м году в Казани, я уже студент консерватории. У нас была запись татарской музыки, мы получили деньги, я думаю: куда? Надо съездить в столицу, на концерты походить. Билеты давно распроданы. Спекулянтов не было, а те, кто заранее купил и не может поехать, показывают при входе: билеты есть. И попал на ансамбль Моисеева в зал Чайковского. Вы знаете, я обалдел, когда увидел. Записи приходили, но почему-то не Моисеева – украинский ансамбль и прочие, они все похожие. Как я потом называл: псевдо-народные. И вдруг ансамбль совершенно современный, никогда не думал, что есть такой. И когда я с ним познакомился уже, а он тоже обо мне был наслышан, мы вместе попали в Сургут, и как-то я с ними сижу: вы знаете, я ведь вас знаю с 49-го года, вы так меня потрясли.  Он удивился: он не думал, что это может потрясти джазмена. – Почему, спрашивает? – А я сам обожаю народный фольклор, говорю, любой страны, потому что я считаю, что нет плохого фольклора. Потому что он выстрадал народом, и вся шелуха отошла, и главное осталась душа народа. Фольклор не может быть плохим. И чем древнее, тем он ценнее. Оказывается, вот зерно давно было заложено тем или иным народом. Когда я увидел ваш ансамбль, это так современно, и, действительно, танцы тех народов. Которые он показывает. Он говорит: эх жаль, что мы с вами тогда не познакомились. Я говорю: я сам жалею, но я всю жизнь ваш поклонник. – Мы можем взаимностью ответить. Я не джазмен, но мы всегда чувствовал, что у вас именно стремление к фольклору и именно к древнему.

Потому что в моих произведениях «В горах Грузии», «Бухарский орнамент», трубач играет дервиш, между прочим, в Америке это самые аншлаги. Вы понимаете, что мы больше всего волновались, когда туда уехали. В Европе мы были в Голландии, во Франции, знали, что них это вторичные идеи, мы на равных. А в Америке сердце билось: а ну окажется, что мы не туда смотрели. И оказалось, что именно туда. И только в Америке я убедился, что интуиция меня не подвела, что я и фольклорист по идее. Я всегда был сторонник высказывания Глинки знаменитого, когда он сказал: «Музыку пишет народ. Мы ее только аранжируем». Я с этим совершенно согласен. Пять американских оркестров играет мою аранжировку «В горах Грузии». Я проводник грузинской культуры, и всем я им говорю, что виноват не я, а грузины, потому что мелодия их. И оказывается это древнейшая мегрельская мелодия, которую все грузины знают, живущие во всем мире, потому что это колыбельная. Мамы грузинские всегда пели эту песню.

«Бухарский орнамент» это совершенно точно из бухарского мугама, можно сказать. Ни одной ноты не изменено. Только аранжировка моя. И тоже на ура. И на русские темы у меня «Юмореска», например. Когда мы ее сыграли, нам: «Что вы тут извратили русскую народную песню? В американский мундир одели». Я говорю: простите, во-первых, там ни одной песни нету. Там интонации народные – да. Я знаю. Но я очень люблю фольклор и любой композитор, начиная с Глинки и Мусоргского, они именно использовали не песни целиком, а попевки. И Борис Годунов и  Хованщина – это все на русских древних попевках. Поэтому, я говорю, это шедевры. И у меня то же самое.  И самое интересно, у меня есть приятель Гиви Гочичиладзе, грузинский композитор, который в первом браке женился на украинке и в Киеве руководил киевским оркестром. Мы с ним познакомились, и вечерком, когда встретимся, он мне говорит, вот счастливый ты человек. Ты пользуешься русским фольклором, он к джазу подходит, а грузинский ну никак не ложится. Я говорю, ты знаешь что, с фольклором надо быть очень осторожным. Можно сделать так, что действительно получится русская песня в американском мундире. Но если посмотреть не снаружи, а изнутри и попытаться создать на основании русских интонаций такой сплав, но, конечно, на это нужен талант особенный, то это вполне возможно.

Потом он разошелся с женой, уехал в Грузию, прошло много лет. Потом в грамзаписи вышла наша пластинка. И в друг раздается телефонный звонок. Олег? – Да, а ты где? – Я в Тбилиси – звонит Гиви Гочичиладзе. – Ну ты меня и сделал. – Как? – Я ничего не могу понять. – Ты пластинку свою видел? – какую? – Ну где «В горах Грузии» – Я говорю: нет. У нас еще не выпустили ее. – А у меня она в руках. Ташкентский завод выпустил. И я говорит, получаю поздравление от всех композиторов. – А там на пластинке так написано. Старинный русский (грузинский?) романс Гиви Гончичиладзе. Под ним «В горах Грузии» Олег Лундстрем. Все решили, что опечатка, потому что рядом. Ну опечатки у нас сплошь и рядом, и поэтому все поздравляют Гиви. – Ну ты меня и сделал! – Я в первый раз слышу. – Да, ты меня положил на обе лопатки. – Чем? – Ну ты такую аранжировку сделал, что меня все поздравляют. – Посмеялись оба, он знает, что я не виноват. И вот они приезжают в позапрошлом году. Он с дочкой от второго брака, грузинская певица на конкурс, а он как папа. И пришел со своим другом, который еще раньше перебрался сюда, знаменитый электронщик – Читава. И стали вспоминать. Да, говорит, конечно, он победил. – Говорю: то, что я тебя победил здесь это ерунда. Знаешь, что у меня есть 3 записи американских оркестров. Один – Панов, и еще мой брат. Он говорит: а нельзя прослушать? Я поставил. Прослушали. Да, говорят, единственный, кто понял грузинскую музыку изнутри. Это Игорь Леонидович, ваш брат. А все остальные всё сыграли правильно, не придерешься, но это наружное, поверхностно. Мне было очень приятно. Что значит изнутри? Войти в этот фольклор изнутри и, исполняя, чувствовать, что это твой фольклор. И это полностью перекликается с тем, что завещал, как говорил Шерман, мой «учитель-дед» Малько. Разные компоненты, но они все сходятся.

И когда я все это взвесил, я понял, что сейчас идет всемирная борьба за настоящее искусство. Один лагерь – вне зависимости, джаз это или нет – вы смогли вовлечь слушателя? Да. То вы наш. А второй – формальный. Совершенно с этим не пересекающийся. А кто вам дал право Бетховена играть не в том темпе, который он своей рукой написал, допустим – 46? Они считают, что они правы: вы извращаете музыку по-своему. Не понимая, что музыку они не оживили, она не дошла. Они не знают, что есть третья сторона – слушатели. И это сейчас глобально.

