Игорь Шевелев

Медленный захват мира

Восьмая глава «Года одиночества»

 

1.

Тайный юношеский порок жажды власти над миром он развил в себе до чудовищно зрелых форм. Международные спекулянты, серые кардиналы, благотворители и убийцы были сущими детьми, мелкими тараканами коммунальной кухни эволюции. Глядя в зеркало на свой евнухоподобный зад, он понимал невысказанную трагедию Творца. Одиночество - это рябь на воде. Главное, что никому не можешь сказать о цели деятельности. Мало того, что нелеп, так еще и бесцелен. Попросят, он обратится с посланием к нации, с вечерней сказкой к народам мира. Его известность подогревалась интимной понятностью каждому и тем, что последние двадцать лет его никто не видел. Прежние знакомые тоже ничего толком не могли рассказать. Честно говоря, он сам о себе не вспоминал, чего же от них было ждать. Разве что иногда поднималось от сердца ощущение девичьих грудок англичанки Инны Ефимовны, проходившей у них практику в гувернантках, когда она завязывала ему шнурки на бутсах и поправляла бутсы. Да и то, возможно, он путал это с какой-нибудь книжкой Набокова, сейчас не разобрать. За герань, стоящую сейчас на подоконнике перед его письменным столом, он ручался. Но это другое. Он поливал ее, следил. Другое дело, массивный вброс денег в среднерусскую равнину и наблюдение как люди корчатся в истерике, деля их, пока разваливается страна у них под ногами. Возможно даже, ты сам среди них. Понимаешь, но сделать ничего не можешь. Как бы не можешь. На самом деле можешь все. Страна заброшенных бункеров, которые строит для себя любой обеспеченный человек перед тем как сгинуть здесь без следа. Бессмысленно печальное строительство в тартарарах. И вообще, что бы он ни видел в огромном окне, сквозь которое следил за поднадзорным ему миром, значимой оставалась только погода. В размышлениях над тем, что есть химера в его деятельности, а что нет проходили самые спелые часы его одиночества. Он был мужиком, бабой и их совокуплением. Был сачком, бабочкой, энтомологом. Да мало ли кем, если каждый день начинал заново и проживал до конца, не зная, что за мулька ждет завтра, какая муха укусит, потому что был Господом, а не властителем мух, понятно? Каждое утро после чая приходил учитель и оставлял после себя пачку книг. Буквально на сутки, как какой-нибудь дурацкий самиздат. Предвкушая чтение, он даже не всегда был внимателен к тому, что тот ему говорил. И кто, зачем писал эти книги ему было неизвестно, поскольку сам он был одним из них.

 

8.1. В те времена как раз наступила решающая фаза войны между евреями, контролировавшими мировое золото, и арабами, которые гнали в Америку и Европы десятки тонн наркотиков, чтобы сделать из них новую валюту. При этом евреи, конечно, не были бы евреями, если бы наполовину уже не внедрились в арабов. Особенно компьютерных. Людей подготавливали постепенно. Он помнил, как удивился, когда, придя однажды утром на кухню, чтобы съесть свою яичницу и выпить чаю перед школой, вдруг увидел на шкафчике с посудой большую трехлитровую банку с зеленоватой водой и чем-то омерзительным, в ней плавающим. Мама объяснила ему, что это гриб. Ей дала его соседка. От гриба получается целебная вода, которая, если регулярно ее пить, заменяет своими витаминами почти все овощи и фрукты, а заодно даже и мясо. И выразительно посмотрела на папу, который вышел из ванной с полотенцем на шее послушать, что это она говорит.

Гриб оказался живой. Он рос. Из того маленького кусочка, который дала им соседка Корытникова, он скоро превратился в солидного господина, которому уже и трехлитровая его квартира казалась мала. Господин любил свежую воду, которую ему менял именно он, хоть даже под расстрелом не выпил бы то, что с видимым удовольствием, но почему-то всегда не на его глазах, пили (или говорили, что пьют) его родители. Сестра тоже категорически отказалась принимать внутрь модное зелье, заявив ему, что это гриб писает так, а родители, стало быть, пьют ссаки. Слушать это было ему даже и неприятно.

Итак, господин гриб вырос, и возник вопрос, с кем поделиться его чудотворным кусочком, чтобы он еще кому-нибудь, кроме них, умных, принес посильную пользу для здоровья, аппетита и, как говорили, мужской потенции. Его поражало, что почему-то вода из-под гриба так и называлась: «гриб». «Ты пил сегодня гриб?» – спрашивала мама. «Ты чего, гриба напился?» – грубо спрашивала сестра, когда что-то в его поступках казалось ей диким.

Только позже он понял то, о чем старательно не давал себе воли догадаться тогда. Конечно, гриб был легким наркотическим средством, готовившим через родительские гены приход виртуального мира компьютеров, героина, стереофонии и акриловых красок. Ситуация уже явно была ему неподконтрольной. Оставалось овладеть ею, чтобы не пасть хотя бы невинной жертвой. Он трезвым погрузился в мир грез, чтобы ухватить начальника над ними оттуда, изнутри.

Первое время было трудно и одиноко. Его часто рвало от печали. Дальше стало еще хуже, он наверняка бы умер, если бы не встретил ее. Какое было счастье, что она отличалась от всех.

 

8.2. Власти над миром не можешь достичь, пока не достигнешь власти над собой. А власти над собой не достигнешь никогда, потому что не нравишься себе – особенно в зеркале и когда, разговаривая с людьми, видишь себя их глазами. Поэтому, чтобы не видеть себя, и отвлекаешься на разные дела, ведущие к власти над миром.

Поколебавшись немного, он сделал себе самофракийский тайный знак: золотое колечко, вставленное в анус. Память об оргиях культа древних кабиров. Теперь он и с этой стороны был готов к подвигам.

Вообще власть надо захватывать втайне и, в первую очередь, от самого себя: чтобы не скурвиться по пути к ней. Поэтому-то и важно выбрать стратегию отвлечения через задницу. Ввести украшения, цветочки, розетки, иероглифы, новые направления ветра и зрелищ. Для этого чередовать общение с любопытными людьми и чтение редких и общеупотребительных книг. Он то включал телефон, и тогда звонки следовали один за другим, включая совершенно неожиданные, или, напротив, телефон молчал как за гробом. Или же он выключал его и, обложившись стопками книг, принимался за выписки и выдумывания. Особых сил даже уже и не было драться за власть. Лучше все переписать этаким макаром, как Павел с Матфеем, чтобы то место, где он валяется под вечер в бессилии, и оказалось центром вселенной. Но, конечно, без людей, людей не надо. Это будет «изолятный» центр вселенной, который, может, и везде, зато уж совершенно при этом точно – нигде.

Вот он, значит, и воздвиг себе памятник нерукотворный и вообще из ничего. Памятник небытия. Мерцающая кажимость, вдруг являющаяся в облаке печали и бессилия, обычно под вечер, когда блекнут отвлекающие нас краски и слепые заботы дня, и даже телесная слабость не постыдна, а вполне приемлема и обычна, как какой-нибудь тихий семейный разговор за дачным столом под абажуром в окружении мелких вьющихся насекомых. А мы побудем там стаканом крепкого горячего чая с лимоном, особенно душистого в вечернем запахе проснувшихся трав, свежеструганных досок с соседского участка, прохладного подсосенного воздуха, ничем больше, неуловимым ощущением.

Полководцы захватывали страны, входили в них с триумфом, их боялись и ненавидели. Он же втекал туда незаметно, даже не ставя визу в отсутствующий паспорт, что местный, что заграничный. Обходил стороной обозы с учеными и торговцами, с палачами и классификаторами. Разве что собирал сведенья о местных богах и посильно учил искусству молчанья и прислушивания, переходящих в священный сон. Она к нему и пришла с просьбой об уроках.

 

8.3. Ну, вот хоть завоюй весь мир, а женщиной все равно не станешь, размышлял он. Известного беднягу искушали властью, хлебом, еще чем-то, а женщиной стать не предложили. Вроде бы и Сын Божий, а к основе мира отношение имеет опосредованное. Как же Сам-то об этом не догадался, или считал западло?

Несешь свою хворостинку по миру, пытаясь ощутить присутствие живой любовной воды, близ которой хворостинка приходит в движение, начинает подниматься. Это понятно. Но еще он пытался понять окружающее и двумя выставленными наружу молочными железами. И маткой, сокрытой внутри, ждущей, когда суженый раздвинет занавес и явится с благой вестью, но связанной и с еще более глубинной глубью в себе, выходящей и вовсе на милость ко всему живорожденному.

На улице шел снег, и ему казалось, что он понимает.

Надо было еще понять все эти их притирания и намазывания, косметику с украшениями, это умение держать спину и являть себя, которыми отличались женщины. Ему казалось, что глаза его подернуты пленкой, как у птенца или умирающей птицы, и поэтому он не видит все то, что мог бы. Например, нынешнее деление людей на две партии: «синих» и «зеленых», повторяющих цвета цирка при Калигуле и Нероне. Он учился любить и те времена тоже, говоря, что они не хуже и не лучше нынешних. Да и кто разберет, откуда и куда он возит наркотик, то пересекая границы, то уходя вглубь них.

Чтобы совсем перейти на нелегальное положение и не быть раскрытым, он в очередной раз устроился на работу. На сей раз, он делал вид, что делает газету, а не передает информацию туда и сюда. Впрочем, особой информации и не было, пока что он лишь проверял возможности каналов: Интернет, линии агентств, сканеры, печать на принтерах и пр. Все это тоже могло отнимать уйму сил и нервов. Чего стоило хотя бы раннее вставание на работу, бессонница и кошмары под валидол с валерьяной, тошнота и бессильное покачиванье головки на шейном стебельке в вагоне метро. Все это, конечно, чтобы никто не догадался. А, с другой стороны, кому он нужен был, субтильный мозгляк, которого и бить-то не надо, сам подохнет скоро.

Всё нормально, он засекречен, неузнаваем, готов к подпольной перекачке новых умственных наркотиков из одной среды в другую. И разоблачение-то невозможно, потому что разоблачать нечего: налицо юношеское сумасшествие и гонор, ничего больше. Так он и ей и говорил, пока они летели в Амстердам, случайно оказавшись рядом. Он даже и сам немного трепетал от жути своих речей. Ее маленькое ушко было рядом, тонкие светлые волосы, а он говорил о юношеской моче как способе золотого припая в своей алхимии.

 

8.4. Игра идет в отведенном для нее месте. Светлом месте, очерченном специальной линией. Как только тебя вытягивают за линию, ты знаешь, что надо умереть. Тут же, иначе будет плохо всем. Так он решил для себя, хотя знал, что большинство не только остается за чертой жить, но только там и живет. А он – сдохнет. В связи с чем жизнь на свету приобретала особую ценность.

По этой же причине он не смотрел по сторонам. Ни дома, ни в гостях, ни в метро. Интересно было только там, где находился он сам. Это как если пришел в незнакомое место, никого не знаешь. Хорошо если дадут бокал вина и бутерброд, чтобы руки чем-то занять. Стоишь, и даже не столько смотришь вокруг себя, сколько принюхиваешься. Никого не трогаешь. Но будь уверен, что через полчаса или час, ты уже с кем-то будешь говорить, к тебе подойдут, тебя полюбят. Ты готов отозваться, если с тобой мирно заговорят, но сам напрашиваться не станешь никогда.

То же на могиле брата. Никаких лучей света, вдруг ударивших в фото на камне, никакого специального соловьиного пения, никакого вдруг начавшегося дождя или проглянувшего сквозь тучи солнца,  - только если внятно позовут и скажут. Да и то, смотря, как он себя будет чувствовать.

Знаков он не ждал. Наоборот, сам расставлял для удобства ориентации там, где ему было нужно. Взять хотя бы Петра Андреевича Вяземского или девушку, что ждала с бумагами на углу Петроверигского переулка. Духи у нее были какие-то сумасшедшие. Самое поразительное, что, расставшись с нею, он тут же начал чувствовать их на каждом шагу. Ему страшно было представить, что было бы, назначь он ей свидание. Этот ресторан, еда, сопутствующая обслуга, разговор, вся ее прошлая и будущая жизнь, открывающаяся ему постепенно, мытье в ванной перед любовью, проверка друг друга на деликатность потом, ее родители – как вообще люди справляются со всем этим? Может, они ничего не чувствуют?

Он видел красный цвет эфира, в котором были разлиты боги, и стояли золотые статуи идей и правил, удерживающих этот мир в полосе света, которую он выбрал для житья. Сперва он думал, что виновато его повышенное давление. Потом решил, что иного все равно у него нет, значит, это их проблемы. Слишком много свинцовых и ртутных соединений витает в воздухе, скрепляя косметические мазы и кремы, разъедая кожу, кишки, легкие. Мы еще защищены от глюков, витающих повсюду, своей толстой кожей.

Он изучал старые алхимические рецепты еще когда консультировал предвыборную кампанию и приватизацию Каллием Лаврийских серебряных рудников. За Каллия просил Ксенофонт.

 

8.5. Еще хуже было с приказами. Если человек был ему приятен, он из кожи лез, чтобы сделать то, что тот просил. И, как правило, тот, кто просил, решал, что он просто дурак, если так корячится, и, значит, из него можно веревки вить. Он это чувствовал и сразу зверел. Добром дело никогда не кончалось. Он пробовал звереть с самого начала и не делать ничего, но так тоже не получалось. У него была не видная ему самому цель в жизни и просто так кантоваться, ничего не делая, как остальные, он не умел.

Когда его послали в командировку, он не стал выписывать никаких денег, проездных билетов и прочего, что полагалось любому, а поехал как бы по собственному выбору, потому что сам так хотел. По всем правилам это называлось прогулом. Тем лучше, он готов вовсе не возвращаться. Спокойно купил в кассе билет, только сказал секретарше, чтобы она сама сделала ему визу, иначе он вообще никуда не поедет. Они-то все были уверены, что симпозиум это и есть пир в чистом виде. То есть пьянка-гулянка и тусовка с интересными людьми. У него начинали дрожать руки, когда он слушал, что говорят те, кто его окружал: это не глупость, это уверенность в своем уме. Когда-то Алкивиад, прочитав его записки, задумался и спросил: а был на них отзыв? И, узнав, что никакого, заулыбался: ну, естественно, дикарям да еще писать рецензию на Миклухо-Маклая!

У него был телефон ксенофонтовского мобильника, но ни из Москвы, ни из аэропорта тот не отвечал. Вообще странно все это, отцы церкви, учителя веков и со всем этим прикидом ходят. Хорошо хоть Сократ раз и навсегда послал это все к нимфам.

Он даже не ожидал, что его встретят. Два приятных парня провели через площадь к машине, сказали, что его уже ждут, номер заказан, гостиница хорошая, специально за городом, в священной роще Академа, ну это, добавил один, как ваше Узкое. Оказалось, что он из Узбекистана, куда его родителей сослали во время войны, и он много раз был в Москве, всю ее знает, а когда началась вся эта заварушка, он даже не стал защищать диплом и, списавшись с дальними родичами, благополучно эмигрировал. О чем не жалеет.

Он расспрашивал, заранее думая, что и об этом тоже напишет в статье. Спросил, можно ли тут открыть свое дело, не мешает ли, как в Москве, мафия? «А что мафия? – засмеялся парень. Он был в белой рубашке, в черном костюме, как все тут. – Мафия это ведь и есть все мы сами». Он как-то сразу задумался. Ну точно Миклухо-Маклай.

