Игорь Шевелев

 

СМЕЯТЬСЯ, ПРАВО, НЕ ГРЕШНО

Беседа с протоиереем Михаилом Ардовым

 

-Михаил Викторович, вы - православный священник и в то же время писатель. Говорю «в то же время», потому что, как священник, вы ярко обличаете падение нравов, являетесь сторонником монархии, проповедуете введение духовной цензуры и репрессий, а, как писатель, весело пишете о всяких разностях, включая мемуарные и церковные. При этом склоняетесь не к проповеди, а к анекдоту. Как уживается одно с другим?

-Действительно, с тех пор, как я стал сознательным христианином, а потом принял священный сан, возникла некая двойственность позиции. Часто меня в ней упрекают, говоря, что есть прямое осуждение смехотворчества в церковном предании и даже в Священном писании. Да, действительно, мы не можем представить Господа Иисуса Христа или Пречистую Деву Марию смеющимися. Хотя, уверен, что можно представить их улыбающимися. Но Богочеловек и Его Пречистая Матерь – это одно. Другое дело человек. Тут для меня важен момент из жития святого Антония Великого, основателя монашества. Там описывается, как некто застал великого постника за тем, что он шутил со своими учениками, смешил их, и тот спросил, зачем он это делает. Святой Антоний ответил: знаете, это как натянутая тетива лука. Она должна быть тугой, чтобы посылать стрелу в цель. Но если вы будете натягивать ее все больше и больше, то, в конце концов, она лопнет. То же самое, говорит он, с человеческой природой. Если ее перегрузить важным, серьезным и трагическим, то она, в конце концов, этого не выдержит. Я передаю мысль своими словами. И вот как охотник или воин ослабляет соответствующим образом тетиву, так Антоний Великий в качестве духовного руководителя ослаблял напряжение молитвенных и постнических трудов.

-Антоний Великий, если не ошибаюсь, жил в III-IY веках н.э. Могут сказать: свежо предание, а верится с трудом.

-Хорошо, тогда пример из жития святого новейших времен, преподобного Серафима Саровского, который умер в первой половине XIX веков, то есть был современником Пушкина, хотя, думаю, они не только не встречались, но и не слышали друг о друге, потому что принадлежали к разным слоям русской жизни. Так вот он рассказывал одному из своих учеников, что в молодости, когда нес послушание и пел на клиросе, - веселил и смешил монахов. Они устанут, служба длинная, поют долго, а повеселишь их немного, говорил он, силы появляются, и они могут петь дальше. Существенное подтверждение правоты моих занятий такой диковинной вещью, как церковный юмор.

-Как раньше выпускали книжки «Физики шутят», так впору выпускать «Монахи смеются»?

-Вы можете не поверить, но католики издали книгу «Святые отцы смеются», где собраны высказывания и шутки великих египетских монахов IY-YI веков. Святость этих людей не поддается сомнению. Там я нашел просто перлы.

-Например?

-Монахи в бедном монастыре принимали епископа. И, поскольку никогда не давали таких обедов, очень волновались, как ему понравится угощение. Когда они с трепетом спросили его: «Владыка, как ты нашел нашу козлятину?», он ответил, - «Случайно, под листиком салата».

Или другая история. Два монаха живут в келье. Одного спрашивают: «Авва, почему, когда брат, живущий с тобой в келье, начинает петь псалмы, ты высовываешься всегда из окна». Тот отвечает: «Чтобы кто-нибудь не подумал, что это я его истязаю».

И, наконец, совершенно, по-моему, замечательный афоризм, достойный войти во все сборники мудрых мыслей. Это как некий монах сказал о женщинах: «Женщины обо всем догадываются правильно. Ошибаются они, только когда начинают думать». К вопросу о женской интуиции.

Думаю, я ответил на ваш вопрос.

-Да, это то, чем является для вас юмор «по православным показаниям». А чем он был и есть для вас - биографически?

-Дело в том, что мой отец был профессиональный юморист. Замечательным юмором обладала Анна Ахматова, которая подолгу жила у нас на Ордынке и даже говорила нам с младшим братом, что воспитывает нас. Действительно, она очень многое нам дала. У нее было исключительное чувство юмора. Сейчас Ольга и Марина Фигурновы готовят интересную, на мой взгляд, книгу о юморе Ахматовой, где будут собраны записанные за все годы ее шутки, mots. Они нашли отличное название для книги, - слова Ахматовой, записанные Павлом Лукницким: «Озорство мое, окаянство».