Возникает вопрос: а, может, они правы? Возьмите телевидение. Ведь ни одной заставки нет, записанной музыкантами. Только электронная музыка. Раньше я для информации посматривал «Зеркало». Но то, что они там ставят – это царапанье – я не могу, это меня в дрожь приводит, и Бог с ними, не буду. Между прочим, его и всех комментаторов я называю – гаданием на кофейной гуще. Они стараются предугадать и в большинстве случаев не могут. Единственно, кого я терплю персонально, это Познера. Это человек, который знает.

Да, вы знаете, кто из наших бешеный любитель джаза. Наш бывший премьер-министр. Самый главный конкурент Ельцина, которого тот быстро изгнал. Примаков. Это не просто любитель, а знаток джаза. Он был на нашем концерте в зале Чайковского памяти Глена Миллера. Первое отделение отыграли, антракт. Вдруг открывается дверь, входит Примаков. Обнимает, как будто я с ним с детства друг. Потом схватил меня: О.Л., вы не знаете, я апологет вашего оркестра с первого концерта в 57 году (47?) когда вы приехали в Тбилиси. Там все заборы сломали в летнем театре, и среди них был я, мне было 14 лет, я забрался на дерево и весь ваш концерт прослушал. И с тех пор для меня другого джаза, кроме вашего, не было. Все пластинки, которые вы выпустили, у меня дома. И я счастлив, что я с вами познакомился. Вы представляете, что там происходило. Сбежались администраторы, притащили шампанское, гора корреспондентов, снимают, а он не обращает никакого внимания, выпили. Я говорю: вы знаете, вы легки на помине. Я с вами знаком не был, но недавно был разговор после передач, где занимаются гаданием и на каждом шагу говорят: вы не понимаете, мы перешли к рыночным отношениям. И я сказал оппоненту: что такое рыночные отношения, знают у нас в России три человека. Примаков, Владимир Познер и я. Больше никто не знает, остальные только бряцают фразой. И никому невдомек. Что рыночные отношения это и есть квинтэссенция законов. Я люблю профессионализм. Я политикой не занимаюсь. Но одна только надпись на газете «цена свободная» говорит за то, что у нас анархия.

Потому что при настоящих рыночных отношениях все нормировано от и до. Он смеяться. Да, пожалуй, вы правы. –

Стоит только лапу наложить на прессу, она начинает кричать, где свобода слова? Там – свободы слова больше, чем у нас. Но они никогда не позволяют себе комментировать. Самое большое, что может позволить себе редактор, это вынести это на первую полосу. Наших комментаторов выгнали бы за шиворот через три секунды. Какое ты имеешь право высказывать свое мнение?

У англичан есть человека три комментатора. Причем, обязательно с тремя высшими образованиями. Юридическое и политологическое обязательны. А третье – ваша специальность. Только таким разрешают комментировать. А у нас любой лезет. Но ты знай свой шесток. И на этом шестке настоящие журналисты делают всю карьеру. Как, например, Си Эн Эн сделал, до сих пор самая доходная. Репортеры делают свою работу, а опытный комментатор свою. Но это не включайте. Это политика, а я политикой не занимаюсь.

-Вы были в советские времена единственным дирижером, устроившим хозрасчетные отношения. Это так?

-Мы старались так сделать. А сейчас не для печати. У меня есть принцип для тех, кто сердится на действительность, которая всякие подсовывает сюрпризы. Вот сейчас все говорят о рыночных отношениях, не зная на самом деле, что это такое. А кто не подпадает под нынешнюю реальность, ожесточаются. И сам долго думая об этом, я понял: а что же я буду переживать за то, что я не могу изменить? Ну такое у нас государство. Ну творятся глупости, некоторые, что понимают, говорят, что преступления. Ну что я буду обращать на это внимание? Я занимаюсь музыкой, занимаюсь не из-за денег. И я лет пять назад отбросил это от себя. Но если попадается то, что я могу сделать, особенно для своих музыкантов, тут я вырываю зубами и чем угодно буду стараться что-то изменить. Я не пытаюсь изменить то, что не зависит от моей воли. Взамен я сохранил тот самый оптимизм, о котором говорила всегда моя жена. Если вы не можете воздействовать на невзгоды, отбросьте их. У меня есть приемный сын, сын моей жены от первого брака, который всю жизнь был военным и не может как военный не возмущаться: об отдаче всех секретов, о продвижении НАТо на восток. Я ему говорю: ты в шизофреника превратишься, но ничего не изменишь. – Да, но сколько это может длиться? – Это может длиться еще пять лет. Зато эти пять лет ты будешь ходить и улыбаться, а так ты себе только нервы портишь. У тебя сахар прыгает, и отрицательное именно на это воздействует. И столько я встречаю людей, озлобленных на действительность, что поражаюсь: зачем же вы портите себе и настроение, и жизнь? Особенно те, у кого есть работа и можно приложить силы на своем поприще.

И я встретил сочувствующих себе в этом отношении в Академии наук. Никакого отношения к музыке не имеют, но совершенно такой же взгляд. То же касается и обороны. Ученые говорят: нас будут давить, а мы не отдадим секретов. Неученые этого не могут понять и решить.

Вы спросите, что я от этого выигрываю. А я считаю, что очень многое. Вся энергия, которая шла на возмущения, она у меня идет на творчество. Сейчас я уже думаю, как я встречу 150-летие Читы. Сегодня как раз был разговор. Они хотят переименовать в центре города улицу Лундстремов. Сначала речь шла о новостройке, а теперь нет. Именем династии, которая идет от моего деда, который заведовал лесничеством всего Забайкальского края от Иркутска. Второй – мой отец. Я не знал,  сейчас мало кто знает, что в Дальневосточной республике, единственной советской республике, где была Государственная Дума. Где заседали большевики, меньшевики, кадеты, эсеры, то есть все партии, которые заседали еще до революции, а здесь наследовали и потом. И оказывается, вы представляете, я узнал об этом только в прошлом году, мой отец возглавлял отдел культуры государственной думы. А мне отец об этом не говорил. Я думаю, он боялся говорить. Я всегда думал, что он был эсер, оказывается, кадет, конституционный демократ. Дальше иду я. Как сказал Алексей Баташев: кто бы мог подумать, что 2 апреля 1916 года в Чите родился советский джаз. Дальше идет мой племянник. У него лучший камерный ансамбль Большого театра. Сейчас он претендует на концертмейстера Большого театра. Это сын моего брата Игоря Леонидовича.

