Игорь ШЕВЕЛЕВ.

КАК БОГ ИЗ МАШИНЫ ВРЕМЕНИ.

Андрей Макаревич знает: по тому, как женщина танцует, можно узнать, что она о себе думает.

Сегодня об интервью договариваться легко. Звонишь по всем телефонам сразу – мобильному, дачному, служебному, домашнему. Посылаешь сообщение по e-mail’у, на официальный и неофициальный сайты. Связываешься через спутник и телередакцию. Наконец – лично, потому что все телефоны, как правило, изменены, а Интернет отключен за неуплату.

С Андреем Макаревичем мы договорились о встрече в Доме журналиста на церемонии вручения премии Юзу Алешковскому – другу Макаревича, с которым они вместе записали диск песен Алешковского «Окурочек» и «Товарищ Сталин, вы большой ученый».

Между салатом и отбивной я подошел к Макаревичу с предложением интервью. Доброжелательно, но строго Андрей сказал, что положил себе за правило не отвечать на случайные вопросы журналистов, - что вы съели, что вы купили, о чем подумали, какая у вас марка машины, куда поедете на выходные, - а беседовать только о главном. Так я поймал Макаревича на слове: о главном, значит, о главном.

По мобильному телефону я нашел его в Питере за две минуты до выхода на концертную сцену. Послезавтра он будет два дня в Москве, тогда и встретимся. Всего доброго.

Послезавтра Андрей долго объяснял, как проехать на машине к его офису в глубине Крылатских холмов напротив Гребного канала, где находится студия и где после съемки он меня примет. «А на общественном транспорте как туда добраться?» – спросил я. – «А это уже ваши трудности», - последовал ответ.

Андрей Макаревич – человек доброжелательный к друзьям и строгий к чужим. Иначе нельзя. Быть больше четверти века в центре всеобщего внимания, знаменем и гуру целого поколения, да и не одного поколения, менять виды деятельности – от телешоумена до бизнесмена, - писать книги, выпускать новые диски, держать в форме себя и «Машину времени», - и взрослеть, взрослеть, - тут поневоле станешь на себя непохож.

Андрей Макаревич на себя похож. Просто времени мало. Вчера вернулся из одного тура, послезавтра уезжает в другой. С утра отсняли сразу несколько программ для телевидения, а впереди запись нового диска. Тут же новое путешествие по экзотическим местам Земли – с камерой в руках, открытие нового турагентства «Машина времени», очередная выставка живописи, писание новых книг и песен. Далее – везде. Наша жизнь - это ведь и есть машина времени, то есть место, где времени не хватаетпо причине постепенного перехода в вечность. Подобные сентенции Андрей Макаревич не без оснований считает пошлыми. Жизнь продолжается, и этого достаточно.

Вид на себя с потолка.

-Андрей, вы человек предельно публичный, - все время на виду, на слуху. А себя самого изнутри видите так же, как мы вас на телеэкране, на фотографиях, на сцене?

-Знаете, честно говоря, я никогда не был озабочен созданием какого-то специального своего имиджа или выдумыванием сценической или телевизионной биографии. Мне это и нафиг не надо было. Боюсь, что все обо мне известное, так и было на самом деле. Я ведь, если кто знает, еще и книжку прозаическую написал, «Сам овца» называется. Она посвящена родителям, каким-то первым впечатлениям жизни, эпизодам, которые произвели на меня сильное впечатление и запомнились до сих пор, или о снах, например.

-Верите в сны?

-Скорее, отношусь с уважением. Не сомневаюсь, что иногда они – как письма из будущего. Правда, сонники, которыми сегодня завалены прилавки, вызывают у меня раздражение. Даже Фрейд не убеждает. Это как разборка микроскопа с помощью молотка.

-А сны запоминаете?

-В раннем детстве часто видел один и тот же сон, - как мы с родителями катаемся на лодке по озеру, и вдруг я падаю за борт спиной вперед и сразу ухожу глубоко под воду. И было не так страшно, как сладко, - словно переходишь в другой мир и одновременно просыпаешься. Между прочим, будучи уже взрослым и находясь под водой с аквалангом, я поразился, насколько видел тогда во сне точную картину – по свету, цвету, по состоянию.

-У меня ощущение, что, несмотря на свою известность, вы не так часто даете интервью как могли бы?