Ему выдали папочку с тезисами и планом заседаний. Все, как водится, посвящалось любви и познанию. Сказали, что пусть устраивается, а вечером и Сам подъедет.

 

8.6. Когда он думал о мыслях, из которых складывается мир, а он знал эти мысли, давно их изучал, он казался сам себе маленьким, по сравнению с ними, человечком. Координатором разных их связей и векторов. Но ему было удобно с ними, потому что рядом с ними не было людей или, во всяком случае, он их не видел.

После того несчастного путча в пивной он на некоторое время скрылся из глаз полиции и тех, кто с ней был связан. Впервые за долгое время отоспался, сбросил с себя напряжение, подолгу сидел на балконе, разглядывая облака на небе. Нашел в кладовке старую раскладушку, она как раз впритык поместилась на балконе, и часами лежал, глядя в небо и стараясь ни о чем не думать. Вот, кстати, счастье.

Тогда-то на одном из закатов ему и пришла в голову эта идея, и он только диву дался, а почему же раньше он ни от кого о ней не слышал. Вся эта борьба классов, наций, вер, идей, это такая лажа на самом деле. Бедные, богатые, туркмены, казахи, не смешите меня. Лучше бы сразу начать с тараканов, с моллюсков, с ангелов, но никто из них не потянет. Может быть, потом, но не сейчас.

Ведь читали же давным-давно в учебниках, Маркс-Энгельс тоже чего-то такое писали: матриархат, промискуитет, анти-Дюринг. В конце концов, может, все и ограничится похоронными обрядами, всякой там плодородной инициацией, неважно, он не гордый, этого уже не увидит. Он сразу зайдет со всех козырей. Женщины возьмут власть, и тогда уж все содрогнётся.

Главное, он понимал, ни с кем вокруг это не обсудишь. Когда ты наконец понял, как надо, это выглядит как сумасшествие. Когда постепенно это начнут талдычить все вокруг, это и будет подлинным сумасшествием. Придется стать бесноватым фюрером, другого пути нет, хоть и этот путь в никуда. А что делать?

Когда к нему приходили с известиями о том, что происходит на улице, в правительстве, в правоохранительных органах, где поселились не люди, а наш собственный страх перед ними и самими собой – наша несвобода, - он окончательно перестал разыгрывать из себя доброго и внимательного душку. Пару раз попробовал свою идею, был воспринят с недоумением.

Он стал приглядываться к женщинам. Это как раз ничего, что они субтильнее. Евреи с христианами вообще были дохляками, а какую козью морду всем устроили, бедняга Ницше был прав. Тут хитрые ходы нужны. Они ведь и слабее будут и болезненней, чего только одни менструации стоят. Женщины ведь и рассуждают хуже, потому что подвержены постоянным перепадам природы, живя с нею в такт. Во… Может, в том-то и выход, чтобы мочить мужиков силами самой природы, до ритмов которой те не допетривают.

 

8 января. Вторник.

Солнце в Козероге. Восход 8.56. Заход 16.16. Долгота дня 7.20.

Луна в Скорпионе. 1У фаза. Восход 3.10. Заход 12.55.

Управитель Марс.

День строгого поста, проверки и испытаний. Дурные знаки – мелкие потери, поломки, ссадины. Грязь вокруг – знак помех и препятствий. Хорошая примета – разлитая вода вокруг и на тебя.

Камень – яшма вишневого цвета.

Цвет одежды – сочетание красного и черного, также – ядовитый желто-зеленый.

Именины: Ефим, Константин.

Алхимический знак Вяч. Вс. Иванова.

Между прочим, получил письмо от Вяч. Вс. Иванова с согласием на «заочное» по компьютеру интервью в первой половине месяца.

 

Он вернулся к себе, поужинав в пиццерии. Чужая квартира казалась еще более чужой. Включил телевизор, но тот показывал все это кому-то другому, а не ему. Так и не смог обжить эту комнату. На кухне был свой запах, который он не смог бы описать. Вроде сухого клея. К тому же сильно дуло из окна. Ветер в их сторону, да и он так и не взялся заклеить щели бумагой. С трудом дождался прогноза погоды в новостях, чтобы выключить телевизор. Ночью обещали минус тридцать, днем около двадцати, ветер северный, но потом должно было резко потеплеть.

Оставалось только лечь спать. Даже душ перед сном не примешь, потому что нечем занавесить ванну и потом надо долго протирать пол. Завтра надо было встать раньше обычного, а это значило, что большую часть ночи он не заснет, потому что будет думать о раннем вставании и о том, что надо спать. Надо валерьяну купить в аптеке напротив да все время, идя с работы, забывает. Хорошо еще, что зуб не болит, как год назад, когда пришлось забить воспаление жуткими дозами антибиотика.

Завтра он должен вести себя как ни в чем не бывало. Делать молча свою работу. Хорошо, что он заранее приготовил все, что нужно, и уже с утра может передать это ведущему. А потом спокойно делать, что сможет, наперед. Никому не звонить. Ни начальнику, ни Ольге. Если бы не они, он бы вообще не мог бы здесь работать. Но теперь он должен показать им, что сесть себе на голову и позволить им то, что они сделали, он не собирается. Если им что-то надо от него, пусть сами звонят и приходят. Он не мальчик, чтобы бегать по их вызову. Скажет: «Ладно, хорошо», и останется на своем месте. Мол, некогда и вообще забыл.

Он знал, что теперь всю ночь будет прокручивать в голове один и тот же разговор, который постепенно сведет его с ума, перейдя в бред, который под утро будет сниться, развиваясь в безумные сюжеты. Такая уж у него тонкая нервная система. Если бы он нашел человека, который бы его понял и помог, он бы мог достичь успеха. А так он никто, слоняющийся по чужим квартирам, которые пахнут неизвестно чем. Правда, вряд ли бы он смог ужиться с человеком, который бы его понял. Он, во всяком случае, такого человека себе представить не мог. Лучше так, чем с кем-то. Он даже потянулся, до боли вывернув руку, которую ушиб накануне, поскользнувшись. Но все равно произнес: «Хорошо-то как, Господи».

Всё зависишь только от себя. Зарабатываешь на себя. Даже детям можешь помогать. Как говорила мама, нельзя роптать.

На самом деле бегал, конечно, по этажам, как миленький. Впрочем, был занят и зашел один разок, да и сидел как на иголках. Писал письма Вяч. Вс. Иванову и Гришковцу, посылал тексты Саше Мелихову в «Неву» и Дуде в «Мегаполис». Искал художнику картинки Эшера и де Латура. Правил, сокращал, анонсировал. Смотрел старые интервью Евгения Миронова, распечатывал свои старые интервью, чтобы потом отдать посмотреть рукопись Игорю Захарову. А то уйдешь с работы, и как будто ничего не было. Даже составил письмо для издательств, которые просил ставить в известность о новинках, и отправил его в полтора десятка адресов. В общем, день прошел, как не было. Встретил в коридоре Андрея Липского, который ушел от Явлинского, год где-то маялся и наконец прибился к газете в надежде лучшего. Настя рассказала в коридоре как на праздники была на даче в Жуковке у подруги, которая замужем за «Норильским никелем», а сын их учится в Англии и хнычет, что больше не хочет ехать на лыжах в Швейцарские Альпы.

Его не уставало поражать, насколько пребывание среди людей опустошает по сравнению с тем, когда ты один и с книгами. Будто мелеешь, сам себя переходя по колено.

Читая за полночь «Нечет и чет» Вячеслава Всеволодовича и готовя ему вопросы к завтрашнему письму, Костя понял, что сильней всего его угнетает полная понятность происходящего на работе. Ужас – в общедоступности, что полностью противоположно жизни, особенно когда остаешься с той с глазу на глаз.

Наверное, из-за своего имени Костя очень страдал по нехватке непостоянства. Теперь он слушал, как жутко шумит ночной ветер. В который уже раз в этом январе менялась погода. От минус тридцати прошлой ночью она переходила к минус пяти завтрашним днем. К тому же южный ветер теперь дул в окно его комнаты, и становилось, как ни странно, все холодней.

 

2.

1. Игра шла сразу по нескольким направлениям. Деньги зарабатывали выпуском роскошных книг и альбомов для очень богатых любителей, для Кремля, спорткомитета, элитарных клубов, на юбилей МГИМО, МИДа и им подобных папиков.

Тут же был затеян журнал «Арбуз», который должен был стать арбитром элеганторум в мире искусства, протягивающего свои щупальца в политику, бизнес, спорт, СМИ. Речь шла о мировом горизонте, на котором виднелась бы и Россия.

Телеканал с ответвлениями в интернет и бумажные издания создавал бы с опорой на восстанавливаемое российское Географическое общество и МИД мировую энциклопедию быта. Посольства и корреспонденты агентств передавали информацию о странах пребывания с географо-этнографическим уклоном: одежда, обычаи, жилище и т. п. Он соединил их еще и с институтом этнографии и антропологии РАН.

И, наконец, отдельное издательство в рамках общего издательского дома готовило независимый православный журнал, который в режиме вопросов и ответов, схожим с интерактивным интернетом, держал бы все измерения православной софийной жизни – от сна до самой разной деятельности. Такое познавательное и незлобное разделение света и тьмы.

Забавно, что для переговоров они встретились с Максимом Светлановым в кафе-кондитерской «Гоголь-Моголь» на углу Гагаринского и Большого Афанасьевского переулков. Того здесь уже знали. Они набрали сладостей, которых, конечно, не съели, забрав потом домой детям. Дети Максима, которым было уже сильно за тридцать, по словам, категорически не ели сладостей, заменив их сушеными фруктами, которые привозили ему дешево из Ташкента.

Воспользовавшись интервью с мелким позднесоветским сюрреалистом, которого женила на себе банкирша, купив ему мастерские в центре Москвы, Парижа, устроив выставки по всему миру, выпустив альбомы, он надул из него отличный шарик а ля новый Сальвадор Дали, написал ему дневник, жизнеописание, пару книжек, поражавших игрой слов и скандального воображения.

Это было вроде автоматического письма интеллигентствующего хулигана по ходу чтения глянцевых журналов и гегелевской феноменологии духа. Оно наполняло куражом и давало полет фантазии не чета бледным поганкам провинциального эпигона сюрреалистов. В общем, он был доволен, как от хорошей гимнастики, тем более что и заработал сразу полсотни тысяч, очень приличную зарплату за четыре года. Но надутый сюрреалистический пузырь того стоил. И картин тот, благодаря придуманному им мифу, продал на гораздо большую сумму. Так что никто не остался в накладе. Просто порядок цифр был разный, а он еще только делал разбег.

2. На интервью с сюрреалистом он отправился в «Дом-помидор» недалеко от метро «Аэропорт» в будний день с утра. Впрочем, теперь все его дни были будние. Было жутко скользко. Накануне художника (назовем его условным именем Виктора Кротова) фотографировал Лева Мелихов. Потом другой фотограф делал слайды с картин для альбома. От него требовалось страниц двадцать текста в семидесятистраничной книге, в которой остальное место должны были занять фотографии.

Дом был за шлагбаумом, загорожен, он нажал на кнопку звонка охраннику, сидевшему в будочке, который открыл ворота. Дальше было проще. Хотя сначала он пытался подняться на специальном лифте, который возил только на подземные этажи, где размещалось то, о чем можно было лишь догадываться.

Квартира была, естественно, огромной. Зала была превращена в мастерскую. Москва из окон была видна далеко. Художник показал висевшую на мольберте огромную «Тайную вечерь» с Христом без лица. Потом провел длинным коридором в кабинет, где стояли компьютеры, тренажер, синтезатор в углу, всякие сканеры, на полу лежала длинная полоса отсканированных цветных картинок.

Жена вышла послушать беседу, приготовила чай. Она оказалась той Ниной, по имени которой в Риге назывались все ателье мод. Вся семья ее жила в Булдури на Вилле Марты, - двое детей, внучка, бывший муж. Все они завтра с утра должны были вместе лететь кататься на лыжах в Куршевель, где праздновал свой день рождения русский олигарх Владимир Потанин.

Художник, которому было под 60, начал отвечать на вопросы. Он минут через сорок беседы вспомнил, что лет десять назад был у этого художника в гостях, и тот даже дал ему отпечатанную открытку со своей работой типа того, что выставлялось в годы застоя на Малой Грузинской. Да, художник рассказал, что до этой мастерской и той, что была теперь на улице Георга Пятого в центре Парижа с видом на Елисейские поля и Эйфелеву башню, он 24 года проработал рядом с Яузой и Котельнической площадью в старом доме под мостом у голубой церкви Троицы. Там до революции жил какой-то купец, а тогда в нем не было ни воды, ни канализации, ни света в окошке. Висела лампочка Ильича. В комнате надо было входить через платяной шкаф. За водой он ходил в соседнюю коммунальную квартиру, где был единственный на весь этаж кран с водой, а для нужд использовался, как хозяином, так и его гостями, фаянсовый горшок, который потом выливался из окна под церковь, в которой тогда был склад.

Видно было, что то время художнику нравилось. Дружил с Наттой Конышевой, которая, как он постепенно вспомнил, и привела его к Кротову. Вот откуда ему показалось знакомым это имя. Дальше были взгляды на мир и искусство, и, занимавшая обоих хозяев история их неожиданной любви. Недаром же Виктор был в свое время потрясен историей Мастера и Маргариты. В рассказе был ключевой момент, когда его все кинули, он впал в жестокие долги, а надо было кормить четырех детей, тогдашнюю жену, на выставке, на которую он надеялся, картины не продавались. Тогда, впав в истерику, он взмолился Сальвадору Дали и Гала, изображенным на его композиции «Длинный доллар». Вернее, не взмолился, а обрушился на него с криками, руганью и угрозами: «ты, сука, я всю жизнь тебе посвятил, знамя твое поднял, а ты мне жалеешь денег хоть немного дать!» Потом успокоился, пар выпустил, стал жить дальше.

И вот пришла покупательница в последний момент, когда он уже собирался снимать картины. Спросила цену. Он решил покуражиться и назвал в пять раз больше, чем было в прайс-листе. Она, не торгуясь, купила четыре работы на восемь тысяч долларов. Пригласила в Ригу, где жила. Там по цепочке случайностей вышли на эту Нину, чтобы в чем-то там помогла. Та пригласила на обед для разговоров. От презентации отказалась, уехала с мужем на фестиваль в Канны, где вдруг начала рушиться ее семейная жизнь после отмеченной ими серебряной свадьбы. Новые цепочки случайностей, та знакомая его сурово кинула, она была связана с рижскими бандюками, он был рад, что живым ушел, обратился к Нине, чтобы та помогла ему вывезти оставшиеся работы. После ужина пошли втроем погулять по взморью, Нина с подругой мурлыкали себе под нос что-то на закате, он же от счастья вдруг так заорал, что в Нине что-то проснулось, и она впервые обратила на него внимание. Дошли до Майори. Он спросил, какое шампанское девушки хотят. Те сказали: «Вдову Клико». Он спросил его в ресторане. Оно там оказалось. Распили шампанское. Он, не моргнув, заплатил 200 долларов. Она посмотрела на него еще внимательней. Он попросил написать ее портрет, когда она будет в Москве. Как он сказал, чтобы хоть шерсти клок с этой овцы, понимал же, какие между ними дистанции.