Я волею судеб, а прочитав Вернадского, я думаю, что это закономерно, случайности только в нашем трехмерном мире встречаются, но об этом потом. Вот что такое Чита, и я, и мы Лундстремы.

Что касается моей матери, которая носила фамилию Валуева, то ее отец Петр Прокопьевич, он был мещанин, по профессии живописец, он является внучатым племянником Тараса Шевченко. Теперь вы поняли, кто я.

3 сторона.

Моя бабушка, мамина мама была гречанка, была хористкой и солисткой хора греческой церкви. Поэтому когда новый шведский посол пригласил меня к себе на прием, он задал мне вопрос: у вас четыре крови заложено, вы кем себя чувствуете? Я говорю, я конечно себя чувствую русским. Я окончил русскую школу, советскую, будем говорить, в Харбине. Я получил три курса образования политехнического института, все на русском языке. Мой дед Франц Карлович Лундстрем, он был чистокровный швед по крови. Но, поскольку границу финскую перешел прадед, то единственное не выяснили, где у него дети появились, в Финляндии или уже здесь. Только будучи в Швеции узнал, что оказывается в Финляндии шведов больше, чем финнов. Это была раньше колония Швеции.

У шведов самый большой праздник, который чисто семейный, это сочельник, Рождество. Все остальное – Пасха и другое, оно празднуют, но основной семейный этот. Ни один человек в Швеции никуда не уедет на этот праздник, только может к родственникам встретить сочельник. И вот семья деда. Все садились за стол, до этого рождественский пост. И он всегда говорил: дети мои, имейте в виду, что я русский и все мои дети русские.

Я это послу в глаза сказал. А он историк. Он говорит, вы знаете, вы открыли для меня самую большую загадку. Мы никогда не думали о шведах, которые эмигрировали еще при Петре Великом и растворились. Мы никогда не думали, что есть шведы, которые свою династию пронесли и столько сделали для другого государства. Для меня как для историка это новая страница.

И когда недавно приехала министр культуры, женщина, он сразу позвонил нам и меня пригласил на встречу. Там был целый прием. Но он устроил отдельный кабинет, где была министр культуры, наш министр культуры, меня позвал и еще был Арбатов младший, с издательскими делами. И только в этом узком кругу все это прошло.

Но самое большое удивление вызвало, когда 3 или 4 дня назад была передача, что в Тобольске сохранилась шведская группа военнопленных, которых взяли под Полтавой. Это просто уникально. Их отправили в Тобольск, они жили на вечном поселении, сохранили язык, песни, говорят по-русски, конечно, без акцента, потому что кончили русские школы, но все говорят по-шведски, поют шведские песни. Их показывали. Вот у посла будет второе удивление. Оказывается, история идет своим чередом. Моя мудрая греческая бабушка, когда были какие-то неприятности, говорила: ты, внучок, не волнуйся, все идет к лучшему. Я: бабушка, ну какое к лучшему, когда хуже некуда. – Это тебе сейчас кажется. А через год-два ты скажешь, хорошо, что случилось именно так, а не как я хотел. И, знаете, почему-то это все время подтверждается. Думаешь, ну хуже некуда. А оказывается, все случилось как надо. Будь иначе, было бы гораздо хуже. Судьба заставила тебя примириться, а оказывается так и надо было.

Лично для меня все примирил Вернадский. У него разработана программа ноосферы. Сейчас тоже переосмысление истории. Оказывается. На Вернадского уже подняли руку и хотели арестовать за ноосферу. Кто не дал? Сталин. Сказал: не трогайте его. – Почему, если он противоречит марксизму-ленинизму. – Это самый авторитетный ученый у нас в мировом масштабе. Если мы его посадим, мы напортим себе гораздо больше, чем если он будет живой. Невольно начинаешь путать, кто умный, а кто дурак. Вот настоящая история.

Я не политик, политикой надо заниматься профессионально, как и всем остальным. Единственное могу сказать, что «цена свободная» на газете уже означает анархию и то, что ни о какой системе, тем более рыночной, речи идти не может.

Когда я читал «Подводя итоги» Сомерсета Моэма мне запомнилось, как он пишет, что «прожив долгую жизнь, я убедился в том, что самое важное качество в человеке это доброта в широком понимании и чувство юмора». Я согласен с этим полностью. Когда мне говорят о смешном случае моей жизни, никогда не могу вспомнить. Но вот рассказал о больнице, и оказалось смешно. Попав в первый раз в больницу и волею судеб в женское отделение, и когда воткнули капельницу, рука вся посинела, и капельницу заменили таблетками. Когда сестра ушла, почитал, что витамины для беременных женщин.

-Вы приехали в Казань?

-Почему и как мы из Харбина приехали в Шанхай. Это очень интересно. Надо знать атмосферу того времени. Когда КВЖД было еще, мы жили тихо-спокойно до пришествия японцев. Хотя тогда уже пахло порохом, все говорили, что война неизбежна. Между прочим, я очень хорошо помню, мне было 14 лет, когда был мировой кризис. И вот почему я неисправимый оптимист. Никто не понимает, что такое кризис. Сейчас о кризисе все говорят, в том числе и премьер-министр, что мы на грани кризиса. А что это такое, никто не знает. Ну, думают, сами не знают, чего хотят, «экспериментируют на нас, а потом сваливают на кризис» - такое отношение. А на самом деле кризис это тогда, когда покупательная способность падает настолько, что беднейшая часть населения не может, кроме хлеба или занятия натуральным хозяйством, не может пропитать себя и свое семейство. 30-й год это был кризис в международном масштабе. Покупательная способность людей, которые работали руками и головой, настолько упала во всем мире, что как там ходить в театр и пр. А цены на билеты, как мы сейчас видим, и в театр дорожают. Почему? Потому что хлеб дорожает. А особенно лекарства дорожают быстрее всего. И когда человек, который должен покупать себе лекарства, или не может их покупать, или, как говорится, должен экономить не собственных детях. И возникают уже общечеловеческие проблемы: что покупать.