-Дело в том, что когда у меня возникает потребность сообщить что-то человечеству, у меня есть для этого масса других способов. Есть музыка, песни, есть телепрограммы, есть живопись, которой я тоже занимаюсь, есть проза. То есть средств выражения хватает и без специальных допросов. Тем более, что на допросах я бывал в больших количествах в молодые годы, так что реакция на них у меня вполне естественная. И, кроме того, есть одна ужасная вещь. Каждый журналист уверен, что он единственный раскопал вопросы, которые никто еще не задавал. На самом деле все спрашивают одно и то же. А я так устроен, что не могу на одни и те же вопросы давать разные ответы. Вот они и вылетают на полном автомате.

-Быть звездой – это блистать вовне, привлекать внимание. И в то же время необходимо сохранять свой внутренний мир. Не возникает сложностей?

-Я себя в виде звезды не мыслю и особенно не представляю. Со стороны, наверное, виднее. Быть публичным человеком - это, скорее, стиль жизни. Это какие-то ограничения, вызванные необходимостью, потому что иначе не получится. Например, нельзя гулять по Тверской, потому что, как в анекдоте, «замучат советами». Зато хорошо гулять по улицам далекого заграничного города, где никто на тебя не кинется. Или идешь ужинать туда, где знаешь, что встретишь только Колю Расторгуева, Сюткина и еще двух-трех друзей, а посторонних не будет. А туда, где на тебя будут пялиться, не пойдешь. Возникает цепь условий, только и всего.

-Путешествовать всегда любили?

-Лет до четырнадцати я вообще не мог покидать дом. В пионерлагере, куда меня ссылали дважды, - летом и зимой, - я проревел, не переставая. Притом что лагерь был замечательный, - от Художественного фонда, в Тарусе, на берегу Оки. И я был уже довольно большим тринадцатилетним мальчиком. Между слезами я пытался понять, что меня так расстраивает. Выходило, что удаленность дома. Я чувствовал себя улиткой, которую вытащили из ракушки, а ракушку спрятали. Это была чисто истерическая детская привязанность к своему дому.

-А потом все изменилось?

-Теперь я очень люблю путешествовать. Причем, уезжать гораздо больше, чем возвращаться. За день до возвращения я уже мыслями полностью дома. Все время кажется, что там ждут какие-то неприятные неожиданности. Что, чаще всего, и оказывается. Поэтому идеальная мечта – это долгое путешествие из страны в страну без заезда домой. Череда одних отъездов. Люблю, как Набоков, жить в гостиницах. Если тебе надо работать, то в гостиничном номере нет ничего лишнего, что бы отвлекало. И телефон молчит, от которого дома не можешь отойти дальше, чем на два шага.

-А вообще с возрастом отношение к себе меняется?

-Хочется быть стройным, красивым, вечно молодым, не теряющим чувства юмора и приятным во всех отношениях. Банальностей можно наговорить еще целую кучу. А что на самом деле… Когда-то в молодости я был увлечен лекциями Гурджиева, распечатку которых на папиросной бумаге мне кто-то принес почитать. Пытался применить на себе какие-то его практики. А там одно из первых условий – научиться видеть себя со стороны. Или, как говорил Гурджиев, «вспоминать себя». Сначала это было очень тяжело, но где-то через месяц я поймал себя на появившейся способности постоянно видеть себя из левого верхнего угла комнаты. И вот тут я пришел в ужас. Потому что я представлял себя гораздо более изящным, хорошо одетым, красиво двигающимся и так далее. Но, с другой стороны, это и помогло. Примерно через год я это умение потерял, но целый год это был замечательный тренинг, который пригодился, наверное, на всю жизнь.

-А приходящее с возрастом ощущение себя между своими родителями и своими детьми?

-Действительно, с каждым годом я замечаю, что все больше становлюсь похож на своего отца. Он умер больше шести лет назад, а я что-то говорю, и вдруг слышу, что говорю его голосом, его интонациями. Смотрю на свою фотографию – и вижу его выражение лица. Правда, что касается похожести голосов, то это обнаружилось у нас давно. Отец очень любил поговорить по телефону с какой-нибудь моей подругой, пока меня не было дома, - от моего имени. Фантазию свою он при этом совершенно не сдерживал, подруги полностью терялись, а мне потом ни разу не удалось убедить их в том, что это был не я.