У Нины, тем временем, семейная жизнь обрушилась окончательно. В Москву стала приезжать по делам, открыв филиал. Будучи в гостях у Илзе Лиепа, познакомилась с Максимом Светлановым и Светой, это было года за два до ее смерти. Те пригласили потом к себе на чай. Максим рассказал, что видит будущее. Она спросила, что ее ждет. Он сказал: любовь. Она сказала, что сама чувствует, но – когда. Он сказал: очень скоро. И сказал, что они будут видеться, она будет жить в Москве.

Через месяц буквально на них с художником Кротовым обрушилось вместо продолжения отношений – любовь. Впереди была выставка в Манеже, к которой и должна была выйти книга в издательстве Максима, к тексту которой он сейчас и брал интервью.

Нормальная история. Рига, Яуза, Малая Грузинская, Вилла Марты в Булдури, напротив которой когда-то отдыхали родители, а он приезжал к ним на электричке из Риги, живя на улице Горького у тети Софы и дяди Изи – все было в голове.

3. Максим торопил его с пилотным номером журнала. Он нужен был для раскрутки. Чтобы было что показать людям. При полном, однако, отсутствии денег для авторов. Даже такая определенность его вполне устраивала. Заданы правила, а там уже можно и повертеться.

Самое интересное это выдумывать будущую партитуру в свободный вечер, когда, ты знаешь, никто тебя не достанет. Он сравнивал себя с DJ-ем, вот, кстати, и еще один штрих современного искусства. Толя Брусиловский советовал не забывать своего жанра писем к другу. Миша Эпштейн прислал несколько завалявшихся в интернете своих статей. Две – автопортрет и «я сошел с ума», о безумии в искусстве, - целиком ложились в масть. Теперь надо было придумать чьи-то живописные автопортреты, душа лежала к Уильяму Блейку, которого было легко скачать с того же интернета, и взять интервью о безумии у Димы Пригова.

Он просматривал глянцевые журналы, положив себе за правило писать в день не менее одной статьи в будущий номер. То есть, обозревая все, выделять хоть что-то. Иначе становилось все более страшно. Как сказала одна маленькая девочка: «Я знаю, как писать слово «макака», я просто не знаю, где остановиться». (Спасибо Михаилу Эпштейну за указанную цитату). Останавливаться надо на имени, на человеке. Потом картинка сама появится.

Очень кстати вернулась из Швеции беглая жена его друга. В разговоре с другом они последние два с половиной года старательно обходили эту тему. Жена как бы поехала в Швецию посмотреть страну по туристской визе, да так там и осталась. Взрослые дети, муж в Москве, а она в Швеции. Как будто так и надо. У каждого свои проблемы, не стоит и вникать. И вдруг однажды он позвонил, а друг ему говорит, что жена вернулась. На несколько дней. Соскучилась, мол. Через несколько дней оказалось, что вернулась навсегда. Как убежала когда-то отсюда, так теперь и оттуда. Тоже, наверное, по туристической путевке. Поскольку она считалась опытным художественным редактором и верстальщицей, он тут же предложил ее в новое издательство. Вроде как свою дальнюю родственницу, человека двоюродной близости.

Все время возникали сопутствующие жизни недоразумения. Миша Поздняев, который после полутора лет простоя оказался в «Новых Известиях» пригласил поговорить по поводу ставки литературного обозревателя, которой в этом богоугодном издании не было с его сотворения. Он приехал туда утром в воскресенье, совпавшее с Мишиным днем рождения, захватил литровую бутылку водки «Парламент», поздравил. Миша отвел его к юноше, заведующему отделом культуры, который рассказывал ему, что и как писать, зная, кажется, только два имени – Толстой и Улицкой. Потом сказал, что за статью в три страницу платят 500 рублей. Миша по телефону говорил о ставке от 500 долларов. У него как-то резко просветлело в голове. Воскресный недосып и расслабленность сняло как рукой. Типа, они что, идиота из меня делают? Не позволю.

День - величина растяжимая твоей внутренней активностью в нем. Он придумал вставить в журнал свои письма к другу. Например, о том, как функционирует слухами и общением это современное искусство, оборотная сторона которого суть тусовка. Так, с утра получаешь письма из Кельна и откуда-то из Америки, где Дюпон, так и не сподобился уточнить место, да и зачем, если есть электронная почта. Потом позвонила знакомая из журнала «Вояж», попросила что-то выписать из его давнего интервью с Никитой Михалковым, похвасталась, что брала интервью у Пригова, и очень довольна им, обещала прислать посмотреть. Когда позвонила жена, которая на АТВ организовывала выставку Михаила Ромадина, он рассказал про Пригова, та вспомнила, что послезавтра он будет диким своим голосом вокалировать в новом сочинении Владимира Мартынова с ансамблем Гринденко. Позвонил Диме, тот сказал, что за пару часов до репетиции, скажем, в три, можно было бы встретиться где-нибудь. – В «Апшу»? – Там очень громкая музыка. – Тогда позвонил Брусиловскому, чья мастерская была в двух шагах. Тот все рассказал про Пригова, которого знал лет тридцать. Предупредил, что от него можно ждать всего, что угодно, но он не возражает. Перезвонил Пригову, тот удивился, что Брусиловский еще есть, записал адрес, который за давностью лет забыл. Договорились созвониться послезавтра с утра.

4. Захват мира идет на паях с судьбой, курируемой Богом, с которым он находился в двойственных отношениях образа и подобия. К выходкам Творца старался относиться с насмешливым равнодушием. Например, когда на преподобного Максима Исповедника с утра звонит Максим и говорит, что Виктор Кротов отверг предложенный текст, несмотря на все уговоры, то все понятно. Тем более что никаких разговоров о деньгах за работу он не вел, а даже по газетным расценкам это стоило от 800 до 1800 долларов, не говоря о качестве текста, которым гордился. Но ведь не по Сеньке шапка, это точно. Так чего расстраиваться, мой Создатель, не правда ли?

Все это мелкие пакости, о которых не стоит и говорить. После книги Иова на такое не обращаешь внимания. День солнечный, чистое Рождество, которое в начале парижских 20-х так мнилось Ивану Алексеевичу Бунину. «Год одиночества» написан и пишется еще. Само одиночество в чистом, дистиллированном виде это снежное поле деятельности, открытое ему. Читая жизнеописание Фрейда работы Эриха Фромма, он думал, что для настоящего завоевания мира нужен некий моральный перелом, на который он вряд ли способен. Или способен? Так Достоевский написал Раскольникова, на пути в разряд выдающихся писателей, решив для себя нечто главное. Бог не устает тебе это повторять, но ты же упрям, не слушаешь никого.

Встреча с Максимом в недрах котельнических переулков то ли взбодрила, то ли окончательно выбила из колеи. Понятно, что он назвал предложенные ему на пальцах материалы относящимися, скорее, к ХХ веку, чем к нынешнему – Илья Кабаков, Луиджи Нона, Хельмут Ньютон, Эпштейн, Пригов, Старк – о которых то ли слышал, то ли нет. Давно уже перестал разбираться в недрах чужой компетенции. Упомянутые им в качестве альтернативы снеговики Коли Полисского и солист Петровский из группы «Ногу свело» заставляли задуматься.

Когда он спросил Максима, как тот съездил в Тбилиси, откуда вернулся накануне, Максим ответил, что запустил на студия «Грузия-фильм» 374-серийный фильм из истории Грузии, типа «Дата Татушхия», впрочем, неважно, какого типа. Главное, что все оборудование студии запаковано в ящики, люди получают по шесть долларов в месяц, а к концу дня общения с ним у всех ожили глаза, уже пишется сценарий, все готовится к съемкам, и так далее. Он был уверен, что Максим ездил договорится с Робертом Стуруа о выпуске альбома или еще чего-то подобного, а оно вон как обернулось.

Между прочим, проходная дома, куда он пришел, была без всяких опознавательных знаков, без номера дома, без названия улицы, переулка. В проходной сидел милиционер. Он позвонил по бесплатному городскому телефону, стоявшему тут же, вышел сотрудник Максима и провел его через двор в трехэтажное здание бывшей фабрики, причем, снаружи вход был накрыт, как козырьком, простыми досками, зато внутри коридор сверкал евроремонтом и полным приличием. «Просто поставили стены и двери, - сказал провожатый, - вот офис и готов». Максим снимал тут помещение. В трех комнатах стояло пять больших верстальных компьютеров, за ними сидели девочки и мальчики, и делали что-то с картинками. При нем к Максиму пришла еще семейная пара дизайнеров по поводу работы. Они его узнали, он, как обычно, их – нет. Решил, что, наверное, они были приятелями и однокурсниками его сына.

Назавтра он должен был встречаться с Дмитрием Александровичем Приговым, потом с Костей Побединым, арт-директором самого модного журнала «Табурет», брать интервью, узнавать, что же такое современное искусство.

 

3.

Безумие о Викторе Кротове

Париж

Художника Виктора Кротова я нашел в Париже с превеликим трудом. Вроде бы и адрес был – улица Георга Y, по-французски: Жоржа Y. Самый центр Парижа, богатый шикарный район. Была наводка: «А из нашего окна башня Эйфеля видна… И из этого ж окошка Елисейские немножко…» - а все равно дом его словно растворялся в каких-то сюрреалистических фантазиях на тему соединения Монмартра с Монпарнасом.

«Может, придумал он все – и Париж, и огромную квартиру с обзором на сто восемьдесят градусов», - пришло в голову. Позвонил общему знакомому, знаменитому слависту и собирателю Ренэ Герра. Тот подтвердил, что Виктор Кротов – в Париже, а Париж – на месте. Там, где Дом инвалидов.

Естественно, дом тут же нашелся. Ничего особенного. Стоит, будто всегда здесь был, материализовавшись из холста, масла, детской мечты и словаря бессознательного: «Увидеть Париж и умереть…», переделанного в – «Умереть, ожить и видеть Париж всегда».

Осталось найти нужный этаж. Сказали ведь, что этаж девятый. Ну, считать-то нас еще в школе учили. Досчитал до девяти и не нашел нужной квартиры. Оказалось, что – у них девятый, а у Кротова десятый. Или, наоборот. Уже не помню.

 

-Виктор, можно начать разговор с сюрреалистических зеркал, лабиринтов, с усов Дали, а можно с биографии. С чего вам удобнее?

-Удобнее – с молчания. Самое удобное для меня в интервью это молчание. Тем более что молчание бывает разное. Молчание ягнят, молчание овец, молчание волков. Слова гораздо однообразнее.

-Хорошо, все можно придумать или замолчать, кроме собственного рождения.

-Родился я в Сарагосе.

-Как говорилось в фильме «Рукопись, найденная в Сарагосе»: «Пашеко, Господом Богом заклинаю тебя!»

-Отличие наше от Пашеко, что он постоянно придуривался, а когда начинал говорить, становился серьезным. Мы же в обычной жизни вроде бы нормальные, но когда ныряем в творчество, становимся как Пашеко.

-Родился в Сарагосе?

-Родился я в 1945 году в Доме Инвалидов №6 под Нарофоминском. В паспорте в графе о месте рождения так и записано. Что вызывало у людей вопросы, не потомственный ли я дурдомовец. Там прожил до девятнадцати лет. Это была отдельная закрытая зона в монастырской ограде в семи километрах от станции Бекасово, куда свозили тяжело раненных на войне, контуженных, безногих, безголовых. Мама была в обслуживающем персонале. Потом туда же начали свозить тяжелых нервнобольных, у которых либо не было родственников, либо те от них отказались. Тех, кого привозили, оставались там уже навсегда. Некоторые пытались бежать. Но они, как птицы, могли лететь только по определенному маршруту – к себе домой. А там их уже ждали, возвращали обратно и наказывали, вкалывая такие препараты, после которых они о побеге даже боялись подумать.

-Обыденный сюрреализм нашей жизни?

-Сюрреализм наполняет любую жизнь и всякое общество. Нужно только увидеть его, вычленить и перенести на холст. Потому что самый большой сюрреализм это способ твоей жизни, то, что кто-то тебя запрограммировал на гениальность и на успех, - несмотря ни на что.

-Какой у вас здесь, однако, хороший вид из окна…

-Я не люблю гостей, которые приходят ко мне в мастерскую, смотрят в окно и радуются открывающемуся из него виду. Смотреть надо на мои картины и радоваться им. Мне плевать, что видно из окна, - Париж, Лондон, Москва или вообще ничего. Я не пейзажист и, тем более, не турист. Мне интересно только то, что во мне происходит. А окно я сейчас задраю наглухо, чтобы не раздражало.

 

Сюрреализм требует жертв. Парижуть кривоколенная, гурманная, романтическая – с птицами вместо рта, с церквями в астрале, с задним инфернальным проходом на месте нынешнего Люксембургского сада, по-фряжски звучит красиво – «пассаж д’Энфер», - не чета нашему сермяжному гадству.

Сюрреализм – бред, сапоги всмятку, искусство пука Сальвадора Дали, скатология анальных отверстий, выдаваемая за эсхатологию конца света. Романтический сюрреализм Виктора Кротова на этом безумном фоне – квадратура круга, тонкая лирическая кишка, бьющая не в бровь, а в глаз. Вместо густого амбре – драгоценная амбра, смерть садюгам с мазохами, вишневый де Сад в нежном цвету.

Сюрок «Дружба» на закусь портвешка с Малой Грузинской, путь в рай, устланный женскими ягодицами, форма которых совершенна, а содержание умонепостижимо, как и геометрия их натяжения.

Сальвадор Дали груб и генитален. Виктор Кротов являет нежное подсознание издрызганного в дым советикуса. Наверное, есть ангельские экскременты, которые хочется погладить памятливой изнанкой ноздрей.

Есть исподнее души, опрыснутое в наготе своей Шанелью № 5. Кишки стразами наружу. Гениталии из крыльев бабочек. Вальс кальсон и мозги мехом наружу. Художник нам изобразил глубокий обморок сопели. Отшлифовал бессознанку до совершенства хрусталя от Сваровски. Создал дизайн сновидности, макияж безумья с тонкой косметикой придури.

 

Москва

Поневоле пришлось перенести продолжение интервью в Москву. Мастерская Виктора Кротова находится в известном «Доме-помидоре» на Ленинградском проспекте. «На Ленинградском, а не на Ленинском, - повторял художник по телефону, когда мы с ним договаривались о встрече. – Не перепутайте».

Я долго тыркался в ворота к охраннику. Потом чуть не потерялся в квартире. Хорошо хоть в окно не смотрел, а прямо перешел к обзору работ, приготовленных к выставке. К картинам на мольберте, которые надо было еще дописать. К залежам готовых работ. Посмотрел кабинет с компьютерами, сканерами, тренажерами, музыкальным синтезатором, лежащими на полу цветными отпечатками живописных работ. Цифровой мой фотоаппарат тоже пригодился. Щелкал, не останавливаясь. Разве что пришлось только отвлечься на включение диктофона.

 

-Итак, биография. Перед зеркалом.

-Родился. Пока еще жив. Чего больше. С самого рождения знал, что буду художником. Помню, когда мне было лет семь, мама поехала в Нарофоминск и купила мне школьный набор масляных красок. До сих пор помню, как открыл тюбик, помню этот запах.

-Всегда было желание рисовать?