Почему я это хорошо помню? Потому что единственно, кого не касался кризис в Манчжурии, это советских граждан. Эмиграция бедная, нечего есть было. А советских нельзя было убедить, что кризис, настолько они хорошо жили. Почему. А потому что договор по КВЖД, который заключила еще царская Россия, назывался на паритетных началах. Равное количество служащих китайских и русских. Доход – половина России, половина Китаю. Половина, которая идет в Россию, половина этой половины по договору должны были тратить в Манчжурии. Именно это стало причиной того, что самой богатой колонией в Харбине была советская колония. Вот почему это был уникальный город, подобного которому нигде в мире не было. Где еще представить себе государство, где самые богатые советские русские. Парадокс. Гражданская война, голод, а тут закрома ломятся, некуда девать деньги, делают курорты бесплатные. Первые, кто вернулся в СССР после продажи дороги, их всех посадили, потому что они рассказывали, что они или при коммунизме уже. Или, во всяком случае, при социализме. Получается, что за границей купаются в золоте, а у себя мрут с голода? Ну их всех и пересажали, чтобы не болтали. А они не болтали, они говорили просто то, что испытали на своей шкуре.

Мой отец на этом пострадал. Он ведь уехал и так и закончил жизнь где-то на севере Урала. Я получил справку, что он умер от перитонита в 1944 году. На самом деле он сразу был приговорен к расстрелу, но так как в Ростове уже не справлялись с расстрелами, столько было приговоренных, то решили отправить их для ликвидации на север Урала в Ивдель.

Я другого не могу понять. Вот расстрельные списки. Известны фамилии. Взять эти истлевшие кости, сжечь их и выдать прах прямо по этому списку. В шкатулочке. Моя бабушка греческая умерла в Шанхае и ее похоронили на кладбище. Когда мы уезжали, мама говорит вдруг, я свою маму здесь одну не оставлю. Я испугался: что, она одна тут останется, когда мы уедем, жить в Шанхае. – Как? – А ты узнай, можно ли кремировать? – Оказалось, можно. Причем, в вашем присутствии могли кремировать. Мать просто не захотела. А мой соученик по французскому университету как раз был заведующим кладбищем. Он говорил, что на удивление она сохранилась, как святая, вроде как живая. Ее кремировали, выдали шкатулку, и мать сказала, когда я умру, положишь ко мне в изголовье. Что я и сделал.

32-й-33-й годы, японцы оккупируют Манчжурию. То, от чего мне трудно избавиться, это от японцев и от немцев. Хотя я очень хорошо понимаю, что немцы себя реабилитировали больше, чем кто-либо другой. Но со времен фашизма нет доверия, это, что называется, в крови. Значит, надо бежать. Дорога пока советская, но территория уже не Китай, а Манчжу-го. Марионеточное правительство – японцы. Японцы начинают создавать условия, при которых мы сами откажемся жить. Как это мы на себе испытали. Политехнический институт становится институтом св. Владимира. Мы советские граждане, я, мой брат, мой друг. Нас сразу отчислили. Выгнали? Нет. Но как атеист может быть студентом института св. Владимира? Красиво, но тем не менее нас выгнали. Несмотря на то, что я, например, прошел, кроме прочего, два курса слесарных мастерских, обработки, начиная с зубилом, кончая квадратной нарезкой, гидравлическим прессом, всем. Я слесарь 100-процентный. Своими руками работал на самых сложных станках, как студенты электромеханического факультета. Не говоря о конструировании конкретного моста.

Надо бежать от японцев. Куда? В 35-м году, дорога еще есть. Отправляемся втроем, я, трубач Котяков и этот Миненков, который жив-здоров, отправляемся в Шанхай. До этого я ездил в Циндао с отцом. Туда приехал Миненков и мы поехали в Шанхай, а отец – домой, в СССР. Шанхай нас потряс. Международный город, даже не европейский, а американский. Все говорят на английском. Международный саттельмент, в который входят итальянцы, англичане, американцы. И отдельно французская концессия. И это как колония. Жизнь кипит. До войны Шанхай называли дальневосточный Вавилон. Одних биг-бендов уже настоящих было несколько десятков.

(Эллингтона купил еще в Харбине).

Когда мы туда приехали, нас интересует американская музыка. Была канидром – собачьи скачки, и при канидроме – рум. У нас это переводят как ресторан, но это бол-рум: огромный зал, огромная сцена для биг-бенда, потому что в бол-румах играли только биг-бэнды. По краям кругом столики. Когда начинал играть оркестр, выходили и танцевали. Демократические бол-румы, куда мы ходили – маджестик бол-рум, для публики существовал такой институт партнерш для танцев. Молодые девушки совершенно разных национальностей, много русских, из эмигрантов, которые в Советский Союз ехать боялись. Они шли туда работать. У нас думают худшее, мол, обязаны «обслуживать» посетителей. Там были чисто деловые отношения. Для хозяина был важен бизнес. Посетители одинокие шли в кассу и покупали тикеты, книжечку с десятью билетиками. Подходил к тем, кто сидел полукругом, кланялся вежливо, давал билетик, они с ним танцевали. Хозяину важно, чтобы ему вернулись билетики. Бутерброды были, сосиски подкрепиться, но, в основном, приходили потанцевать.

Приехав в Шанхай, мы увидели огромное количество этих бол-румов, столько же биг-бэндов американских, и белых, и черных, из Европы полно было. У меня учитель был, у которого я начал изучать теорию музыки, а он был учеником великого Шёнберга. Он рассказывал, что оказывается у него кто-то в третьем поколении был еврейкой, и его счастье, что это обнаружилось до прихода Гитлера к власти, а то бы в лагере оказался. А так он как неполноценный немец оказался в Шанхае.

Услышать тогда живого Бэд Клейтона это как услышать живого Армстронга. Это был импровизатор, который потом 25 лет после Шанхая проиграл в оркестре Каунта Бейси. Мы с ним встретились через 60 лет, и он, увидев нас, вспомнил, как мы сидели, взяв на троих три бутылки пива и усевшись за самый ближний к эстраде столик. Денег нет. Приходили к восьми, уходили в 12. Я на другой же день вас заметил, сказал он, только музыканты могли так делать. Он уехал, а часть музыкантов осталась, и мы при них стали расти, и через три года из мальчишек превратились в музыкантов.