-А ваши дети как к вам относятся?

-Ну это их надо спрашивать. По-моему, у меня с ними вполне нормальные отношения. Во всяком случае, какого-то конфликта поколений нет и в зародыше. Разве что сын посмотрит с сожалением, когда перечисляет мне какие-то группы и вдруг слышит в ответ, что я их не знаю. Тогда он говорит: «Да-а-а… Как же ты так? Надо знать!» А я не знаю. Ну неинтересны они мне. И с дочерью все нормально. Поскольку мы живем отдельно, то не успевает друг другу надоесть. Наоборот, существует с обеих сторон потребность в общении, которого меньше, чем хотелось бы. Это спасает.

-А ежедневный семейный прессинг не любите?

-Я не знаю. Мне не с чем сравнивать. Что, то есть. Как сложилось, так и сложилось. Некогда думать на тему, а что было бы, если бы было иначе. Так получилось. И гастрольная жизнь тут не причем. Все индивидуально. Например, Саша Кутиков абсолютно семейный человек до мозга костей. Это совершенно не мешает ему ездить на гастроли. Никакой заданности тут нет, у каждого все по-своему.

-Долголетие вашей группы «Машина времени» заставляет подумать об удачно выбранном названии. Вам уже 33 года, что наводит на мысль о старых пластинках на тридцать три оборота.

-Да, тридцать три года мы уже отметили. А что касается названия группы, то гипотеза красивая, но некоторой пошлостью все же отдает. Мы ни о чем таком совершенно не думали. Название нам нравилось, скорее, фонетически, чем смыслово. Название и название.

Одна гармония на все занятия.

-Андрей, боюсь, что большинство ценителей вашего песенного и кулинарного таланта даже и не подозревают, что вы – профессиональный художник с архитектурным образованием? Одно другому не мешает?

-Думаю, что помогает. Нам в архитектурном институте давали очень хорошее образование. И, прежде всего, учили основам гармонии. А это – пропорции и ритм, которые едины и для музыки, и для телевидения, и для поэзии, и для чего угодно. Если тебя научили это видеть и отличать хорошее от плохого, то уже неважно, чем именно ты занимаешься.

-Учителей своих помните?

-У меня отец был моим главным учителем. Во-первых, он совершенно гениально рисовал, несмотря на изуродованные на фронте руки. Потом он был – художник-оформитель, архитектор, и незаметно втягивал меня во все это. Я с класса восьмого помогал ему что-то там делать, чертить, закрашивать. И к моменту поступления в институт был уже достаточно подготовленным.

-Он был художник-станковист?

-Нет, он делал очень интересную, экспериментальную графику. Никогда не выставлял ее. Преподавал в архитектурном институте основы проектирования, а от Торговой палаты, как архитектор и художник-оформитель наших международных выставок за рубежом, периодически ездил в разные страны, делал павильны ЭКСПО и тому подобные большие вещи. А рисовал совершенно блестящие женские портреты. Я в свою книжку «Сам овца», кстати, вставил десятка два его репродукций.

-А свои собственные картины?

-Нет, у меня вышел очень красивый альбом моих работ, так что амбиции на этот счет я уже удовлетворил. А так они выставлены в Центральном доме художника в галерее Аллы Булянской, если кому интересно.

-Другие страны во время своих путешествий видите сквозь архитектурную призму?

-Понимаете, если вас научили видеть красоту, а ты при этом еще можешь объяснить, что это красиво, потому-то и потому-то, - этого достаточно. Вообще же мне интересно поехать на два-три дня в любое место, где я еще не был. Но вот так, чтобы жить и при этом еще что-то делать, - я бы мог не в большом количестве мест. В Москве я себя идеально ощущаю. На Манхеттене идеально ощущаю. В других местах – уже хуже.

-То есть выделяете Москву как архитектурное произведение?

-Москва за эти семь лет стала невероятно хороша. Я могу это сказать и как архитектор, и как художник, и как человек, который тут живет. Москва стала одной из красивейших столиц мира. Недавно показывали какую-то хронику, и я вдруг увидел Ленинский проспект образца 78-го года, где я жил, когда в первый раз женился. Мне физически сделалось дурно. Эти люди в черных пальто, очередь за кефиром, лозунг «Слава КПСС» на полукруглом доме, ни одной рекламы, - все серое, мрачное. Мы ведь в этом жили, ничего другого не видя. В этом смысле у меня к нынешней Москве нет претензий.