Понятно, что я это впитывал с детских лет. Вкус к юмору, желание запоминать эти вещи, играть в слова – со всем этим я рос. Когда к этому прибавилась религиозность, я от любви к юмору не избавился и, как уже говорил, не считаю нужным избавляться. Хорошо, если бы среди православных людей было меньше ханжей, которые накладывают на себя маски смирения, постничества, в то время, когда Евангелие советует нам, когда постишься, делать это так, чтобы никто не видел. Надо являться на люди не постящимся, а с причесанной головой, имеющим довольный и веселый вид. Вот вольное изложение евангельских слов.

-Помните свое первое ощущение удавшейся шутки?

-Никогда не задумывался. Ну, могу вспомнить, что, когда мне было совсем немного лет, и у нас на Ордынке жила Ахматова, позвонил какой-то человек и попросил к телефону «Анну Аркадьевну». То есть перепутал имя-отчество Анны Ахматовой и Анны Карениной. Я, ничтоже сумняшеся, ответил: «Она уехала к Вронскому». После чего разговор прекратился. Немного подумав, я решил, что было бы лучше сказать после драматической паузы: «Она отправилась на железную дорогу».

-Но это относительно ранний юмор, поскольку вы были знакомы уже не только с Анной Андреевной, но и с Анной Аркадьевной.

-Более раннего, действительно, не помню. Самое раннее, что вспоминается, это пятый класс школы, 1949 год, мы пишем изложение по книге Василия Ажаева «Далеко от Москвы». Там шла какая-то социалистическая стройка, все замечательно. А в изложениях особенно ценились эпиграфы. И вот я говорю мальчику, с которым сидел рядом: «Хочешь, подарю тебе хороший эпиграф к изложению о стройке?» Он говорит: «Да». – «Из Некрасова. “Грабили нас грамотеи десятники, секло начальство, давила нужда. Все претерпели мы, Божии ратники, мирные дети труда”» Это была настоящая политическая шутка. Если бы такое всплыло, то мне и моим родителям бы не поздоровилось.

-Судя по тому, что вы живы, мальчик эпиграф не написал?

-Нет, посмеялся. Школа была с довольно интеллигентскими детьми, так что все было понятно.

-Подобный юмор, начавшись со школьной скамьи, продолжился в университете?

-Да, конечно. Дело в том, что по моему воспитанию у меня никогда не было иллюзий касательно большевиков, советской власти и всего с нею связанного. В мемуарах у меня, кстати, есть, как в университетские годы у нас был приятель, старше нас, который недолго служил в армии офицером, а потом вырвался оттуда. Так вот он люто ненавидел советскую власть. Любое застолье, - а выпивали мы тогда довольно часто, - он начинал с того, что поднимал рюмку и говорил: «Чтоб они сдохли!». А однажды мы выпивали 8 марта, в международный женский день. Он поднял рюмку и галантно произнес: «За их вдов!»

-Диссидентство круга повлияло на вас в дальнейшем? Я имею в виду и чрезмерную крайность, на мой взгляд, правых взглядов, и то, что вы вышли из-под юрисдикции РПЦ в Русскую зарубежную православную церковь.

-Довольно рано я понял, что большевистская партия с ее учением была сатанинской пародией на христианскую церковь. Со всеми своими съездами, которые у христиан – соборы, с проклинаемыми и казнимыми еретиками вроде Троцкого и Зиновьева, с мучениками типа Зои Космодемьянской, Сергея Лазо или того же Дзержинского. Даже со своими лже-мощами, - труп на главной площади.

Но потом, когда я познакомился с жизнью патриархии внимательно и узнал некоторые исторические факты, я выяснил, что в 1943 году, когда Сталин решил легализовать церковь, он сам занялся этим вместе с Молотовым и тогда еще полковником, а впоследствии генералом НКВД Карповым. Они создали патриархию по образцу и подобию КПСС, вопреки постановлению собора 1917-18 годов. Они сделали там политбюро, - в виде священного Синода, который до сих пор существует. Дали устав демократического централизма, при котором не существует никакой подлинной выборности, и ни миряне, ни священники не имеют голоса. Уподобление доходит до смешных деталей. Как мы помним, у большевиков в Москве было два партийных комитета. Был московский городской комитет, и был московский областной комитет. Так вот точно так же в Московской патриархии епархиальным архиереем церквей города Москвы является патриарх, а митрополит Крутицкий и Коломенский – епархиальный архиерей церквей Московской области. То есть подобие полное. В тот момент, когда я понял, что, в отличие от полусгинувшей КПСС, чьи партийцы перекрасились в демократов, в патриархии с 1943 года никаких изменений не произошло, и никакого желания ни каяться, ни меняться нет, - мне пришлось покинуть эту организацию.