-Желания приходят и уходят. А это была потребность. Как робота завели, и он пилит себе, как терминатор, невзирая на обстоятельства. Это предопределение. Кругом не было ни книг по искусству, ни библиотеки, одни вырезки Шишкина и Саврасова из вкладок «Огонька». Мама дала старую клеенку, и я на обратной ее стороне перерисовывал зверей с этикеток на сериях спичечных коробков. Но ты заранее обречен быть гением, несмотря ни на что. Обречен на успех.

-А первого живого художника когда увидели?

-Когда мне было уже лет десять, к нам в лес приехал на этюды профессор из Суриковского института. С холстом, с этюдником, церковь рисовал. Для меня это было явлением божества. Я простоял все это время недвижный, как сурок, наблюдая процесс. Потом он мне дал нести этюдник, я был горд, тащил его. Он рисовал, и вдруг в какой-то момент отошел куда-то в сторону. Оказалось, по малой нужде. Я был поражен. Как же так – божество, а делает как все. Это было первое мое разочарование в традиционном искусстве.

 

Сюрреализм разнообразен, как сама жизнь. У Сальвадора Дали есть книга «Искусство пука», а у Виктора Кротова наоборот: и сочинения нет, и отношение ко всему этому - как к искусству глубоко традиционному и для настоящего сюрреалиста неприемлемому. Для него, как для романтического сюрреалиста, намного ближе противоположное искусство Венедикта Ерофеева, о котором тот написал в книге «Москва – Петушки»:

«Мне очень вредит моя деликатность, она исковеркала мне мою юность. Мое детство и отрочество… Скорее так: это не деликатность, а просто я безгранично расширил сферу интимного – сколько раз это губило меня…

Например, в Павлово-Посаде. Меня подводят к дамам и представляют так:

-А вот тот самый знаменитый Веничка Ерофеев. Он знаменит очень многим. Но больше всего, конечно, тем знаменит, что за всю свою жизнь ни разу не пукнул…

-Как!! Ни разу!! – удивляются дамы и во все глаза меня рассматривают. – Ни ра-зу!!

Я, конечно, начинаю конфузиться. Я не могу при дамах не конфузиться. Я говорю:

-Ну, как то есть ни разу! Иногда… все-таки…

-Как!! – еще больше удивляются дамы. – Ерофеев – и… странно подумать!.. «Иногда все-таки».

Я от этого окончательно теряюсь, я говорю примерно так:

-Ну… а что в этом такого, я же… это ведь – пукнуть – это ведь так ноуменально… Ничего в этом феноменального нет – в том, чтобы пукнуть…

-Вы только подумайте! – обалдевают дамы.

А потом трезвонят по всей петушинской ветке: «Он все это делает вслух, и говорит, что это не плохо он делает! Что он это делает хорошо!»

…И так всю жизнь. Всю жизнь довлеет надо мной этот кошмар – кошмар, заключающийся в том, что понимают тебя не превратно, нет – «превратно» бы еще ничего! – но именно строго наоборот, то есть совершенно по-свински, то есть антиномично».

 

Дом инвалидов

-Виктор, а вам ваша сюрреалистическая деликатность не исковеркала всю жизнь?

-Конечно, исковеркала. Потом, когда учился в школе под Апрелевкой, - в нашем дурдоме была только начальная школа, - то я ходил в изокружок при Доме культуры Апрелевского завода грампластинок. Учился гипсы рисовать. Потом год работал учеником слесаря на авиационном заводе. Поступил в Строгановку. Полтора года проучился, меня забрали в армию. Три года отбарабанил в стройбате. Понял, что такое жизнь. Пришел из армии, забрал документы из Строгановки, чтобы быть самостоятельным художником. Год проработал в Ленинской библиотеке, кидал пачки книг на выдаче. Понял, что учиться надо, вернулся в Строгановку и закончил ее. Потом год проработал в «почтовом ящике» под Подольском, станция Весенняя. Колючая проволока, режимное предприятие, все это напомнило армию, срочно захотелось свободы, и я оттуда ушел. После этого сам только выбирал, где работать – плакаты рисовал, ночным сторожем в Манеже служил, год в одном месте, год в другом.

-Но художник это еще и его мастерская. Не только в центре Парижа или напротив спорткомплекса ЦСКА?

-Первая мастерская возникла как бы случайно. Рядом с Котельнической набережной, в старом деревянном доме, где до революции жил какой-то купец. Рядом с голубой церковью.

-О которой в романе Б. Акунина про магистра Николаса Фандорина написано, как там в подземелье нашли клад?

-Да, когда я читал, то вспомнил это место, и так сразу стало тепло на душе… В этой мастерской, где не было ни воды, ни туалета, я прожил на птичьих правах 24 года! Такое возможно было только в те годы. Платил чисто символические деньги, ни разу, кстати, за все это время не заплатив за свет. Очень боялся, что придут и заставят заплатить за все годы сразу. Счетчик крутился, не переставая, и время от времени начинал вдруг сердито гудеть. Стукнешь по нему кулаком, он замолчит. Через неделю опять начинает сердиться. Воду носил ведром из соседней коммунальной квартиры, где был один кран на весь этаж. Сначала звонил туда, мне открывали. Через несколько лет дали свой ключ. Я набирал ведрами воду и нес к себе.

-А туалет?

-У меня был фаянсовый горшок, которым пользовались и мои гости, и я сам. Выливая его по мере использования в окно под церковь.

-Замечательная средневековая жизнь.

-Ничего замечательного. Суровая необходимость. А потом, так получилось, что с появлением в моей жизни одной прекрасной дамы, у меня появилось два туалета. Выбирай на вкус.

-А проблема выбора?

-Никаких проблем. Не было туалета, - не было проблем. Появился туалет, - опять нет проблем. Все проблемы в нас самих. А главная проблема – краткость жизни.

 

Сюрреализм – только по видимости направление в изобразительном искусстве. На самом деле, это музыка форм. Более мелодичная, чем абстракционизм. Сюрреалистическая развеска предметов в безвоздушном пространстве нанизана на диезы и держится на честном слове сна и его напева.

В центре сна мавзолей с нетленным телом любимой, внутри которой - башня из слоновой кости. У Сальвадора Дали «Дневник одного гения». Все следующие – дневники другого гения. Здравия желаем – относительно фуражки. Болезнь абсолютна, как вечный червь. Мужчинам легче, чем женщинам: у них психопатология усов и бород.

Это искусство наводить тень на плетень. Холодный чайник в горячей воде. Мастер по Маргарите. Пустое лицо черного человека: матадора, за которым гонятся певцы фламенко, тыча в него кастаньетами бандерилий. Это наша застойная коррида с тараканами за газовой плитой крематория в кружевных платьицах рассыпающихся широким фронтом крыс.

Только наше хладнокровие рассредоточенной нервной системы позволяет некоторое время прожить вовсе без головы.

Сюрреалист живет тайной жизнью – высыпающимся песком наружу. Внутри нас нет головы. Звук нанизывает на шампур уши с носом, глаза и бантик рта глубоко сбоку. Снаружи лишь усы с бородой, чтобы вытирать о них кисти.

Анатомия живет там, где придется. Все худшее – уже позади.

Кроме того, есть логическая коррида, параноидальный геморрой на своем – на рогах в бок, на тазике свежей крови, на носорожьей реакции велосипеда.

Рыба с зонтиком – единственное, на что мы согласны с чистым сердцем в мягких пятках на босу рожу. Главное, так засунуть свой скелет, чтобы никто не нашел. В то одно место, которое все знают, где находится. Разогнать тачку себя под уклон, отойти в сторону, - нехай себе несется.

 

Сны

По возникшей уже привычке следовать за Виктором Кротовым по всему миру отправляюсь в Ниццу, а оттуда в небольшое местечко Берлизак, где находится родовой дом братьев Герра, уже упомянутого нами Ренэ и Алана. Славист и коллекционер Ренэ Герра обладает совершенно невероятным собранием, связанным с первой русской эмиграцией. Туда входят тысячи картин, десятки тысяч писем и рукописей первых имен русской культуры – Набокова, Бунина, Мережковского, Анненкова, Серебряковой, Бенуа, Сомова и многих других.

Протягивая нить преемственности к нынешним временам, братья Герра приглашают к себе под Ниццу современных русских художников и писателей. Так несколько лет назад туда были приглашены и Виктор Кротов с Наттой Конышевой. Больше месяца они там жили, работали, отдыхали, общались с гостеприимными людьми и природой знаменитого курортного места Франции. Естественно, оставили многое в дар семье Герра.

Алан Герра, кроме прочего, коллекционирует все, что связано с популярной в этих местах игрой в буль. В частности, относящееся к легенде о знаменитой покровительнице этой игры мадам Фанни, которую проигравшая команда должна была в полном составе целовать в голый зад. Этому незаурядному событию посвящена целая индустрия сувениров для туристов, открыток, всякого рода изображений. Виктор Кротов оставил там семь предметов на эту тему: и графику, и живопись, и витраж. Более того, на черепице, найденной под лестницей, он сделал соответствующий триптих, приведший Алана Герра в восторг. На проводах гостя он достал из укромного места заветную бутылку старого вина и выпили по бокалу.

Все это привело к началу долгой дружбы. Теперь, когда Виктор Кротов со своей женой Ниной едут работать и отдыхать на Лазурный берег, они обязательно заезжают проведать семью Алана Герра.

И пусть в этот раз я не застал художника Кротова ни в Ницце, ни на альпийских горных курортах, и для продолжения интервью пришлось возвращаться в Москву, где он готовился к большой выставке в Новом Манеже, но какие-то черты творческой биографии выяснить все же удалось.

 

-Часто называют сюрреализм искусством сновидений. Ваши сны были связаны с изобразительным искусством?

-В детстве, когда я рисовал на клеенках, мне снились натюрморты. Они были живыми, дышали, были объемные, что-то в них все время двигалось, переставлялось. Лет до двадцати это были черно-белые сны.

-Тогда и телевизоры были черно-белые. А что пробудило цвет?

-До этого появились сны об Америке. Когда я учился в Строгановке, вдруг одним из самых первых эмигрировал Костя Боков, сын поэта Виктора Бокова. Он жил не с отцом, - с матерью в коммуналке с соседями. Те подавали на него в милицию за тунеядство. Он женился, у них родился ребенок, они эмигрировали. Для меня это было страшной неожиданностью. Для меня он был образцом художника. Такой персонаж Достоевского – тонкие пальцы, большие глаза, рисовал церкви. Словно дышал искусством.

И вот, как он уехал, мне начали сниться сны, что я еду в Америку. Я до сих пор эти сны помню. Где-то нас собирают, много народу, мы сидим, смотрим телевизор, из телевизора вдруг выходят люди, которые там танцевали, когда передача заканчивается, они уходят обратно в телевизор.

Другой сон, как я уже лечу в Америку, захожу в самолет, но это только половина самолета, он обрезан, а люди туда выходят. Когда я много позже был в Вашингтоне в музее авиации и космонавтике, я увидел эту половину самолета. И люди там поднимались и спускались.

Я в Америке и хочу есть. Захожу в магазин, что-то там беру, и вдруг вспоминаю, что у меня нет американских денег, только несколько рублей в кармане. А есть страшно хочется. Я кладу все на место, выхожу. И вижу большой дом, по фронтону которого железные головы. Это американские президенты. И вдруг одна голова поворачивается и говорит что-то другой на ухо, - как в игре в испорченный телефон, - и потом отворачивается назад. Когда я увидел в горах США высеченные головы президентов, я вспомнил этот сон.

И в конце всех этих снов – будто я в каком-то парке в Нью-Йорке, на меня летит железная клепаная птица, машет крыльями. И эта птица – желтая. Первый раз цвет прорезался, и после этого стали сниться только цветные сны. Словно телевизор переключили. А сны об Америки прекратились. Будто я там побывал – и все.

-А какие впечатления от реальной Америки?

-Америка была первой зарубежной страной, в которую я поехал. Было это в 1989 году. Даже в Болгарии до этого не был. И вот в Нью-Йорке меня пригласили на какую-то выставку. Я должен был с кем-то там встретиться. И мне показывают: «Видишь, мужик стоит? Это Костя Боков». А я думаю, о чем я буду с ним говорить? «Как живешь, чем занимаешься?» Мне это неинтересно. Мне вообще чужое неинтересно. И про свое я не стану ему рассказывать. Так и прошел навсегда мимо. Все главное уже приснилось.

-А впечатления от Америки?

-Я был там всего четыре раза. В первый раз был восторг необычайный. А во второй раз мало того, что разочарование. Год после Америки я не мог работать. Палитра высохла. Приходил в мастерскую и тупо сидел. Перепугался. Я перестал быть художником. Я не понимал, как я делал то, что делал. Я решил уже, что это на всю оставшуюся жизнь, как бывает с художниками, когда какой-то сильный стресс или перерыв в работе. И вдруг в одно прекрасное утро я пришел, поставил мольберт и начал работать, как ни в чем не бывало. Переболел, и слава Богу. Но год ничего не делал. Это была страшная вещь. Поэтому теперь стараюсь не делать больших перерывов, не пускаюсь в большие путешествия.

-А когда за окном Париж, лучше работается?

-Когда работается, то неважно, где это происходит.

 

Отличие сюрреалиста – видимая глупость среди мудрецов мира сего. Потом те только головами качают, не понимая причин непостижимого успеха. Авторское пуканье Сальвадора Дали можно заменить, чем угодно. Пейзажем, написанным с точки зрения брейгельнутого юмором висельника. Вот оно кирикуку натуры. И левые ангельянцы на закате на Рижском взморье.

Патология человека в том, что он может позволить себе все, что он есть на самом деле. Это сюрреализм: жизнь как шедевр героизма. Главное, родиться и правильно сойти с ума, - все остальное устроится. Ангелов легко узнать: вывернувшись наизнанку, они становятся видимы. Человек не хуже. Вывернувшись, становится ангелом. Главное, не бояться.

У лилипута больше шансов остаться живым в темноте. Надо не оставлять пустые места на холсте, которые тебя запишут. Механический заяц стоптал в дым свой механизм. Остался лишь ключик торчать. Спирохета - бледная, хоть гуляй с ней до посинения на свежем воздухе, может, больна?

Кружевница, сотки себя сама, Вермер тебя задери! Это битва самцов-рогачей со святыми за упокой. Насекомые - врожденные сюрреалисты. Шармеры на шарнирах шаромыг, вычитание маргарит квадратным рюриком на турусах.

Чую пачули спиралепипедом одного поля ягодиц… Чу, пачули.

 

Дали.

Современный художник, кроме всего прочего, это миф о художнике. Чтобы публика узнала о тебе, выделив из сотен тысяч тебе подобных, ты должен поразить ее своей запоминающейся историей, которая дополняет твое творчество еще одним важным измерением.

Безвестный гений, десятилетиями мающийся по ветхим мастерским без света, воды и канализации, перебивающийся с хлеба на воду – это тоже одна из историй, предполагающая хеппи энд.

У современного художника немного путей для выбора. Ремесленное обслуживание вкусов своего времени, таких мы называем дизайнерами. Безвестное прозябание на задворках истории искусств. Или большая игра со зрителем и покупателем своих работ. Именно в последнем случае и вступает в действие закон окружающей имя художника легенды, слухов, шума. Быть знаменитым некрасиво? Но это поднимает ввысь.

 

-В бескрайнем море бессознательного всегда есть повторяющиеся, как мечта или кошмар, символы. У вас такие бывают?