-Пересев за руль, изменили восприятие мира вокруг себя?

-Это очень острое было ощущение, когда я впервые в жизни сел за руль. Это было году в 80-м. Ты оказываешься изолированным. Энергетический контакт аур с людьми на улице, в метро, даже в такси, когда тебя везут не так, как ты хочешь, а как он решил, - все исчезает. Ты оказываешься в железной коробочке, окруженный тишиной. Тебя никто не видит, хотя рядом люди. И ты можешь двигаться в любом направлении. Это очень сильное ощущение публичного одиночества. На пятый-шестой день оно проходит, но первое мощнейшее ощущение я хорошо запомнил.

-А как город воспринимается за рулем?

-Я в пробках раздражаюсь ужасно. Но понимаю, что и в Москве пробок не избежать, и в Нью-Йорке, и в Лондоне, и в Париже. Ну, ничего с этим не сделаешь. А вообще-то Москва изменяется на глазах. Мне нравится, что если какая-нибудь контора или банк въезжают в старый дом или особняк в центре Москвы, они должны привести его в порядок. Я вижу Пятницкую, которая вся исхожена вдоль и поперек, потому что рядом была школа, и мы прогуливали уроки, и вся улица была облупленная, с грязными окнами, и вдруг те же дома совершенно преображаются. Мне плевать, кому принадлежит этот дом, если он чистый и на него приятно смотреть.

-А постоянно возникающие новые места светских тусовок?

-Нет, я стараюсь нигде не бывать. Во-первых, я зверею от культуры наших журналистов, которые на все эти тусовки слетаются, как мухи на помойку. Очень удобно, - отщелкали пять материалов для трех программ сразу, и неделю свободны. Причем, им мало просто снять тебя. Они выбирают момент, когда ты или рюмку выпиваешь, или в сортире мочишься, или задницу чешешь. Потому что сегодня это считается модным, это хороший журналистский тон. Нет, я стараюсь не бывать на таких мероприятиях.

-От своих коллег по рок-цеху многому учитесь?

-Я думаю, что в молодости, на определенном отрезке жизни, все, с чем ты соприкасаешься, на тебя влияет. В 70-х мы, конечно, все друг на друга влияли. И я на них так же, как они на меня. Но вот сказать, чтобы кто-то был моим учителем, я не могу. Сегодня я, наверное, больше, чем от других, получаю от Гребенщикова. Он, во-первых, очень хорош для меня энергетически. А, во-вторых, дает замечательные ответы на некоторые вопросы, которые меня интересуют. Мне с ним интересно, причем, мы говорим о довольно специальных вещах.

-Кроме музыки, вы занимаетесь еще множеством других дел. Специально так выстраиваете свою жизнь для лучшего творческого перепада эмоций?

-Специально не делается ничего. Все само так выстраивается. Потому что, в общем, ты сам все это себе и придумал. Никто ничего тебе не навязывал. Этим можешь себя утешать, и, благодаря этому, все само собой складывается. Я не могу сказать, что одно происходит за счет другого. Мы беседовали с Шевчуком, и он мне пытался внушить, что вот, если бы я не занимался, скажем, программой «Смак», а тратил бы эти силы на музыку, то написал больше хороших песен. А я знаю, что все равно бы написал ровно столько же, сколько написал. Потому что делаю это не за счет программы «Смак». Был бы не «Смак», а что-то другое. У меня всегда была и есть потребность заниматься еще чем-то помимо музыки. Потому что меня интересует масса вещей. И никогда не было желания в этом себя ограничивать.

-А бросить все вдруг и уехать, куда угодно, желания не возникало?

-Желание куда-нибудь уехать возникает часто. Но я понимаю, что оно, прежде всего, эмоциональное. И рядом с ним есть обязательства по отношению к огромному количеству людей, которых ты сам же втянул в свое дело. Приручил, в каком-то смысле, и они теперь от тебя зависят. И вот так просто взять и всех бросить, потому что у тебя сегодня такое настроение, это, наверное, не очень хорошо.