-Вернемся к общегражданским воспоминаниям. Казалось, что в «Легендарную Ордынку» вошло все, что можно. Вдруг появляются воспоминания о Шостаковиче, записанные вами со слов его детей, близких ваших друзей. Появится еще что-нибудь?

-Одно издательство предложило мне сделать автобиографическую книгу. То есть все написанное прежде выстроить применительно к моей собственной судьбе. Если раньше все давалось тематически, то здесь - хронологически. Естественно, многое будет дополнено. Прежде мемуары кончались 1960 годами, тут я доведу их до 80-х, включая свою историю в церкви. Много будет небольших рассказиков про людей, с которыми сталкивала жизнь. Я помню, как одна из таких сценок нравилась Ахматовой. В 1960 году я путешествовал по Сибири на казенный счет. От Всесоюзного гастрольно-концертного объединения ездил по сибирским филармониям и предлагал абонементы музыкантов, чтецов, артистов. И оказался в Омске, куда только что приехал по распределению мой приятель, ныне, к сожалению, покойный, Алексей Пахомов. Когда я зашел к нему в газету, он был поражен, так как совсем недавно еще мы с ним были в Москве на журфаке. Мы пошли поговорить в местный ресторан. А в Омске центральный ресторан был единственным местом, где продавалось в городе пиво. И масса местных жителей шла туда именно за ним. Мы сидели за столиком, а рядом сидел человек, перед которым стояло несколько бутылок пива, он скучал, и ему очень хотелось с нами заговорить. Но мы увлечены были своим, и ему никак не удавалось вклиниться. В какой-то момент мой друг говорит: «Да, ты знаешь, Альбер Камю погиб» На что этот человек вскрикнул: «Когда?» Как будто он вчера с этим самым Камю пиво здесь пил. Помню, Ахматову очень веселила эта история.

-Надо сказать, воспоминания и смех бывают разные. Что, например, вы думаете про воспоминания вашего давнего знакомого Анатолия Наймана - «Б. Б. и другие», где выведены многие люди вашего круга?

-Я уже несколько раз отвечал по этому поводу и даже в печати. Я считаю, что это пасквиль. Я там тоже не обойден всякими небылицами и сомнительными вещами. Но то, что написано про семейство профессора Мейлаха и его сына Михаила Борисовича, ныне, в свою очередь, профессора Страсбургского университета, то это и пасквиль, и чудовищная неблагодарность. В их доме он ел, пил, неделями жил на их даче. Это просто поразительно. Да, он и смолоду был человеком язвительным, ершистым и независимым, но чтобы превратиться в пасквилянта и поливать грязью массу людей, с которыми раньше был связан, это для меня просто необъяснимо.

-Недавно он опубликовал еще пьесу, в которой под псевдонимом Шварц вывел, как считают многие, поэта Евгения Рейна?

-Понимаете, есть еще аспект в этих, прямо скажу, подлых публикациях. Автор всегда, косвенно или прямо, выводит себя как образец добродетели. Как в том анекдоте, где «все в дерьме, а я в белом смокинге». В книге «Б. Б. и другие» он раздваивается на Германцева и Наймана, из которых непонятно, кто лучше, чище и интеллектуальнее. В пьесе про Шварца косвенно упоминается поэт Багров, обладающий неслыханными достоинствами, про него пишут в записных книжках Ахматова и Пастернак, у него безупречные стихи, неслыханная биография. По многим косвенным признакам становится понятно, что это сам Анатолий Генрихович. Я назвал это для себя – «Старческие годы Багрова», адресуясь к Аксакову. Судя по всему, его старческие годы выдались беспокойные.

-А, может, это такой сатирический склад ума?

-Действительно, у него такое литературное дарование, что, когда он пишет без пасквиля, без злости, без желания кого-то высмеять и оболгать, получается крайне вяло, многословно и неинтересно. Зато первая часть «Б. Б. и другие» - самое талантливое его произведение. Азарт злости, желание очернительства делает его вялую прозу энергичной. То же самое с его пьесой про Шварца, которую, как мне рассказывали, он даже пытался пристроить в какой-то театр, но, вроде, без успеха. Странно. Бог ему судья.

-Вернемся к вашим воспоминаниям?