-Таких стабильных символов у меня три. Мне надо, чтобы обязательно была небольшая жемчужина, которую я вставляю в свои картины – то сбоку, то снизу, она обязательно есть.

Еще – замочная скважина, которая теперь, как фирменный мой знак. Для меня это символ таинственности, непознанного. Как у Малевича черный квадрат, так у меня черная замочная скважина. К тому же, этот знак очень хорош по своей графике. Я рисую черную замочную скважину, а под ней делаю тень. И она как бы повисает непонятно в каком трехмерном пространстве. Такой сюрреалистический момент, который можно трактовать, как диктует твоя фантазия.

-Может, это какие-то неосознанные детские воспоминания?

-Нет. Из детства у меня ничего нет. Более того, я не принадлежу к тем художникам, которые могут красиво рассказать о том, чего не было, и дать трактовку своим работам лучшую, чем сами работы…

-А третий символ, судя по вашему альбому, это некий господин без головы?

-Вы не дали мне закончить мою мысль. Я не придаю словесного оформления тому, что я делаю. Главное для меня – сделать. А уж как человек воспримет это, какую даст трактовку считываемой им информации – это его дело. Может пережевать и усвоить, может выплюнуть. Но я свое дело сделал. А уж оборачивать это в слова – другая профессия.

-Но Сальвадор Дали оборачивал, и это шло на пользу его славе.

-У Дали это получалось органично. В нем это бурлило, кипело и выплескивалось наружу. Теперь слушаю ваш вопрос.

-Третий символ – это человек без головы?

-Это не символ, а образ – черный человек. И у него есть голова. Вы ее просто не видите, но это ваши проблемы. Впервые я написал его на складне развернутой с обратной стороны шахматной доски. Он там поселился, и начал активную жизнь. Я давно хочу от него избавиться, сколько можно его тиражировать! Но рука сама начинает выводить, и он присутствует на многих моих картинках. Естественно, он похож на меня. Я не хочу этого, он сам вылезает. Он удобный еще и тем, что ему не надо голову рисовать, он экономный. Да и смысла в нем много. Вы заметили, что в моей «Тайной вечере» у Христа нет лица? Это примерно то же. Сначала лицо было, то есть не лицо, а одни глаза. Мне не понравилось, я соскреб, чтобы сделать иначе. А, когда соскреб, увидел, что там ничего и не надо. Сразу обрадовался, что не надо мучиться. И сразу появился смысл, интрига. Внутренняя интрига должна быть в любой вещи. Это касается любого творчества – литературы, музыки, живописи, всего. Это как непременный закон земного тяготения.

-Архетипы, с которыми работают сюрреалисты, отработаны ими на протяжении всего ХХ века. Нет ли у вас постмодернистской игры с…

-…Шаблонами? Ну так важно понять, что все мы обложены этими шаблонами, как флажками. Что бы человек ни делал, он не изобретает ни колеса, ни велосипеда. Всегда можно найти аналог всему. Но это внешнее. Рубашка, которая на тебя надета. Может, кто-то от этого и зависит, но не я.

-История сюрреализма над вами не довлеет как дневной кошмар?

-Сюрреализм, я думаю, зародился еще в пещерные времена. И Босха можно вспомнить, и других. Сальвадор Дали ничего не изобретал. Он, как Менделеев, собрал все в таблицу и систематизировал. И, тем самым, возвел в абсолют. Поднял планку искусства на чемпионскую высоту.

Сюрреализм это не направление в искусстве. Он гораздо глубже. Это философское восприятие и отображение мира. Только неподготовленные люди, слыша слово «сюрреализм», сразу говорят: «А-а, Дали, знаем».

Наш российский сюрреализм – это еще одна ветвь, которая до сих пор, как следует, не изучена. Это совсем другое. Сюрреализм Дали – это как тяжелый рок, агрессивный, жуткий. Свой сюрреализм я называю – романтическим. В том, что я делаю, нет ужаса. Нет агрессии. Даже в моем «Предчувствии конца ХХ века» война присутствует только в подсознании.

-Кишки, но приятные?

-Кишки никогда не могут быть приятными. Тем более что я патологически не приемлю патологии. Мне это не нужно.

-Для вас наступают новые времена, когда вы выходите на широкую публику. Она спросит: «Кто это? Второй Дали?»

-Вот это и есть самое хреновое. Второго Дали не бывает, как не бывает осетрины второй свежести. Я сам по себе. Кротов.

-А кто это? Тот крысу водил на поводке, а этот что?

-Мы тоже и крыс гоняли, и тараканов, и клопов давили. В игре Дали была органика. Он все вокруг себя превращал в сюрреализм. Слово для него было таким же материалом, как холст. Он мог себе это позволить, у него публика была другая. Нашу публику не проймешь крысами. Можно только позавидовать мудрости природы, которая не позволила Дали родиться в России!

Для меня Дали не предмет для подражания, а предмет восхищения мощью этой личности. Он для меня – Леонардо ХХ века: колосс и синтезатор. Я не могу не снимать шляпы, панамы, ночного горшка с головы перед ним и его мощью.

-Учитель и кумир?

-Мы были живы, пока был он жив. Даже так вот. Мы жили в одно время. Я услышал о его смерти, делая в своей мастерской на Яузе композицию, которую повторял в жизни два или три раза – «Рождество Христово». И вот по радио в новостях говорят: на таком-то году умер испанский художник Сальвадор Дали. Я продолжал работать, и прямо на холсте написал: сегодня умер Сальвадор Дали. Для памяти. Где эта картинка теперь, не знаю. Они ведь уходили, кочевали из одних рук в другие. Я за ними не слежу.

-А что вы ощутили в музее Дали? Были там?

-Я был в Фигерасе лет пять назад. Я не мог явиться к нему в гости, как все, в свитере или в костюме. Я расписал костюм, который когда-то купил в секонд-хенде в Нью-Йорке, и пошел в нем в музей. Надо сказать, что вся группа посетителей, которая вошла вместе со мной, одним глазом смотрела на Дали, а другим на меня. Даже по их мимике было видно, что они не понимают, разыгрывают их, что ли, мистифицируют? Когда я вышел из музея, у меня начали брать автографы, фотографироваться рядом. Как Галич пел: «То ли гений он, то ли нет» - А вдруг?

 

Мягкий закат в Майори. Незнакомец без головы. Розовое фламинго вдовы Клико. Любовь выскочила мунковским криком, преодолев барьер непонимания. Прочее оговорено в контракте рисовальщика и мании газонокосильщика. Главное, врубить музыку сфер, синтезатор чудес. Лодка даоса качается на привязи. Рыбка словила рыбака.

Включенный в систему зеркал, лев дремлет в полуночном зените. Притча причуд – вдеть нитку в ус волхва, связав концы и начала мигрени. Из-под Троицы не уйти. Тиха молитва центуриона. Кубатура Будды. Улиточный мозг Фрейда выпит через внематочную дырочку зубчика чеснока. Глаз заплесневел, стек с конца кисти, влип в аршин Патриарших. С детьми и котами сюда нельзя.

На буридановом осле Гала бежит через холм Венеры с розой ветров в канкане. Левосипед в этуалях, яйцо Колумба точит новый свет, вися лампочкой Ильича и пипочкой смердяча. Котлеты мух питательней сала. Главное читается на просвет, разлетевшись по мезальянсу. Попы арта сродни типографским извилинам мозга, где время суть кратчайшее отправление между суммой усилий.

Абздец.

 

Женщина.

Как и многие, наверное, Виктор Кротов переболел в свое время романом Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита». У него есть работы, посвященные главным героям этого романа, была задумана большая серия, воплотить которую в жизнь помешало досадное недоразумение и разочарование.

Будучи приглашен в МХАТ художником спектакля по пьесе Людмилы Петрушевской, Виктор Кротов счастлив, что в книге, посвященной столетию главного российского театра, его имя находится в одном списке со священным для него именем Михаила Булгакова. «Вот уж кто сюрреалист из сюрреалистов, так это Михаил Афанасьевич», - любит повторять он.

Действительно, известна способность романа «Мастер и Маргарита» чудесным образом влиять на жизнь своих поклонников. Думал ли Виктор Кротов, что любовная история булгаковских героев вдруг получит продолжение в его собственной жизни. Заступничество любящей женщины за своего мужа-художника перед вышними силами, обретение им признания, творческого взлета, бытового покоя – этот сюжет всегда нов и волшебен. Как необыкновенна всегда и сама история любви. Вдруг обретенная близость двух взрослых, состоявшихся людей, коренным образом изменяющая их жизни. Любовь, что движет солнце и светила, вдруг поднимает нас к ним.

 

-У вас есть большая и, видимо, программная работа «Предчувствие конца ХХ века». Отвлекаясь от картины, предчувствие не подвело?

-Не подвело. Я предчувствовал одно: это новое время должно что-то переменить. Я знал, что что-то произойдет. И все переменилось очень даже круто. Стрелки не просто перевели, а повернули на 180 градусов. И не в обратную сторону, а – вперед.

-История долгая?

-Долгая. Это цепь недоразумений с выставками, на которые я занимал деньги, но устроители меня подводили, и ничего не продавалось. Ситуация была отчаянная. Я был просто загнан в угол. А тут еще семья, дети. А у меня в мастерской есть такая композиция, коллаж, называется «Длинный доллар». На ней Дали и Гала и разрезанный доллар с двух сторон торчит. Картинка висела над кроватью. И вот я как-то пришел туда и просто в истерике возопил с матюками: «Дали, ты чего, гад, сука, я тебе столько лет служу, подхватил твое знамя, старый козел, у тебя миллионы, а ты не можешь мне хоть немного денежек оттуда подбросить!» В общем, проорался, стало легче. Вытер слезы, сопли. Выпустил пар и забыл. Начал жить дальше.

-Неужели Дали помог?

-Выходит, помог. В самый последний момент, когда я уже готовлюсь снимать картины со стены и думая, как отдавать долг, приходит покупательница, которую из другого города направил сюда знакомый моего знакомого. Спрашивает цену. Я называю что-то несусветное, мол, все равно не купит, так хоть покуражусь. Она берет несколько картин, не торгуясь. Предлагает выставку в своем городе. Там тоже цепь недоразумений, которая, в конце концов, приводит меня к знакомству со своей Галой, своей Маргаритой. Совершенно непостижимым образом в это же время у нее начала разваливаться ее семейная жизнь. По служебным делам она часто приезжала в Москву. Однажды хороший знакомый ее знакомых, умеющий видеть чужую судьбу, сказал в ответ на ее вопрос, что ее - ждет любовь, и в довольно скором времени. Более того, она будет жить в Москве. Буквально через месяц, в конце 2000 года, совершенно неожиданно для нее и для меня это случилось.

-Все переменилось?

-В главном, все осталось прежним. При этом переменившись самым радикальным образом.

 

Так поражает финский нож – из-под земли и обоих. Желтых цветов грязно-желтая стена. Если все написать тонким пером, то к вечеру заслужишь покой. Неписанные рукописи не горят.

Лишь масонская луна эдипом вверх способствует гаданию на сфинктере. Дама в сорочке и панталонах, на голове шляпка, в усах зонтик – чистый сон поэта дамдамова. Отступил спермоцид конца века. Так ведь и слово «фрикции» было когда-то молодым.

Декоартор сновидной партитуры прописан на холсту абсурдопереводом. Вытонченный обонянием целлулоид – вот болваньерка для ательерса. Никто не помнит, что люди произошли от обезьян, замороченных манекеном. Хорошо прожил тот, кто жил в середине от самого себя. Не выпав на свет из матки.

 

Манеж.

Картины, рождаясь в одиночестве мастерских, достигают своего апофеоза на больших выставках, в присутствии зрителей, чтобы потом на долгие годы упокоиться в интерьерах купивших их ценителей.

Но звездный час может наступить только в выставочном зале при большом стечении самой разнородной публики. Именно там, при высказывании противоречащих друг другу суждений знатоков, произведение искусства разрывает пуповину, связывающую ее со своим творцом, и начинает жить теперь уже отдельной от него жизнью.

И художник, видя свое творчество вне себя, получает импульс для подведения предварительных итогов и перехода на качественно новую ступень. Каждая большая выставка – это готовность художника стать другим, иным, новым. Это второе его рождение.

 

-Один из знаков перемен в вашей жизни это большая выставка в конце марта 2004 года в Новом Манеже…

-Да, я более трех лет практически не выставлялся. Не продал ни одной картинки. Специально прекратил это, решив наработать что-то новое. Это первая такая моя большая выставка, которая сделана так, как я сам ее подготовил. Все остальное ничего, кроме суеты и разочарования не приносит.

Там три зала, - живопись, графика, объекты. Пространство каждого зала решено по-своему. В течение двух недель выставки – три концерта. Композитор Александр Чайковский специально написал музыку к моей картине «Предчувствие конца ХХ века». 19 музыкантов впервые исполнили ее во время открытия выставки. Второй концерт – молодого композитора и музыканта Алексея Айги. И третий – с участием детского хора. Там же, у картины «День полночного рассвета» - по мотивам сюжета Тайной вечери. Думаю, что все это вызовет немало споров.

-Вы и сами ведь сочиняете музыку?

-Для художника неважно, что является материалом для его творчества – холст, графика, предметная среда. Даже музыка доступна с помощью синтезатора. Достаточно только иметь наглость, которой, как и желания, у меня хватает. Наушники, тишина, раннее утро, мелодии, которые ты слышишь в этой тишине. Потом переношу все в компьютер и там уже дорабатываю. Можно перенести на CD и прослушивать.

-И - на выставку в качестве фона?

-Да, в третьем зале, там, где объекты. Там полная темнота, потолок тоже задрапирован, только высвечены предметы, и звучит тихая музыка для релаксации, щебет птиц, благовония. Чтобы было полное погружение в состояние, соответствующее предметной среде. И каждый зал решен по-своему.

 

Светская жизнь в горностаевой мантии – серьезное испытание для позвоночника, который никак не сыщет правильного положения скелета в шкафу. Надо кому-то подражать, упражняться в анатомии сновидений, доперхаться до горячки изящных искусств, ибо все, что ты можешь, это – мочь. Спишь, растянутый на подрамнике крестовым пауком духа сего.

Изысканный труп хлебнет молодого вина. Все выпивают и закусывают на верхушке колокольни в Толедо. Ангельский вернисаж на кончике иглы, виселичный фуршет. На выставке люди двумерны. Кто-то подлез под тарелку с растекшимися часами камамбер. Инопланеристы пастозны, несвежее блюдо конца света смердит всерьез. Декоратор вываливает зенки наружу.

Здесь танец пчел, сбирающих пыльцу паранойи: фуксии на пуантах, фуэте рыбьего потроха, арабески типа all inclusive. Быстро привыкаешь дышать скоростью света. Гений сам назначает себе правила и приемы. Увидев свой астральный стул, балерина испугалась до колик в пачках. Звездная болезнь выходит боком нравственного закона внутри нас. Не будите лиха, пусть тихо себе идет по проволоке. Быть лунатичным некрасиво, но это поднимает ввысь. Кстись.

 

Испания.

Путешествие вслед за художником это бег по сильно пересеченному его творчеством времени и пространству. Трудно проследить его начало, но уж конца у него точно нет.

Скорее, творческий путь художника можно сравнить с вечным возвращением одного и того же, прочитываемого каждый раз заново и иначе.