Между прочим, первую аранжировку, которую я сделал профессионально там, была песенка о капитане из «Детей капитана Гранта». Ее же мы играли, приехав в Казань. А сегодня не верят, что это моя первая аранжировка, сделанная еще в Шанхае. Говорят: так современно звучит. – Не она современно звучит, говорю я им, а это мы повернулись сегодня к ретро.

Почему я ее написал там. Мы приехали, советские граждане, Совэкспортфильм показывает фильм по советским клубам, мы друг друга знаем. Говорящие фильмы только начинаются. Привезли «Детей капитана Гранта». – «Олег, говорят мне, - пришли материалы к фильмам, тебе клавиры не нужны?» – Конечно, нужны, давай. - Дают мне клавир.

А все американские компании, Голливуд раздавали музыкантам оркестровки бесплатно. Допустим, «Серенада солнечной долины», которая вышла в 29-м году, а не так, как у нас думают – только во время войны. Раздают Чаттанугу-чучу. Ин зе муд, давно написано у Глена Миллера в репертуаре с 37-38 года. Чаттануга специально написана для фильма. Декабрь кажется маем тоже для фильма написана. Все это нам дают. И единственно, они просят объявлять, что пьеса из фильма, который еще только придет – «Серенада солнечной долины», например.

Мы к такой рекламе приучены. Я думаю, что такое. Авторы все мне известны. Клавир Дунаевского ничем от них не отличается, ни одной синкопы – мелодия, гармония. Мозги работают: а, значит, каждый оркестр по-своему делает. Ну и я сделаю по-своему. И написал «Дети капитана Гранта». Тот, кто у нас певцом был, стал петь по-русски. По-русски никто в Шанхае не говорит и не понимает. Мы сыграли в бол-руме, подходит негр: что з а такую хорошую пьесу играли? – Называется кэптан, капитан. Потом другие подходят. На следующий день: у вас там есть пьеса «Кэптан», сыграйте ее. А если это еще сопровождалось долларами, то мы играем. Я думаю, что такое? Так получается, что дело не в музыке, а в аранжировке, так что ли. Это потом только я понял, что Дунаевский ничем не хуже их. Но первое время я думал, что дело в аранжировке. И это стало для меня поводом. Дальше я сделал аранжировку на «Чужие города» Вертинского. Потом пришел фильм «Небесный тихоход». Я сделал аранжировку «Первым делом – самолеты. Девушки – потом». И вообще полно советских песен, «Шаланды полные кефали», я даже не знал, что здесь она запрещена. Когда мы привезли ее в Казань, нам сказали: нельзя это исполнять. И посоветовали «Катюшу» не исполнять. Это, говорят, у нас почти гимн, а вы ее одели в американские одежды. Ну я думаю: нельзя – и нельзя.

В чем нас воспитали рыночные отношения. Когда менялись условия, мы не переживали. Нас сначала сделали джазом татарском республики. А когда постановление по опере Мурадели было, приехал начальник комитета и говорит: я был на серьезнейшем заседании ЦК ВКП (б), где было выяснено, что джаз народу не нужен. Открытым текстом. Раз этот товар народу не нужен, надо другой, думаю. Вот, к чему приучают рыночные отношения. А студенты, которые были на прослушивании, когда нас решили сделать татарским джазом, они рады были, что приехал такой джаз и не чей-нибудь, а наш, татарский, казанский. И вдруг такое. Они думают, что мы уже готовы к самоубийству. А мы спокойны, не нужно это, будем делать другое. Я поступил в консерваторию, я написал симфоническую сюиту на татарские темы, которую до сих пор играют.

В 47-м в ноябре мы приехали. До февраля 48-го мы должны были начать репетировать и накапливал уже репертуар для эстрадного оркестра ТАССР, он так уже был назван. Начальник комитета приехал в конце января еще до постановления уже сказав, что джаз народу не нужен.

Но мир не без добрых людей. Художественный руководитель филармонии был композитор Александр Сергеевич Ключарев. Это русский человек, который родился в Татарии, и татары мне говорили, что он татарский язык знает лучше, чем татары. Он страшно любил татарский фольклор, как я потом полюбил, и писал симфоническую музыку на татарские интонации, темы. У него, например, есть «Волжская симфония», которую я продирижировал на концерте его памяти Казанским симфоническим оркестром. У него масса балетов, и татарских, и башкирских заодно. Тоже мы играем из этих балетов музыку. И, конечно, он страшно любил джаз. И, ни говоря мне ни слова, задался целью, чтобы мы ни за что не разъехались, как бы не было плохо. Поэтому все сталинское время до 53-го года, даже придворный оркестр Цфасмана расформировали, а нас никто не тронул. Мы давали концерты по Татарии. Все думали, что меня заставляют, а я с большим удовольствием делал аранжировки татарских песен. Кроме того, моя сюита, которую играют до сих пор, потому что я сначала написал ее для нашего оркестра, а потом добавил струнные – из песен о Москве военного времени. Мы играем каждое 9 мая обязательно эту сюиту до сих пор. Ее в Казани, у нас крутят все время, потому что эти песни военного времени, они бессмертны. И по содержанию, и по всему. Вся боль войны заложена в них, а писали их профессионалы-музыканты, не говоря о Никите Богословском с «Темной ночью». Кстати, мы играли «Темную ночь» там, конечно, во время войны, и люди плакали, эмигранты. Все перемешивается, как говорит Вернадский, по воле всевышнего, только мы этого не понимаем.

-Джаз вы тогда тоже играли?

-Конечно. То, что случилось с нами, нам и во сне не могло присниться. После того, как я два раза побывал в Америке, в Швеции побывал, и два раза побывал на фестивале «Славянский базар», я твердо могу сказать, что будущее у нас есть, но воплотится оно не в нынешнем поколении, а в его детях и внуках. И почему. Первое. Они не отравлены прошлым. Есть отрава сознательная, а есть -–бессознательная. Люди уже настолько к чему-то привыкли, что и хотели бы изменить, а не могут. В чем причина большинства нынешних ошибок. Мы отказались от коммунизма. Не разобравшись, что это. А посторонний человек разобрался в этом сразу. Кто? Римский папа. Даже в газетах не написали, какой был международный скандал с папой года три назад. Когда выбрали в Польше Квасневский, приехал польский корреспондент, поцеловал руку, хочу выразить вам благодарность за возможность встречи, мы католики поляки гордимся, что вы поляк избраны римским папой, знаем вас как борца с коммунизмом. Ответ: во-первых, я никогда не был борцом против коммунизма. Я всегда был борцом против тоталитаризма. И могу больше сказать, коммунизм очень много почерпнул именно из христианства. И дело в не в коммунизме, а в том, что это тоталитаризм, который присвоил себе право заставлять людей думать так, как он этого хочет. Вот против этого я был всегда.