-Издатель Захаров вроде бы заинтересовался моей книгой о Дмитрии Шостаковиче, попросив дописать воспоминания о его сыне Максиме, с которым мы знакомы уже много десятилетий. Там будет несколько занятных эпизодов. Например, про ресторан «Арагви», куда мы ходили, и где был официант по имени Леша. Он был белым, но с какой-то долей негроидности в лице, из-за чего Максим придумал ему прозвище Поль Робсон. Кстати, на свадьбе Максима в доме у Шостаковича Робсон обслуживал гостей от ресторана «Арагви». И вот, был, кажется, день рождения Максима, и мы с ним пришли заранее в ресторан, чтобы сделать заказ для гостей. Максим диктует, Робсон пишет, - восемь бутылок хорошего грузинского вина, пять бутылок водки… Вдруг Робсон перестает писать и говорит: «Максим, ты что, с ума сошел. Ты будешь водку здесь покупать, а не принесешь с собой? Да такого даже мы себе не позволяем!» Характерный штрих тех времен, когда официант из «Арагви» ощущал себя стоящим на социальной лестнице выше, сына лучшего композитора страны.

-Хотелось бы закончить интервью каким-нибудь отдельным вашим произведением, желательно ненапечатанным.

-У меня есть стихотворение, которое называется: «Краткая история русской литературы в изложении для детей младшего дошкольного возраста». Подойдет?

-Конечно.

-«Раз, два, три, четыре, пять. Вышел Пушкин погулять. Тут Дантес вдруг выбегает, прямо в Пушкина стреляет. Пиф-паф, ой-ё-ёй, умирает Пушкин мой.

Раз, два, три, четыре, пять. Вышел Лермонтов гулять. Тут Мартынов выбегает, в Лермонтова он стреляет. Пиф-паф, ой-ё-ёй. Лермонтов уж не живой.

Раз, два, три, четыре, пять. Лев Толстой пошел гулять. Тут графиня выбегает, от нее он удирает. Скандал, ой-ё-ёй, умирает Лев Толстой.

Раз, два, три, четыре, пять, шел Есенин погулять. Тут никто не выбегает, да никто и не стреляет. Скандал, ой-ё-ёй. И висит он неживой.

Раз, два, три, четыре, пять, Маяковский шел гулять. Тут никто не выбегает, сам в себя он вдруг стреляет, пиф-паф, ой-ё-ёй. Маяковский неживой.

Раз, два, три, четыре, пять, вышел Горький погулять. Врач-убийца выбегает, яд в конфету он влагает. Теракт, ой-ё-ёй, умирает Горький мой.

Раз, два, три, четыре, пять, вышел Зощенко гулять. Тут вдруг Жданов выбегает, и доклад ему читает. ЦК, ой-ё-ёй, Зощенко совсем больной.

Раз, два, три, четыре, пять, Пастернак пошел гулять. Альфред Нобель выбегает, премию он предлагает. Скандал, ой-ё-ёй, Пастернак уж неживой.

Раз, два, три, четыре, пять, Солженицын шел гулять. Тут Андропов выбегает, гражданства его лишает. Скандал, ой-ё-ёй. Но Солженицын все живой!»

Хорошо?

-Замечательно. А Солженицын не обидится?

-Года три назад меня позвали на телевидение на запись передачи «Графоман». И там я познакомился с Натальей Дмитриевной Солженицыной, которая обрадовалась мне, подошла под благословение, - я, естественно, был в рясе. Я сказал ей, что хочу послать Александру Исаевичу свои книги. Она ответила, что «Мелочи архи… прото… и просто иерейской жизни» ему будут, как подражание Лескову, очень интересны. Я ему надписал ее. И, кажется, «Легендарную Ордынку» тоже надписал. Но отзыва не получил. Может, не по чину, а, может, задела шутка, которая, кажется, была в том издании «Ордынки» по поводу Солженицына. Дай ему Бог здоровья, но мне показалось, что названием книги «Бодался теленок с дубом» он дал хороший заголовок для будущего некролога: «Теленок дал дуба».

-И вы еще хотите отзыва!

-А есть еще вторая шутка. Когда-то я сказал Войновичу: «Володя, я придумал сценарий возвращения Солженицына не хуже, чем у тебя в «Москве-2042». – «Какой?» - «Солженицын прямо из-за границы едет на станцию Астапово, заболевает воспалением легких, выздоравливает и едет в Ясную Поляну!»

И тут же родилась третья шутка. Издать все его публицистические произведения в одном большом томе и назвать: «Жить по Солжи».

-Все, выключаю диктофон!