Нельзя дважды войти в восприятие одной картины. Она всегда предстает другой, не такой, как виделась прежде. Что же сказать о целом периоде жизни и неустанной работы творца. Ни одна кошка не сравнится с ним по количеству спрятанных в нем жизней. По возможности его каждый раз быть не таким, как от него ждут. Менять обличия. Удивлять сменой творческих манер и стилей. Начинать все заново. Это и есть тот сверхреализм, который отличает художника от среднего общепринятого человека, которого, как известно, на самом деле и не существует. Есть только ненормальное.

 

-Начнем с начала. Итак, вы родились?

-Родился я в Сарагосе. Родился я в городе Фигерасе. На улице Монтуриол, 20. 11 мая 1904 года. Сто лет тому назад. Родители назвали меня Сальвадор Фелипе Хасинто. Позже я стал Сальвадором Дали. Так родилась моя душа. Тело появилось 8 марта 1945 года в Доме инвалидов № 6 Наро-Фоминского района Московской области, располагавшегося на территории бывшего женского монастыря Троице-Одигитриевской Зосимовой пустыни, основанной старцем Зосимой, которого описал в «Братьях Карамазовых» Федор Достоевский. Весь прочий сюрреализм следует из этого. Первоначального.

Начало 2004 года (не опубликовано)

 

4.

Большой таракан-завоеватель ползет по спинке кровати, добирается до медной шишечки, быстро переваливает через хребет и по-суворовски оказывается в Италии. Думаешь, что можешь собрать цельную картину из множества сведений, мыслей и впечатлений. Забывая, что каждое из них отравлено тем или иным передергиванием. И, если люди хвалят тебя за то, что ты написал, значит ты соврал ловко, и им понравилось. Потому что правда это то, что заставляет их умереть, даже не почувствовав перед этим приятного ужаса. Просто умереть, и все.

Правильно завоевать мир это оставить его без себя и без людей. В моей смерти прошу меня не винить. А в их смерти не винить их. Все идет по высшему плану. Дождитесь финала.

Живя один, он выходил на улицу слепой от мыслей, в рое бабочек, из которых состоит душа человека, они закрывали ему все, соединяя со всем же. А он вынимает одну закладку за другой, оказываясь то там, то здесь, где дни перебираются как молитвы на четках, не имея ни числа, ни названия. Чтобы завоевать этот мир, надо им стать, перестав быть. Так он сидел и смотрел на облака, которые обозом шли мимо, - была зафиксирована минута отдыха.

Кажется, передвинь стол к окну, и сразу откроется план действий. Хочешь, не хочешь, а в России живешь долго и по-разному. Примерно через год он увидел Максима в галерее Гагика Татинцяна. Галерея только открылась рядом с Кремлем в какой-то подворотне, снаружи шел снег, было холодно, а внутри в шубе жарко, хотя и пахло сыростью и штукатуркой, - это была первая выставка, не пойми чего.

Светланов был в шубе с сильно выросшей бородавкой под глазом, большой, но не слишком, как показалось, радостный. Обнялись, он спросил, как дела. Оказалось, что Максим закрыл контору, всех распустил, делает сейчас у себя дома разовые альбомы для богатых. За его спиной маячила, не подходя близко, какая-то дама, с которой он потом удалился из галереи. После смерти Светы, которая, как он говорил год назад, поддерживала все его дела из-за гроба, видно, что-то изменилось. Максим сильно сдал, о делах спрашивать не имело смысла, однако оставался его астральный двойник, продолжавший свое восхождение по невидимой лествице. К нему стоило присмотреться, - какие еще иллюзии скрывает он в рукаве своей способности воображения, как называл ее Кант, путешествуя не хуже Сведенборга по трансцендентальному астралу.

К этой способности воображения стоило присмотреться, прежде чем идти на штурм крепости, которой, как видно, не существовало. Островок сознания никому, кроме него, не нужен. Но стойкий оловянный солдатик ума не может не подозревать толстую мохнатую руку, им манипулирующую, в нечистоплотности, так уж сделан, столько всего надумался, насмотрелся.

Чтобы завоевать мир, надо проникнуть в его изнанку и завоевать ее, то есть не быть, но не целиком, а в подробностях, как святой, о котором ни слуху, ни духу, а он идет своей дорогой. И пишет еще, изнаночье отродье, свой дневник, который никто не прочитает.

На этом свете знаешь все сразу, представляя предлагаемое тебе как очередной унизительный сюжет: новая любовь, дети, выбирающие себе на пару депрессивную половину, проклятия и обожание близких в зависимости от фазы луны, разговоры и смех, с помощью которых стремишься перебыть людей и время, чтобы не было так страшно. А когда на той стороне, труднее всего забыть, что ты мертвый и должен все видеть иначе, без эмоций, что ли, не объяснить. Делаешь следующий шаг, и уже доволен: все продолжается, еще от чего-то освободился.

На выборах в Иране выстроились такие длинные очереди, что перекрыли движение автомобилей. Она ждет, позвонит он или нет, чтобы попросить у нее прощения за то, что она повесила трубку, но решила сделать вид, что это он повесил, потому что их разъединили на линии. Посмотрела программу: а-а, понятно, сегодня футбол по третьей программе, вот и все объяснение. По радио спрашивают у гостей: скажите, рейтинг это бог и хозяин или слуга? Те терпеливо объясняют.

Хочешь продлить время, умей отказаться от того, чего ждешь, или радуйся, что за тебя отказались. Когда сумеешь отказаться от всего, придет вечность. Тогда и сможешь выстроить карточный домик всего мира на иной его стороне. Исчезаешь из жизни семьи и читателей тихо и постепенно, как будто где-то есть. Тополиный пух падает почти отвесно, пережив все дожди и грозы, даже смерч один был, чуть не пригнул дерево до земли, а уж молний не счесть.

Читаешь ерунду, зато потом найдешь главное, что сможешь переписать в книгу. А какое счастье, когда от тебя отказываются, - потому что самому отказаться неудобно. Так и умрешь, наконец, с благодарностью. Да, по сути, уже умер. Никто не поймет, что в тебе уже нет человеческого, а только разметка слов, которыми накрываешь окружающее. А оно, как задница, которую хочешь поцеловать, отворачивается, - страшнее всего, как сказал, кажется, Радзинский. Или Юрий Любимов? Неважно.

Было смешно, он жил на столпе, а жена по-прежнему ревновала, что по ночам сходит со столпа и в кого-то влюблен, живет тайной жизнью. Он про Бога не говорил, а то страшно представить, что она с Ним сделает, особенно, если узнает, что Он это почти Она. «Не делай из меня дуру!» - О, Господи. Спасибо, родная, что, как всякая женщина, поставила мне мозги на место, научила жить. Настоящая женщина, как Бог, учит смерти. Каждый находит то, что ищет, только не знает этого. А он – знал.

Только когда у сына был выпускной вечер, и самый длинный день в году, и облака, меняя форму, плыли с запада, и он видел их в открытом окне, и вдыхал воздух и автомобильный шум, только тогда вспомнил, как девочка на выпускном сказала ему «Кислятина!», и возблагодарил Господа, что, наконец, прощен. Потому что так и есть, а ныне отпущаеши. Молодым был, а щенком нет.

Болеть хорошо, когда хоть кто-то тебя любит, жалеет, даже если не знает, что болен; а, когда никто не любит, лучше умирать, - ты же не злой, чтобы расстраивать своей смертью. Уйди, как слон, в пустыню. Вот и ушел, чтобы завоевать мир, потому что только тот, кто завоевал мир, становится невидимым и владеет всем, а им не владеют.

Ночью не мог уснуть, думая, что писать о любви – верх неприличия, как желание выслужиться у людей и литературы. Когда любовь есть, ее довольно и так, она поглощает таинственно, без слов. Когда ее нет, тогда пишешь по идеологическому заказу высшего руководства, для погон, гонорара и обмана малых сих. Кому-то нужен этот обман, что «все движется любовью».

Слова, как пчелы, облепили мир, и ничего не получилось, - смерть и правда вытекли мимо. Остались пустые, дурно пахнущие, как изрек Гумилев, соты. Теперь он предлагал молчание, изощренно дифференцированное, со словарем и грамматикой, где на каждую мысль была ей противоположная, а на их пару еще что-то более важное.

Мир трепещет под сознанием, исчезая мгновенно и возвращаясь, когда не ждешь. Он никуда не ехал. Он отошел от окна, чтобы не видеть облаков. Он читал недавно умершего Деррида. Перепечатывал свое старое интервью с Вяч. Вс. Ивановым из газеты, чтобы вставить в текст главы. Выходной день дрожал в июньском мареве, гуле проезжавших автомобилей, музыке из открытого где-то окна или двери. Похоже на Крым или Турцию, а – Москва, Россия, хотя вряд ли это имеет значение.

Полумертвец, он тянул свои иссохшие умственные руки, чтобы обнять то, что ему пока не принадлежало. Вот умрет, тогда и будет хозяйничать. Дети и мысли, - вот и все, что мы умеем. Солдатики двигались по равнине навстречу заходящему солнцу, но он не хотел быть ни солдатиком, ни их вождем.

По интернету его нашел двойник, - беккетовский герой, без рук, без ног, с семьей, с книгами, нанайский борец с восточной мыслью и чаепитием, - все определения ложны, кроме рвущегося наружу сознания. Не вышло Наполеоном, может, получится инвалидом? Он пульсировал вместе с Создателем, отвернувшимся от мира. Стирал в тазу домашнюю черную майку и протирал лицо холодной мокрой рукой, становилось легче. Как всякое тело, с возрастом набирался гноя, становясь «фармаконом», - ядом, лекарством и козлом отпущения, достойным надреза, одновременно.

Обычные люди отсекаются от власти над миром вещами, в которых с удовольствием растворяются. Так шикарная иномарка Максима Светланова с тонированными стеклами и мягким джазом из радио, под который они глухо застряли в пробке на выезде с Большого Каменного моста, уже внушила ему некоторые сомнения, к которым он поначалу старался не прислушиваться. Потом в галерее «Новый Эрмитаж», где он обнимался со всеми подряд, - с Инфанте, с Таней Назаренко, со Славой Лёном, с Толей Брусиловским, повесившим на стены огромные фотографии 30-летней давности, - обратил внимание, что Максим никого не знает, и его никто не знает. Видимо, он хотел завоевать этот мир, никого толком не зная, ориентируясь лишь на должности и сиюминутные параметры власти, будучи чужим и потому моментально отторгаемым. Но это сейчас он так думает. А тогда мелькало в сознании, что именно чужой и нахрапистый может добиться успеха.

 

5.

ДОЛГОЖДАННЫЙ ХУДОЖНИК ДЛЯ БОГАТЫХ И УМНЫХ.

Максим Светланов появился в Москве из Австралии как беззаконная комета.

 

Такого художника ждали давно. С одной стороны, все эти Глазуновы, Шиловы, Андрияки и Никасы Сафроновы, в которых вылизанность живописи соединяется с подозрительной близостью тем или иным властям. С другой стороны, мейн-стрим всех стилей и направлений– от профессионалов «левого МОСХа» до выкрутасов концептуалистов, понятных своей тусовке. Все это обанкротилось после августа 98-го, когда банковские и корпоративные коллекции оказались на помойке: надо было освобождать помещения, а за картины никто гроша ломаного не давал. Несмотря на сотни тысяч потраченных на них долларов и уверения искусствоведов, что все это будет повышаться в цене, а потому - не только красивый «отмыв» капитала, но и выгодное вложение денег.

В итоге, сегодня богатых людей много. У части из них есть стойкая тяга к изящному. У всех есть много стен, на которые можно повесить прекрасные картины. Но ни у кого при этом нет уверенности, что их в очередной раз не надуют, и в итоге ни картину людям не покажешь, ни выбросишь, потому что жалко, зачем и покупал. Нужен был какой-то совершенно особый художник, который и хороший, и известен избранных, не входя при этом в обанкротившиеся «обоймы», и чтобы тебе самому нравился. Самое удивительное, что именно такой художник сейчас и появился.

Он только что закончил портреты Илзы Лиепы и Соткилавы. Его картины покупает и Юрий Темирканов с Михаилом Козаковым, и «младореформаторы» круга Сатарова и Костикова. Его любят в Большом театре и покупает для своего музея Зураб Церетели, его картины висят к академика Аганбегяна и певицы Тамары Синявской. У него есть замечательная биография, и в то же время он явился как бы ниоткуда, из далекой заграницы, где прожил последние 10 лет и которая тоже как бы гарантирует его высокое качество.

Максим Светланов родился в 1945 году в Ташкенте, где в местном музее находятся сотни работ его отца, известного художника, закончившего в середине 20-х ВХУТЕМАС и дружившего с Фаворским, Константином Симоновым, Алексеем Толстым и Рокуэллом Кентом. Сам Максим, большой, могучий, чем-то похожий на Довлатова, служил в военно-десантных войсках, прыгал с парашютом (однажды парашют не раскрылся, его случайно поймали за стропы), был чемпионом по боксу, учась в Ташкенте у бывшего чемпиона США Сиднея Львовича Джаксона и бывшего чемпиона Франции Арцегова. Закончил два института – театрально-художественный и Полиграфический, ученик классиков советской книги Андрея Гончарова и Дмитрия Бисти. Делал юбилейные издания Александра Блока. Тогда же, в 80-х, его картины активно покупали западные дипломаты, работавшие в Москве, организовывали его выставки в своих квартирах. Так художник познакомился, сперва заочно, а затем и реально, в Париже со знаменитым французским коллекционером Рене Герра, которые приобретал его работы для своего собрания и показывал «русский Париж».

Где-то с конца 80-х начинаются «годы странствий». Максим Светланов живет вместе с женой Светланой полтора года в Париже, полгода в Кельне, возвращается в Москву и тут получает очень лестное и выгодное предложение от известного австралийского издательства, связанное и с работой, и с получением гражданства. Почти на 10 лет он оказывается в этой далекой стране.

 

-Нам вчетвером, мне, жене и двум сыновьям, дали визу, дали гражданство. За первую же книгу заплатили 40 тысяч долларов, огромные деньги, которые сразу же решили все проблемы. У нас был дом, три машины. Параллельно я занимался живописью. Мне сразу по приезде сказали: то, что ты делаешь – темные работы на библейские темы, все эти «Тайные вечери» и «Вхождения в Иерусалим» - для Австралии не подходят. Ни по стилю, не по тематике. Забудь о них. Здесь любят, чтобы все было ярко, никаких проблем и сплошная релаксация. И тогда я придумал специальный австралийский стиль, который неожиданно для меня имел там колоссальный успех.

-Произошло впитывание каких-то местных традиций?

-Конечно, я ведь должен был понять, куда я приехал. Это такая яркая декоративная живопись, впитывающая традиции искусства аборигенов. Австралийцы восприняли все это с удовольствием, и я сделал там довольно много работ.

-Почему же вернулись сюда, если все так было успешно?