Представляете, какой скандал разразился в мире. Ни в одной нашей газете не было. Не ко времени?

Дальше. Наш патриарх, тоже очень умный человек, они должны были встретиться с папой. Выяснилось, что по самым точным часам, которые по распаду идут, между старым и новым стилем, григорианским и этим календарем не 13 дней разницы, а – 9. И римский папа и патриарх хотели договориться об общем календаре – и Пасха вместе, и Рождество. Если тут такой повод. И вдруг встреча не состоялась. Оказывается, восстал против этого греческий патриарх. И наш не захотел портить с ним отношения.

4 сторона.

Нужно знать мелкие детали всего, а это доступно только профессионалам. Знаете ли вы, что во всем мире до 4-го века Новый год был 1 марта. И никто не знает, почему его сделали 1 января. Февраль был последний месяц, который можно было делать то 28 дней, то 29. И вся история о рождении мессии получает тут объяснение, и история Ирода. Я возмущаюсь, когда ко всему подходят по-дилетантски. Включая вопрос, кто, скажите, у нас разводит антисемитизм. Я точно вам скажу: евреи. И скажу почему. Я помню кризис. И знаете, как он был погашен. Я уже говорю со слов Леонтьева, который, как Малько, в 28-м году уехал лекции читать и остался там и стал лучшим экономистом и политологом всей Америки. Как удалось Рузвельту, которого выбрали в самый пик кризиса выйти из кризиса. Я не знаю, говорит Леонтьев, читал он Ленина про империализм и монополии. Я допускаю, что он читал. Если он это сделал интуитивно, то это чудо. Он понял, что весь кризис мировой из-за того, что монополии, когда получают прибыль, аппетиты у них разыгрываются настолько, что они не понимают, что довели народы всех стран, что не на что кормить детей, а товары идут на свалку, чтобы не опустить цены. И тогда Рузвельт решил, что налоги надо снять со всего мелкого бизнеса и загрузить налогами монополии настолько, чтобы они гореть начали. И после этого были два покушения на Рузвельта, я не знал. И вышел кризис потому, что лишил налогов вообще мелкий бизнес. Появились пищевые продукты, возникли рабочие места, и впервые люди узнали, что все держится на миллионах беднейших людей, а не отнюдь на олигархах.

У меня есть знакомый, у которого жена в ГУМе товаровед. Несколько лет назад я заходил туда, все товары, что за границей и дешевле, чем там. Сейчас – ГУМ пустует. Богатые накупили все, а покупать сейчас уже некому. Наши коммерсанты терпят до последнего, а заграничные фирмы просто уезжают. И никто у нас не понимает, что это и есть начало кризиса. Не покупают. И уже наш зритель, мы были в Казани, перестал на нас ходить. С боем взяли  центральный концертный зал студенты, взломали дверь и сидели на балконе, чему мы были рады, бесплатно. А цены такие, что настоящие любители джаза уже не могут себе позволить. Получается, что наш зритель уже не может на нас ходить.

И три дня назад наш премьер-министр наконец сказал: у нас положение очень серьезное, мы подошли к точке, что если не поднимем уровень жизни беднейшего населения, мы попадем в яму, из которой уже не выберемся. Если он это понял, то, думаю, наш концерт для президентов даром не пройдет. Я не профессионал, но вижу по тому, что происходило за границей. Если мы это не преодолеем, то может быть крах вплоть до гражданской войны. Когда людям нечего есть самим и их детям, они будут громить все вокруг. Но принимать меры надо срочно. А гражданская война со сменой всех правительств может привести к диктатуре еще похуже сталинской. Это личное мнение дилетанта. Его публиковать не надо.

-А после Казани что было?

-Мы приехали в Казань, поступили в консерваторию. Саксофона класса не было, мой брат поступил в класс кларнета, потом перешел на музыковедческий. Другие окончили, тромбонист стал педагогом по классу тромбона. Трубачи пошли в оперный театр, первый трубач – в оперный симфонический оркестр. Все были устроены нормально, никто никаких претензий не имел. А Ключарев наоборот все выходные дни организовывал концерты джаза нашего. Потом они разорились и на симфо-джаз. Струнную группу из симфонического взяли и дали таких 10 концертов в помещении драмтеатра, что слухи о них дошли до Москвы. После 10 концертов люди, которые не смогли попасть, подали петицию прокурору, что произошло жульничество, потому что все билеты были проданы в один день и, наверное, ими спекулировали. И когда прокуратура ничего не нашла, решили дать в здании старого цирка 11-й концерт. И вот на этот 11-й концерт попал некто, администратор Гастрольбюро СССР по фамилии Цын. Когда он нас перевел в Москву, говорили: ну вот, компания Лун-Цын. А у него, действительно, китайская кровь, Михаил Ильич. Кто такой был Цын? Это был работник Академии наук. Был специальный отдел секретариата. И он был личным секретарем Игнатьева «50лет в строю» знаете? Посол во Франции был, потом признал Советскую власть, приехал сюда и умер здесь своей смертью. Когда он умер своей смертью, Цына сделали личным секретарем академика Тарле. Это был интеллигентнейший, образованнейший и, кроме того, опытнейший администратор. И когда упразднили институт секретарей, его перевели в Гастрольбюро. Там собрали группу певцов и он поехал с ними на гастроли. И когда у нас был 11-й концерт, он приехал как раз в Казань. Концерт у него был на другой день, и он пришел. Когда он услышал наш оркестр, нашел нас в общежитии оперного театра, в центре города, спрашивает: вша оркестр в каком статусе? Я говорю: к сожалению, ни в каком. Те записи, которые мы делали, писали: оркестр татарского радио. На самом деле такого оркестра не было и нет, потому что ресурсов не хватает. Это чистая выдумка худрука филармонии, чтобы хоть как-то озаглавить. И так писали на всех пластинках.