-У вас, кроме музыки, огромное количество проектов: путешествия, подводные съемки, рестораны…

-Да, при моем участии открылись в Крыму центры подводного плавания, - это Гурзуф, Ялта, третий год работают. Магазин «Батискаф» с очень хорошим подводным снаряжением открылся при моем участии в Москве. Плюс масса других вещей. Насчет путешествий мне было несколько проще, когда существовала программа «Эльдороги», которые мы делали с Максимом Леонидовым. Потому что эти путешествия были оправданы целью – сделать фильм. Потом программа прекратила существование не по нашей вине, а желание путешествовать осталось. Правда, возможностей стало меньше. Но планируешь, скажем, поехать в Папуа Новую Гвинею и ждешь эти дни. Или пройдешь вдвоем с Сашей Розенбаумом маршрутом Джека Лондона на Юконе. И на Амазонке нам с ним было хорошо. Ну, а вместе с этим записи новых пластинок, промоушн, концерты.

-А для себя снимаете фильмы о путешествиях?

-Во время путешествия по Амазонке мы сняли очень интересный, по-моему, фильм. Пять серий по пятнадцать минут. Причем, это не туристический пробег, а довольно эстремальное было путешествие по интересным местам с дикими животными. Почему-то ни один канал фильм не взял. Кому-то Розенбаум не нравится, кому-то я, наверное. Других причин не вижу.

-То-то вы сразу и завели свою студию?

-Ну да, чтобы ни от кого не зависеть. Я чувствую унижение, когда иду с новым проектом к руководству какого-нибудь канала. Вижу, что еще сидят какие-то люди, руки на коленочках, папочки, кассетки, и я вот я один из них, а за дверью большой начальник, и мы по очереди уговариваем его взять именно наши проекты. Так это мерзко! Почему-то когда пишешь новую песню, этого не происходит. Наоборот, все спрашивают: «Ну, где, где, давай скорее, мы ждем!». А тут предлагаешь униженно: «Вот, мы сделали. Может, возьмете, посмотрите?» Слава Богу, у меня есть компаньон, он же администратор, и он освобождает меня от унизительных процедур.

-А кафе у вас, чтобы было, где поужинать?

-Кафе – это некоммерческий проект, каким и задумывался. Просто хотелось создать место, где бы игрался блюз. Чтобы могла прийти команда, играющая эту музыку, и люди могли бы ее послушать. Так и получилось. При множестве возникающих клубов, я подобных мест толком не знаю. Иногда сам прихожу туда с гитарой, мы играем джем-сейшн с разными музыкантами. Я, во всяком случае, во всем этом участвую.

-Вы производите впечатление очень удачливого шоу-бизнесмена. Как говорится, «словили фишку» законов шоу-бизнеса в нашей стране?

-У нас в стране, к сожалению, вообще нет шоу-бизнеса. И лет пятнадцать, в лучшем случае, не будет. В том понимании, в каком он существует в мире. И законов, соответственно, нет и, видимо, не будет. Потому что все существует в виде, относительно которого есть теория, что хаос – это довольно устойчивая система. На самом деле есть жалкая мышиная возня, при которой около девяноста процентов всей аудиопродукции – пиратские. А руководству страны на это наплевать. Какой может быть дальнейший разговор?

-Может быть разговор о нашей бедности.

-Пластинки не такие уж и дорогие. Дело тут не в бедности, а в неискоренимой привычке к воровству. И к тасканию с помойки.

Ужасный конец отношений с женщиной заложен в самом начале.

-Когда вы пишете песню, которая потом станет хитом, у вас сразу же возникает ощущение попадания в десятку?

-У меня вообще никогда не было желания попадать в десятку. Всегда хотелось сделать так, чтобы самому понравилось. А будет это потом хитом или нет, - это для меня, на самом деле, не так и важно. Например, когда мы делали песню «Поворот», у нас отношение к ней было очень ироническое. Такая проходная рок-н-ролльная песенка. Пусть будет. Если бы сказали, что нам придется ее петь четверть века, мы бы не поверили. Все происходит естественно. Придумывается песня, потом она делается в команде, придумывается аранжировка, потом она играется, потом проверяем на публике, потом приходит время записывать альбом, когда набирается десять-пятнадцать песен. Мы садимся на студию и записываем. То, что нам самим понравилось. А что не понравилось, мы выкинули и больше к этому не возвращаемся.

-А как пишете?