-Конечно, наши русские знакомые считали нас сумасшедшими. Еще бы, мы бросили не просто хорошую, а роскошную жизнь. Австралия это страна, где вы едете сотни километров по пустыне, ни души, ни селения, только время от времени попадаются туалеты. Вы заходите туда, там есть душ, туалетная бумага, все гигиенические пакеты для женщин, аптечка, холодильник с водой, с мороженым, с едой, рядом лежит коробочка, куда вы опустите деньги. Стоит 15-литровый бак бензина. Это страна без проблем. И в то же время преследует нормальная русская ностальгия. Сейчас мы часто идем с женой по улице, держимся за руку, осень, я говорю: «Света. Смотри, мы в Москве». Она говорит: «Да, в Москве». Мы ездим в Переславль-Залесский, на Плещеево озеро, проезжаем леса, стоящие в золотом убранстве или голые, а в Австралии нет ничего, кроме вечного лета и цветущих растений. На Новый год там плюс 42, и я, наверное, единственный, кто с большим трудом и за огромные деньги находил настоящую елочку к празднику. В первый раз мы вернулись в Москву в 97-м году на полгода, у меня была выставка в ЦДХ. Мы с женой пошли во МХАТ на «Три сестры». Услышали это «в Москву, в Москву…» и вспомнили свое состояние в Австралии, когда два дурака смотрят старые советские фильмы, каких-нибудь «Верных друзей» и рыдают навзрыд. И вот в одно прекрасное утро мы понимаем, что если не сделаем этого шага сейчас, то не сделаем никогда: слишком уж тут комфортно. И в семь тридцать вечера того же дня мы с одним портфельчиком садимся на самолет и улетаем навсегда в Москву. Это был февраль прошлого года. В руках у меня было 400 долларов. Я сказал жене: все остальное на жизнь мы должны добыть здесь. Слава Богу, пока живем нормально.

-Если вы не жалеете, что уехали оттуда, то не жалеете ли, что уехали туда, что на 10 лет выпали из этой жизни в России?

-Нет, я считаю, что я стал там внутренне намного богаче. И то, что я приобрел для себя там, все, что увидел, я привез сюда и хочу отдать это здесь. Я думаю, что многие люди, которые возвращаются, делают великую вещь для России. В этом есть какое-то предопределение для страны: уехать, чтобы потом вернуться. Я думаю, что такая идея есть только у русских.

-Вы довольны для себя здешней творческой атмосферой?

-Для работы атмосфера потрясающая. Мы приехали в совершенно другую страну. Люди во всем стремятся быть профессионалами. Для меня лично все складывается очень хорошо. Я сразу попал в круг людей, которые хотят и могут себе позволить купить мои работы. Другое дело, что в России нет сейчас нормального рынка искусства. Нынешние дилеры ищут, кому бы всучить работу, и поэтому те, у кого есть деньги, чтобы приобрести произведение искусства, просто не доверяют им. А людей с деньгами здесь очень много. И они ищут, куда вложить деньги. А искусство это как раз та сфера, которая всегда растет в цене.

-Но покупатель, как вы сказали, просто не знает, кому верить и во что вкладывать.

-Конечно, и нет человека, который им бы это объяснил. Дилер это, кроме всего, тот, кто ведет просветительскую работу среди потенциальных покупателей.

-Но у вас же дилера нет?

-Я все делаю сам. Именно потому, что многому научился и во Франции и вообще за границей. Меня именно дилеры учили всему: начиная от того, как правильно и на что натянуть холст и какими гвоздями прибить, и какая должна быть рама – и вплоть до стиля, техники и способа накладывать мазок.

Поэтому сегодня я покупаю здесь самый дорогой холст и самые дорогие итальянские рамы. И еще рассказываю тем, кто занимается этими рамами, какие они должны быть. Все должно быть высшего качества.

 

В художнике, который становится знаменитым, все должно быть прекрасно. И гарантия высокого качества предлагаемой продукции, и неотразимое личное обаяние, позволяющее сходиться в людьми, и шлейф престижных знакомств, и особый светлый романтизм картин Максима Светланова, и глубина библейской тематики, которой они посвящены. М. Светланов вполне может считаться религиозным художником. В 60-е годы это могло начинаться из чувства социального протеста, даже бравады. Но постепенно мистическое начало, пробуждаясь из детских ощущений, укрепляясь размышлениями и личной предрасположенностью к ясновидению, к визионерству становится главным для художника.

 

Его жена Светлана, обладая умом не гуманитарным, а аналитическим, будучи профессиональным радиоинженером и даже специалистом по наводящим системам, считаем, что понимает в творчестве своего мужа даже больше, чем он сам. Вот, что она говорит:

-Возможно, образование иллюстратора, с которым он пришел в живопись, позволяет ему глубже проникать в содержание библейских сюжетов, достигая совершенно неожиданных и предельно свободных творческих результатов. У него есть работа «Рождество», где вместо ребенка стоит просто столб света. Да слышали какую-то байку, что кто-то родился, но мы не видим его черт, мы видим свет, который почему-то две тысячи лет светит в одной религии и не светит в другой.

Он делал очень много композиций на тему «Тайной вечери», которые почти все были раскуплены. Остались две – одна светлая и другая, абсолютно черная, с австралийскими животными и птицами за столом. Это происходит где-то в саду, звери, птицы, травы принимают в этом участие. Там есть австралийская птица типа вороны, страшно агрессивная. В период, когда она откладывает яйца, все дети в Австралии надевают шапочку, закрывающую шею, на которой сзади нарисованы глаза. Потому что она всегда долбит в затылок, нельзя отвернуться, это кончается «Скорой помощью». Ее присутствие на картине тоже задает какую-то тревогу. Даже непонятно, были ли сказаны какие-то слова за столом, но импульс будущей жертвы, которую надо принести каждому, проник во всех. И люди оказались не готовы. Они пришли есть, общаться, разговаривать, а им предлагают какую-то болевую, физическую жертву. И возникает чисто человеческое желание уюркнуть куда-то в сторону, спрятаться. И возникает это ощущение общего разброда, ужаса на лицах, и тут же эти птицы, эти кенгуру, мирная, казалось бы, жизнь в саду.

В Австралии Максим сделал горизонтальную «Тайную вечерю», очень красивую, которую он даже не хотел продавать. Но у нас был несколько дней Юрий Темирканов там и накануне отъезда он сказал, что не уедет ни от нас, ни из Австралии без этой работы. Вечером в «Опера-хауз» у него был концерт, и там он во всеуслышание объявляет: сегодня я играю для Максима Светланова. Это – нонсенс, скандал, что-то невероятное. Сейчас эта работа висит, конечно, в лондонском доме Темирканова.

Есть еще одна «Тайная вечеря», которая была куплена в Сиднее ортодоксальным иудеем, совершенно не приемлющем православную религию. И очень часто его картины на библейские сюжеты покупают люди другой веры, что для меня необъяснимо, но это так.

 

Так получается, что художник сегодня это не только картины и мастерство, но и биография, особый внутренний мир и канва судьбы. Максим Светланов родился через несколько месяцев после окончания войны в Ташкенте. Когда ему был год или два там случилось разрушительное землетрясение, в котором он чудом остался жив, и мама отвезла его со старшими сестрами в Киев, где жили родственники. Он рассказывает, как 4-летним ребенком бегал в голодном полуразрушенном Киеве тайком в ближайшую церковь. Там ему давали в руки свечку, и он стоял за гробом, пока над покойником читалась отходная молитва. За это ему потом давали кутью, и он нес это сладкое лакомство с изюмом, рисом домой – маме и сестрам. Мальчонку привечали попы, в пять лет его там же тайно от родителей крестили. В юности все куда-то исчезло, а потом опять всплыло. У Максима Светланова есть способность к ясновидению. Он помогал людям, лежащим на операционном столе в другом городе, определить источник воспаления. Он возвращал исчезнувших людей. Он может рассказать все о незнакомом человеке: видит, как на экране, его жизнь. Он не знает источника своих способностей и относится к ним спокойно: ну есть и есть. Так же спокойно относится и к своей славе художника. Делай, что можешь, и будь, что будет.

Он считает себя продуктом времени: краткого периода середины 60-х годов, когда случился некий прорыв духовной жизни. Появились имена Пикассо и Дали, появились польские и немецкие журналы, джаз, рок-н-ролл, Наум Коржавин, Леонид Чижик, Игорь Бриль, в кафе «Артистическое» напротив МХАТа после полуночи закрывали двери, пели песни, читали стихи, говорили разговоры. На корабле, плывшем в 61-м из Петрозаводска, он впервые слышал певшего Окуджаву. Он вырос в краткий период, когда все было можно. Запреты появились потом и оказались уже несущественны для того, кто дохнул свободы. Теперь только надо было ею правильно распорядиться.

 

«Максим – продукт мечты своего отца, - говорит его жена Светлана. – Его отец был блистательный рисовальщик, друг Фаворского, Кибрика, Гончарова, организатор искусства в Средней Азии. Все мы выросли на его иллюстрация к книге «Чингис-хан». Он долго сидел как «враг народа», и даже, когда освободился, не мог жить в Москве. Максим – поздний ребенок, отец его умер, когда ему было 16 лет, он не успел передать ему впрямую что-то важное. Смерть отца стала для него и сама по себе мощным толчком: он бросил пить, уехал в Москву, - и потом с годами что-то возвращалось к нему от отца. Не думаю, что отец понял бы живопись Максима, они в разных точках искусства находятся, но как нестандартная и свободная личность он во многом состоялся, благодаря мечте своего отца».

(Время МН, 2000, 24 ноября)

 

6.

Молчание – это мышление точки, завоевывающей, как пролетариат, весь мир. Буквы стучат в ней, как пепел Клааса в Вавилонской библиотеке. Точка может или быть центром, или не быть вовсе, растворяясь в прямой, где через нее ничто никогда не проходит.

Молчание создает центр мира, и оно же создает мусор мертвеца. Стук костей в игральном стакане и членораздельную вселенную, мерой возникшую и мерой исчезнувшую. Поэтому лучше философствовать на кладбище, как советовал Николай Федоров, сидя у себя в Румянцевском музее. Может, там в какой-то момент прочтешь все книги одновременно, как они и задуманы.

Философия это способ общения с Богом через людей, но в России нет никого, - поэтому с Богом или напрямую, или никак, напрасно злодействуя и страдая. Листва ударила в лицо сперва своим цветом и трепыханьем, а потом широтой июньского дачного запаха, которого довольно и в чужом дворе, где вечером выходят посидеть на скамейке старушки и мамаши с младенцами. Не всем ведь дача по средствам.

Для нормального завоевателя это все отстойник, на который не стоит обращать внимание. Кучки людей, пьющих пиво у выхода из метро. Батарея пустых бутылок около остановки автобуса. А вот и специальный дядька с большим бумажным мешком собирает их. В жаркий субботний вечер у него такой урожай, что даже подумать страшно, лишь бы пункт приема был поблизости. Эти люди живут и умирают, никто не останется. А ему надо выскользнуть, затеяв собственный путь или над землей, или в сторону. Или подохнуть, не оставив следа.

В любом случае, надо дождаться ночи, чтобы выйти под звездами и без людей, в относительной тишине. Лишь океан смерти, по которому, по сути, плывешь, оправдывает само это плавание.

Заставить других себя читать - это проявлять над ними власть и насилие, зачем это, нехорошо. Слово должно исходить не от тебя, а от некоей мудрой инстанции, которая могла бы провести человека туда, где он нашел бы смысл, где он мог бы жить, как бы это ни казалось безумным. Иначе зачем идти?

Наверное, этому человеку не очень уютно там, где он есть. Иначе, зачем бы он искал, куда ему уйти, и брал бы для этого книгу, потому что больше идти некуда. Книга восполняет его зияющую тоску, с которой он смотрит в окно, на вечерние облака, на медленно наступающую в конце июня ночь, думая, что вот самый длинный день прошел, а теперь, значит, скоро опять, значит, зима.

У человека много книг, - Толстой, Пушкин, Бунин, Шекспир, Пастернак, Блок, Флобер. Можно выбрать. К новым он присматривается с подозрением, как к непрошенным гостям. Хорошее имя для нового автора – Иван Сусанин. Однако человек знает, что автор должен говорить с ним как власть имущий. Потому что он расшифровывает то, что происходит на этом свете, хотя бы об этом писали и говорили другие люди. Потому что мы знаем отчасти, а тот, кто пишет, знает полностью, и теперь приговаривает как апостол Иоанн на острове Патмос: «Ай да я, ай да сукин сын!»

Порядок, о котором вещает автор, опирается на упорядочение мира неким осмысленным его хозяином, логосом, хотя бы речь шла о жестоких и бессмысленных вещах, вроде войны, убийств и надругательств. Но сама грамматика фразы действует успокаивающе как материнский, наставляющий голос: мы, мол, братан, уцепились сейчас за этот островок письма и смысла, может, все и обойдется. Только ты иди осторожно, след в след, стараясь понять, хорошо?

А он пытался сказать этому читателю сразу, что никакого смысла нет, что грамматика успокаивающе обманчива и, скорее всего, скрывает трясину, в которой мы с тобой, брат полячишка, окажемся, как бы я ни старался тебя вывести на твердую дорожку. Я же не враг себе, пан капитан. Я ведь только по виду дурак, лопочу незнамо что. Я тоже хочу выйти к своим. Только, пожалуй, нет никаких своих. Идем, потому что стоять еще хуже. Но ведь до сих пор никто не вышел. Трясина, блин. И мы, если идем, то до поры. Идти надо, но лучше быть готовым к худшему, лады?

Другого выхода нет. Окно и облака тоже не сулят собой особо приятных сообщений. Разве что, - скоро ночь, и ничего не будет, кроме храпа соседей. Ты хоть в слова веришь, а вокруг вообще дикари. Грамотность, как островок суши, на который пытаешься вскарабкаться и обсохнуть. Если умереть, так спокойно, укрывшись словами, а не в блевотине, как они все. Вот российская философия.

Все начинается, как водится, с нового Шахматного клуба на бульварах, рассадника свободомыслия. Жизнь упархивает, как бабочка-капустница. Никаких предсмертных разговоров с детьми, которые специально съехались вместе по поводу твоего умирания. Ты не оставил им важных разговоров о смысле жизни. Все просто, сама жизнь, будучи рядом с ними, перепорхнула в них. Теперь они сами поведут важные разговоры со своими детьми. Главного разговора с любимой женой перед смертью тоже не будет. Любовь вся должна остаться по эту сторону, а не в памяти и слезах на кладбище. Как бы ни случилось, моя вина, что так случилось, потому что любые причины ведут к следствиям, и надо было сразу поворачивать все иначе.

Потом предутренний страх умереть отступает. Полная ложка корвалола и свежий чай с кексом приводят мозги в порядок. Говорят, что туда начинает закачиваться в достатке кровь, повышается давление, вот и причина. Он пришел поставить под сомнение метафизическую разумность текста. Какое это имеет отношение к поднявшемуся во дворе ветру, предвестнику грозы, которую уже обещали после обеда, назойливому кружению тополиного пуха, - непонятно.

Мы недавно научились грамоте, с тревогой смотрим на вымирающее население, потому что эдак некому будет скоро нас и читать, - зачем подрывать пятачком основы дуба, желудями которого так сладко кормимся? В доме напротив кто-то десятилетиями тренируется в воскресное утро игрой на трубе. Подобное, кажется, было в давней грузинской короткометражке. Письмо налаживает у Акакия Акакиевича дыхание, работу желудка и сердца, поднимает настроение, а то утром встает совсем никакой.

Но есть игры грамотности, и он собирался предаваться им именно в Шахматном клубе, который организовал в районе Гоголевского бульвара, «на Гоголях», как говорили местные школьники, выходящие туда после классов выпивать и нюхать.