О.Л. говорит, не может такой оркестр как ваш, оставаться в Татарии. У нас же нет больше таких оркестров. Я говорю, что значит человек работал у Тарле и Игнатьева. Он уехал, обещал обязательно позвонить. Через два дня звонок: говорит Михал Ильич, рядом со мной руководитель Гастрольбюро СССР Гавриил Гавриилович Владимиров, завтра мы вылетаем, послезавтра вы можете подобрать помещение, мы оплатим на один день, чтобы он послушал. Взяли Дом ученых, хороший зал, оркестр на сцене, они заходят. Мы составили программу: помимо биг-бенда, танго-банд – 4 скрипки с аккордеонами, гавайская гитара – трубач мой, который окончил консерваторию как хоровой дирижер, он на гавайской гитаре играл. Короче говоря, мы сыграли две вещи, он говорит: хорошо, все. Мы не успели даже ничего больше. Ну, думаю, не понравилось. Подошел, он говорит: зовите оркестр. Все подошли. Ну друзья, конечно, оркестр у вас блестящий, ему не место на периферии. Тогда Татария была автономной республикой. Пишите заявления. И вдруг воцарилась гробовая тишина. Цын спрашивает: может, у вас какие-то вопросы? Тромбонист говорит, вы извините, конечно, у нас уже был случай, когда нас сделали оркестром СССР, мы уже начинали репетиции, и вдруг оказалось, что джаз народу не нужен. – А-а, понимаю, Михаил Ильич, я сейчас выезжаю, а оркестр сделаю переводами. Через две недели, как взрыв бомбы, пришли переводы всем до одного с мест, где они работали – в Москву. Выбил в министерстве. Тут озверел ректор консерватории: они все преподаватели консерватории. «Мы вам дали высшее образование!» Особенно он на моего брата, который читал лекции. А язык у него такой был, что я заслушивался, ораторский талант у него был. А ректор уже почти кричит на меня. Назиф Гаиятович, я вспоминаю, когда вы нас учили в консерватории.

Нам читал тоже замечательный человек Абдурахманов философию, который прошел всю войну, потерял ногу, я говорю: вот Абдурахманов нас учил: человек должен быть там, где его труднее всего заменить. У него отвисла челюсть. А это высказывание кого? Иосифа Виссарионовича Сталина. А он ректор, член ЦК. И на этом мы расстались. И, кстати, я ни одного плохого слова не могу сказать про Жиганова. Все удивляются, приехал целый оркестр в 47-м году и ни одного не посадили!

Московским оркестром мы стали с 1 октября 1956 года. Но продолжали жить в Казани, потому что в 56-м году вышел указ президиума верховного совета СССР за подписью Полянского – отстроить дом на сверхплановые прибыли. Поэтому мы прописались в Москве через огромный скандал. Документы на дом были на Московскую область в Бабушкино, а пока строили, Москва расширилась. И дом, построенный на наши деньги, заселили очередниками. Тоже скандал.

Опять были гонения на джаз, и мы решили сделать симфо-джаз, этой идеей заразился Кабалевский и устроил нам встречу с Фурцевой. Она говорит: замечательная идея, мы ею воспользуемся, но не сейчас. Сейчас очень тяжелое положение у государства. – Сколько я работаю, всегда с этого начинается, что у государства тяжелое положение. – Это мы потом сделаем, а пока играйте биг-бендом.

Наш оркестр очень любил Мурадели, а он заведовал в МГК сектором культуры. А у нас дом был запланирован: внизу репетиционные залы, такая звукоизоляция, какой во всей Москве нету, живешь как в камере, никакого звука. И выдали нам равноценные квартиры. Большинству в Марьиной роще, мне – эту квартиру, она считалась первой категории. То, что вы видите, я как архитектор сделал. Была обыкновенная хрущоба, распашонка, здесь была арка, эта комната проходная, одна комната туда, другая сюда. И обои ужасные – зеленые с красными пятнами, как будто клопов давили. И жена хотела переехать. И как раз, я инженер, вижу, дома снесли и огородили и буква М. Говорю жене: здесь будет метро. Она: не может быть. И когда начали котлован рыть, я говорю: здесь под окнами будет вход в метро. Решили не уезжать. Так оно и оказалось. Ремонт надо делать. А это уже я спланировал и сделал. И тоже была «смешная история». А делала это артель, которая занималась фестивалями кино. И главный художник делал нам афиши. Он предложил сделать по-своему. Я говорю, так разрешение надо. Он: О.Л. какое разрешение. Я у многих артистов, композиторов делал, самый простой способ: берете 25 рэ, держите в этом кармане. Приходит техник-смотритель, что такое, где у вас разрешение? Вы молча вытаскиваете 25 рэ и даете. Еще ни одной осечки не было, чтобы хоть слово сказал. А я к этому не приучен, получается какая-то взятка. Ну я держу. Куда денешься, мне нужна отдельная изолированная комната. Проходит год, два, никто не приходит. Деньги жена взяла, ушла на рынок. Вдруг звонок, иду открываю. Входит дама плотная, делает два шага вперед: куда я попала? Я говорю: наверное, вы ошиблись этажом. – Никаким этажом я не ошиблась. Я ваш техник-смотритель. – Я чуть в обморок не упал. Жена взяла все деньги и ушла на рынок. У меня ни копейки, жена хозяйством занималась. Она прошла туда-сюда: ну скажите, почему нельзя сразу так делать? Почему сначала надо делать плохо?

 

А это было лет 25 лет назад. Она, видно, пошла по другим квартирам, и люди стали приходить посмотреть. А с месяц назад здесь опять был техник-смотритель. «Вы это сами делали?» – Если вы волнуетесь, что я подточил несущие балки, то я могу показать вам свой диплом архитектора. Правда. Он на французском языке. – Почему на французском? – Потому что я заканчивал институт в Шанхае. – Но вы ведь музыкант. – Я инженер, свихнувшийся в музыку. И у меня есть две архитектурные работы: здесь и на даче, где я все сделал так, как хотел. -–Я все думал, сейчас спросит, а разрешение у вас есть? Так и не спросила.

-Откуда у вас такая выносливость?