-Беру шариковую ручку, открываю блокнотик и пишу. Иногда мелодия приходит сразу, иногда не приходит. Прошу помочь кого-то из ребят. Когда мелодия мне не нравится. Они говорят: «да, говенная мелодия. Попробуй вот так». – «Нет, говорю, это еще хуже». Разругались, разошлись, на следующий день снова собрались. «А вот так?» – «Вот так интересно. Давай попробуем сыграть». Сыграли. Годится. Так это делается.

-То, что вы пишете, это тексты песен или поэзия?

-Знаете, я ненавижу искусствоведов, потому что менее всего для меня важно, как это называется: тексты или поэзия? Тексты песен создаются по одним законам. Они нужны, чтобы их пели. Их не надо читать, как стихи. Это не поэзия второго сорта, это просто вещи, сложенные по другим законам. А вот из стихов песен делать не надо. Потому что они проигрывают при добавлении музыки. В них музыка и так уже заложена, чтобы их просто читать.

-Кстати, вы ведь выпустили диск с записью стихов Иосифа Бродского в исполнении автора? Как это получилось?

-Несколько лет назад мы сделали пластинку Юза Алешковского, с которым дружим. Сидели в Нью-Йорке в ресторане «Самовар», и туда зашел Бродский. Они с Юзом друзья, и Юз говорит: «Вот обмываем новый альбомчик». Бродский повертел его в руках и говорит: «А, может, и мне пластинку записать?» Как бы шутя. Я побежал за ним и говорю: «Если бы вы это сами не сказали, я бы и не осмелился предложить. А так, студия есть. Давайте запишем, как вы читаете свои стихи». В принципе, это же мало кто слышал. А авторская манера изложения очень важна. Он говорит: «Давайте попробуем. Только я буду читать старые стихи, петербургские». Я говорю: «Отлично». И он пришел в студию и записал все за один день. Запись происходила без меня, я утром уехал. Потом он послушал дома, что получилось. «Нет, говорит, надо все переписать». Пришел на следующий день и прочитал все точно так же. Послушал, «Ну вот, говорит, теперь другое дело». Потом мы встретились еще раз. Кутиков, как официальное лицо, выпускающее альбом, хотел поговорить по поводу обложки. Обложка, как выяснилось, Бродского совершенно не интересовала. К сожалению, с обложкой получилась заминка, и пластинка вышла уже после смерти Бродского. Было напечатано тысячи две экземпляров. Хорошо, если разошлось штук пятьсот. Поразительно, но объяснимо. Пластинки продаются в музыкальных магазинах, куда приходят за современной молодежной музыкой те, кто, как правило, стихами Бродского в авторском исполнении не интересуются. А те, кому это было бы интересно, не знают о ее существовании. Вот и все.

-Ну и напоследок об успехах в личной жизни?

-Личная жизнь потому и личная, что отношения к прессе не имеет.

-Не так давно Виктор Ерофеев рассуждал о сменившихся за эти несколько десятилетий типах женщин. Те же ли они сейчас, что были в годы вашей молодости?

-Да, я помню, что он писал, и во многом с ним согласен, порадовался его наблюдательности. Хотя я не настолько писатель, как он, и, к сожалению, это не настолько серьезно занимало мой ум. Вообще я бы не стал говорить о том, что раньше женщины были такие, а сегодня они все – этакие. Просто два разных типа женщин всегда существовали. Одежда изменилась, а по подходу к жизни они бывают еще более разными, чем мужчины. Здесь вообще много мифов. Например, принято считать, что по тому, как женщина танцует, можно определить, какая она в постели. Оказывается, это не так. По тому, как женщина танцует, можно определить, что она о себе думает. А думает она, как правило, совершенную ерунду.

-А как изменилось с годами ваше восприятие женщин?

-Могу только сказать об одном из сильнейших разочарований последних лет. Бывает, что в женщине тебе нравится абсолютно все, кроме какой-нибудь чепухи. Например, ты вдруг замечаешь, что она что-то оживленно тебе рассказывает, а тебе неинтересно. Ну такая, казалось бы, мелочь, которая непременно растворится во всем остальном хорошем. Нет, не растворится. И будет отравлять всю дальнейшую жизнь, как гвоздь в сапоге. И конец ваших отношений будет ужасен.

-Чтобы не заканчивать на такой жуткой ноте, на какие вопросы вы отвечаете самому себе, когда ночью не спится?

-Я обычно так устаю, что ночью мне спится.