-Вот я говорил о глобальном конфликте: что победит – человеческое или формальное. Весь шоу-бизнес относится к формальному. Достаточно того, что сначала записывают барабан, потом к нему – бас, потом еще что-то, потом остальное. А когда все механически сделано, предлагают певцу спеть. Одно это говорит о несовместимости. Другой: что раз мы люди, а искусство передается только эмоционально, значит, если мы не захватили людей, слушателей, то искусство не состоялось. И теперь главное, что мне не могут поверить. Когда кончается концерт, у меня впечатление, что я не отдал, а получил – от зала. Мне говорят: О.Л. представляю, как вы устали два часа стояли. Я говорю: не устал, а наоборот, получил такую подзарядку, что готов и интервью давать и всегда на фестивалях банкеты. Наоборот, я подпитан. Вот это и есть человеческое. Все свое долголетие я объясняю этим. Особенно то, что потеряв близкого человека, а все-таки 42 года прожили. Мы сидели как-то дома, смотрели фильм, где пьяный муж пришел. И я говорю: все-таки у нас с тобой несоветская семья. – Она, почему? – Ну как же: 42 года живем, а я тебе ни разу затрещину не дал. Ни разу не пришел пьяный и тебя не обматерил. – Она, конечно, смеялась.

И вот в ХХI веке мы должны сохранить это человеческое, несмотря на всю компьютеризацию. У меня есть знакомый компьютерщик высшего разряда. Для характеристики класса, чтобы было понятно: вместе с Солженицыным в шарашке работал. Он говорит: Олег, ты не любишь компьютеры? – Терпеть не могу, только делаю сейчас всю историю в базу данных, чтобы мой директор мог нажатием кнопки любую информацию извлекать. Нас в Интернет взяли, и все, что касается нашего оркестра и джаза там должно быть. – Олег, говорит компьютерщик этот, я должен тебе честно сказать, что мы доживаем последние годы, пока интернет не залез еще в наши постели. – Я спрашиваю: визуально. – И визуально, и все. Все будет механизировано. – Да мне плевать. – Я понимаю, но я просто тебе говорю.

Вот что такое компьютеризация. А все человеческое оказалось вне компьютера. И вы говорите, как после такого я могу рассчитывать на что-то хорошее? Мы привыкли, что есть личная жизнь, нечто индивидуальное, а тут все влезает.

Интересное высказывание Вернадского на этот счет. У нас мало кто его знает, но интересно, что когда я еще учился в коммерческом училище, это была советская школа, мы очень хорошо знали, чем славен был Вернадский. Он величайший учитель, который Дарвина поставил на свое место. Он доказал, что теория естественного отбора может существовать лишь в пределах вперед заданной системы – от и до. Что если бы мир развивался причинно-следственным образом, то за столько лет, сколько существует земля, сейчас бы одноклеточные организмы только стали бы двуклеточными. И это было еще в начале 30-х годов. Он обосновал то, что потом назвали биосферой, единой систематизации всего живого.

Почему он обратился к ноосфере? Однажды идя, он задумался над русской пословицей: слово не воробей, вылетит не поймаешь. А почему мы поймали воробья в биосфере? Наверняка есть и более высшая система. Он назвал ее ноосферой, благодаря которой мы можем понять биосферу, систематизировать ее. Слово тоже не исчезает бесследно. Как все живое оказывается частью биосферы. Так любое слово, мысль это часть ноосферы. И как раз в это время появляется теория относительности Эйнштейна. А, время должно быть последней координатой. А со скоростью света время останавливается, то есть становится постоянной координатой. В четвертом или в пятом измерении, но в последнем. Мы – трехмерные люди, но существует и более высокое измерение. То же в астрономии. Все эти размышления в его статьях и письмах. Значит, есть микро и макро космос, о котором еще древние греки говорили. Значит, мы все это части некоего общего организма.

Значит, все человеческие мысли тоже суммируются, а не только организмы. Вернадский первым соединил науку и религию. Платон – вот стоит на столе – писал об Атлантиде, а тут ее открыли со спутников со всеми домами и улицами. Взяли мозг древних египтян, что по количеству клеток они не уступали нынешним людям.

Ноосфера это теория разрешения всех проблем к общему благополучию. Соединение науки, мысли с природой человека. Наши дети работают на то, что баланс сохранится и будет работать в ХХ1 веке.

(Три лжи о Лукашенке. Евреи разжигают антисемитизм. Чтобы боролись с ними, а не с монополиями. Николаева же не ругают, а он сидит на алмазах).

Мне помогала интуиция всю жизнь. Но теперь я понял, что меня вела высшая сила, после чтения Вернадского. Будущее в наших детях и внуках. Как 3-мерные люди мы не знаем как воспитывать детей. Не музыкантами, не математиками, но добрыми и отзывчивыми людьми. И не думать, что такой урод, что его надо уничтожить или отдать в приют. Стивен Хокинг ходить не может, а он лучший математик, философ и астроном. Или такая история. Отец пьяница. У матери туберкулез в последней стадии. Нищета. Беременна седьмым ребенком. Ну сделай аборт, позови знахарку. А, как Бог даст. И рождается Бетховен.

Для Читы пишу музыку для фольклорного ансамбля «Забайкальские узоры», который поднял и сохранил древнейшие пласты казачьей культуры петровских еще времен. Кладезь русских попевок. Песни, пляски, я уже знаю как сделаю отыгрыши для плясок. Древнеказачьи гимнического характера. Пляски с отыгрышами.

От улицы Лундстрема отказался бы, но тут – Лундстремов, рода. Интуиция не подвела, слишком много случайностей в жизни играло в мою сторону.

Фестиваль в Чите назначен примерно на июль 2001 года.

Мне помогали Ключарев и еще Гавриил Колесов – начальник переселенческого отдела, из рабочих, соратник Калинина по Иваново-Вознесенску и революции 1095 года. В 37-м его забрали, в 39-м после прихода Берии вместо Ежова выпустили.

Вася Аксенов говорил мне: вам так везет в жизни. Я получил документы по отцу, который был первым секретарем обкома в Казани, и по матери. Все начальники переселенческих отделов были в звании не ниже полковничьего. В Казани всех посадили, а оркестр, который пропагандировал западную музыку и ценности – оставили.

Сейчас в оркестре 20 человек. 18 музыкантов, дирижер и Лундстрем. 2 единицы приглашенных – гитара и туба. Проверка привела к выплате огромных штрафов. КРУ.

 

База данных оркестра 263-80-05. Директор Александр Петрович. Наталья Михайловна бухгалтер. Андрей – компьютерщик. Дина Медведева – фото.

 Первая | Библиография | Светская жизнь | Книжный угол | Автопортрет в интерьере | Проза | Книги и альбомы | Хронограф | Портреты, беседы, монологи | Путешествия | Статьи | Гостевая книга