Сам он слишком долго был доверчивым попугаем общих мест, да и сейчас им остался, лишь поменяв общее место на недоверчивость. Посему остаются лишь подробности, мелкая пластика соловьиного щелканья языка, случайные находки разумения. Мы ругаем людей, а они лишь выполняют программу, заложенную в их языке: властвовать, господствовать и давить. Не случайно писатели так поднялись при церковном и сталинском абсолютизме.

Первый доклад в Шахматном клубе был посвящен агонии христианства, претворившемуся в коммунизм и обратно, - Бог любит иронию, как всякий романтик. Оппонировавший ему о. Михаил Ардов выглядел озадаченным, но разнес доклад в пух и прах, что радовало с эстетической точки зрения. Сразу же доклад разошелся в прокламациях и брошюрах. Вечером был налет на Шахматный клуб, к которому они были готовы, - несколько уровней обороны и прямая трансляция штурма омоновцев по интернету. Их начальство было вынуждено отдать приказ об отступлении. Дело запахло арестами, пожарами, сварой в журналах, - как было после освобождения крестьян в 1861 году.

Книга, сказанная голосом, который ты принимаешь за свой собственный, обращает тебя к себе, поскольку там - любовь и все близкие. Тебе кажется, что этот голос говорит с тобой из открытого июньского окна, со стороны облаков на закате, но это не так, - это я говорю с тобой, как прежде кто-то говорил со мной, и я повторяю этот транслируемый через меня общий голос.

Но любить меня не надо, предупреждаю, это не я, так же, как мужчина, входящий в тебя, это тоже не я, а некая фаллическая сила, поддерживающая меня. То есть мы все в языке, в любви, в разговорах, но я это то, что остается после всего, - в одиночестве и тоске, предшествующей припадку себя, который Кант назвал трансцендентальным единства апперцепции. И именно я - умрет, вот что я хочу сказать.

Так, может, голос, который пробудил тебя и меня, он именно о смерти и говорит? Голос пробуждения, говорящий о том, чего нет и быть не может, произносящий слова с исчезающим статусом, - очнулся, а ничего нет, только эхо и печальное бульканье в голове.

Надеюсь, ты понимаешь, что только с этого места мысленного разговора с тобой и возможно начало моего выступления в поход. Амуниция не так важна. Что такое амуниция? – шинель Акакия Акакиевича, накрывшая Дворцовую площадь, а с ней вместе всю Россию и пол-Европы, отошедшую к НКВД по «ялтинскому сговору». Шинель – мечта, обида, тьфу психоанализа: «Зачем вы меня обижаете?»

Главное, когда раздастся звонок, держать себя в руках, не впав в ненужную ажитацию, понятную при одинокой жизни и вечном чтении. У него испортилось зрение. Теперь он ясно видел только в пасмурную погоду, как теперь. С утра было солнце, а потом очень кстати похолодало, и пошел дождь. Кстати, потому что он сидел дома и никуда не собирался. Небо стало серым на неделю вперед.

Чтобы безболезненно отвыкнуть от людей, всего-то и надо, что побыть от них вдалеке. Птицу в рытом небе он видел и остановившимся взглядом. Завоевать мир, не прикасаясь к людям, - для решения этой задачи он выделил специальную премию. Понятно, что душа должна отойти к полюсам, оставив полоску бабочкиного тела экватору, но как расписать все по пунктам и какой ответ?

В мире часто вообще ничего не происходит, кроме футбола и водки, которые это маскируют, а мы дивимся затмению рассудка. Привязав к животу ноутбук и держа в руках по цифровой камере, он фиксировал момент вселенской пустоты. Вы говорите: любовь. Тут варишь варенье-пятиминутку, время застынет и ни в какую. И только, когда выключишь конфорку, идет по-прежнему.

Человек издает звук, пока все вокруг издает молчанье. Насекомая нарезка письма крутит книгой перемен. И веревочная лестница, по которой взбираешься наверх, повисает, незакрепленная, в воздухе. Мир захватит лишь тот, кого этот мир захочет. Власть любовна и потому безвыходна.

Тебе все время должно быть куда ползти, а ты замер на высшей точке, и ни в зуб ногой. Хорошо хоть, что есть, куда умирать. Самое страшное в жизни вдвоем вот это неустойчивое неравновесие, тоска, сплин, которые периодически наступают, когда просто некуда деться. Мир, который захватываешь, должен быть расписан по минутам и клеточкам, иначе - хана.

Идти к мертвым, червям, камням, книгам, чернозему и рабским народам, живущим наперекосяк и без закона, но только подальше от соседей и друзей. На корабль «Бигль», но только тобой же и зафрахтованный. Рука тянется к бумаге, подсчитывая слоги в строфе, и корабль мерно покачивается на волне, почти что зная, куда плыть.

Проблема в том, что или этот мир, который он создавал, был пустышкой, или тот, где ходили люди, где он получал зарплату, служил, гальванизируясь, подыхая, страдая и возрождаясь вновь с горящими от внутреннего электричества сквозными глазами.

 

7.

Четыреста знаков хеттской письменности

Интервью с академиком Вяч. Вс. Ивановым

 

Когда мы спросили академика Вячеслава Всеволодовича Ив’анова, сколько языков он знает – больше или меньше ста? – он, кажется, затруднился с точной цифрой. «Читаю на гораздо большем количестве языков, а разговариваю – на значительно меньшем», - ответил ученый. Это понятно, на многих языках, которые знает Вяч. Вс. Иванов, поговорить уже не с кем. Разве что с учениками.

Несколько лет назад он вел в МГУ спецкурс по буддизму с чтением текстов на тохарском (это умерший язык китайского Туркестана YIII века н. э.) с параллелями санскритских, тибетских и прочих книг. Он крупнейший специалист по хеттской культуре. Реконструировал праиндоевропейский язык. Описал функции полушарий мозга.

Знания Вяч. Вс. Иванова безграничны, потому что он всегда умудрялся заниматься тем, что было в СССР под запретом: кибернетикой, семиотикой, генетикой, лингвистикой. Он был одним из немногих, кто в 50-х годах нарушил «единодушное осуждение советским народом» Бориса Пастернака, с которым, кстати, был дружен, и бескомпромиссно выступил на его защиту. Политбюро тогда принимало решение о санкциях против молодого ученого. Понятно, что все годы советской власти Вяч. Вс. Иванова бдительно «не пущали» в Академию, не понимая, что ставят этим клеймо на «советской науке». Потом его избрали депутатом первого съезда. Вяч. Вс. Иванов – уникальный ученый-энциклопедист, кроме этого он поэт, прозаик, автор интереснейших мемуаров. Короче, с ним не соскучишься.

 

- Какое влияние оказала на ваше развитие семья?

-Что вас поражает в сегодняшней Москве?

-У вас нет ощущения «белой вороны»?

 

Продолжаю начатое моим отцом

- Я думаю, что основная часть того, что я сделал или пытался сделать в жизни, это продолжение недоосуществленного моим отцом. Писатель Всеволод Иванов был человеком фантастических возможностей и дарований, реализованных в очень малой мере. Я имею в виду не только литературу.

В молодости он увлекался очень современными вещами. Тем, что называется парапсихологией или экстрасенсорикой. Вместе со своим другом они посылали на расстояние в 400 верст длинные тексты, записывали время передачи, то есть оформляли все как настоящие опыты.

Такого рода одаренность у него несомненно была. Потом он проходил настоящий йогический искус. В третьем томе «Похождений факира» отец рассказывает, как в разгар своих занятий йогой приходил ночью в лес и, сидя на пенечке, чувствовал, как растут травы. К нему приходили звери, и это уже было реальностью, а не галлюцинацией. Это мистическое начало я очень сильно ощутил в месяцы его умирания. Он тяжело умирал в течение трех месяцев, и буддийский опыт в нем ожил. Я каждый день был у него в больнице и видел совершенно поразительные состояния. Буквально при мне ему явился Будда. Я вошел в палату, и он сказал: «Сейчас Будда со мной разговаривал…»

Я очень многим обязан своей семье и отцу и, во-вторых, болезни, которая в детстве заставила меня прочитать очень много книг. Довольно хорошо знал географию и историю, меня очень интересовала новейшая политика. Завел себе книжечку, куда записывал названия стран и краткие характеристики их политических деятелей. По алфавиту. Написал: «Германия – фашистская диктатура. Диктатор – Гитлер». Дальше: «СССР – диктатура. Диктатор – Сталин». Помню еще фразу: «Калинин – фиктивный президент».

Эту книжечку нашла мама. Она вывела меня в Переделкино в сад. Я очень оценил то, что она не стала говорить, что это все неправда. Она начала сразу с сути: «Ты знаешь, - сказала она, - это для всех нас очень опасно». Книжка у меня до сих пор сохранилась, а странички нет, вырвали.

В семье нашей была осторожность, но страха не было. Отец был совершенно бесстрашным человеком, и это тоже очень важный пример с детства. Мы жили на Старой Мещанской, в избе, и однажды мама проснулась от шума: кто-то вышибал дверь. Отца не было, он вечером пошел к Горькому, а она была занята и осталась дома. Оказывается, это он, сильно выпивший, вместе с писателем Ильей Груздевым, приехавшим из Ленинграда и остановившимся у нас, возвращается домой после приема, на котором был Ягода. Груздев, бледный, говорит маме: «Татьяна Владимировна, знаете что, соберите чемодан, потому что сегодня за ним ночью придут». – «А что случилось?» Оказывается, на приеме Ягода подошел к отцу с рюмкой: «Всеволод Вячеславович, я очень ценю ваши книги, хочу выпить за ваше здоровье». Отец вдруг выбивает у него рюмку и говорит: «Я с тобой, палач, чокаться не буду!» Вы знаете, по тем временам ничего страшнее придумать было нельзя.

Если говорить о самом страшном моменте в моей жизни, то это когда мы ехали исследовать Черного Шамана на Енисее, и у нас перевернулась лодка. Вся экспедиция, во главе которой я был, перевернулась. А лодка была очень большая, и я всплыл под ее дно. И мне пришлось, как-то барахтаясь с рюкзаком со всеми записями, которые сохранились, но в подмоченном виде, пройти руками по этому дну лодки и выйти с другой ее стороны. Вот тут действительно была очень большая вероятность отправиться на тот свет. Но виноват в этом Черный Шаман, который думал, что он нас заколдовал, а политики тут нет.

Знаете, если советская цивилизация действительно ушла в прошлое, то обязанность свидетелей успеть все это описать и проанализировать. Я имею в виду «Энциклопедию советской цивилизации», душой и организатором которой был недавно умерший Феликс Розинер. Он успел закончить редактирование английского тома. Теперь нужно взывать к людям, чтобы создать специальный фонд, достать деньги для русского перевода этой книги, а, может быть, вернуться к первоначальной идее выпуска полного девятитомника.

Но вот что меня поразило, когда я занимался вместе с Феликсом организацией этой работы. Многие, даже очень приятные и близкие мне люди, начинали спрашивать: «Да? Очень интересно. А какой будет гонорар?» Вопрос, который мы никогда друг другу не задавали. Основная наша работа шла совершенно вне этих категорий. В данный момент я не против гонораров. Но переход был болезненный.

И удивляет ощущение изоляции, атомизации жизни в Москве, когда я приезжаю сюда из Лос-Анджелеса, где преподаю в университете. Это ведь то, что всегда очень отпугивало и от Запада вообще, и от Америки, в частности. И все же у нас нет в России ощущения, что какая-то группа людей забрала все деньги и власть в стране. В Америке это, конечно, именно так. Все, что нам говорили когда-то о капитализме, соответствует истине.

Общаешься в Америке, честно говоря, главным образом со старыми друзьями. А старые друзья – это люди, приехавшие в Америку откуда-то. Не обязательно отсюда. У меня есть друг – эмигрант, родители которого когда-то уехали из Германии в Польшу, из Польши – в Швецию, и так далее. У него четыре родных языка.

Вообще же в мире есть столько интересных людей, с которыми случайно сводит жизнь, что проблемы общения нет. Я их никогда не искал и не ищу, они повсюду. Я учился в одном классе с Георгием Гачевым. Его и моим ближайшим другом был будущий академик Янин, руководитель новгородской археологической экспедиции. Недавно в Америке мы отметили с Эммой Коржавиным полвека нашей первой встречи. Тогда же мы познакомились с Аликом Есениным-Вольпиным. Как ни удивительно, в те страшные годы абсолютно не было ощущения изоляции, не было проблемы в друзьях и даже единомышленниках.

Но так же случайно, как мы встретились с Эммой Коржавиным, сегодня случайно встречаешься по всему миру. Несколько лет назад я приехал в Хайдельберг на один день читать лекцию. Я ехал из другого университета, и мы должны были с женой встретиться на вокзале. Там была наша приятельница, немка. Она мне показывает: «Смотрите, вот этот старый человек – это великий философ Гадамер, он встречает своего ученика». Ему тогда было уже за восемьдесят. Я говорю: «Да, как интересно». Потом мы прогуливались там по «философской тропе» вдоль реки. Она так называется, потому что там гуляли философы, в разные годы преподававшие в Хайдельберге. Ну на «философской тропе» мы, естественно, опять увидели Гадамера. Второй раз за один день, интересно. Потом мы пошли в старый город, погуляли, приятельница говорит: «Давайте выпьем пиво». Зашли выпить пиво, и там опять оказался Гадамер, что было уже совсем замечательно. Тут он, видимо, тоже понял, что встречи наши не случайны. Он ко мне подходит и говорит: «Судя по тому, что я слышу из вашего разговора, вам, наверное, будет интересно поговорить со мной о Гегеле». Поговорили. Потом он прислал мне свою книжку о Гегеле.

 

- Чем вы сегодня занимаетесь как ученый?

- Лучше ли понимаешь Россию, глядя из Америки?

-Не подвержена ли культура ХХ века закону «убывающего плодородия»?

 

Чудовищный парадокс русской культуры

- Поскольку я сейчас много времени провожу в Америке, читая лекции в Калифорнийском университете, то в мои планы входит, кроме всего, описание всех языков Лос-Анджелеса. Знаете, сколько их в этом городе? Двести! Причем, некоторые, такие, как китайский, вьетнамский, кадальский (это язык Филиппин), русский – языки с очень большим количеством говорящих.

Это современный Вавилон со всеми проблемами современного мира, в том числе и этническими. Я был там, когда негры громили корейские магазины. Конфликт между черными и желтыми. Потом, конечно, в бандитизме и грабеже участвовали все, но начиналось именно с этого.

Я читал лекцию из курса «Русская литература и кино». Показывал фильм Куросавы по «Идиоту». Только Рогожин с Мышкиным вышли из поезда, как входит довольно испуганный человек и говорит: «Нужно немедленно спасать технику!» Это было замечательно: спасать технику… А люди? В это время громили центр города. Американцы совершенно не привыкли к подобным ситуациям. Я думаю, из всей аудитории я был самым подготовленным.

То есть я занимаюсь описанием очень тревожного места Америки, где назревает конфликт между англосаксонским населением, которое становится уже меньшинством, и большинством, приезжающим из Латинской Америки. И Лос-Анджелес, и отчасти вся южная Калифорния становятся мексиканскими или, во всяком случае, латиноамериканскими. Там была смертельная голодовка студентов, которые собирались довести ее до конца. Они вывесили лозунги, что Калифорния принадлежит Мексике, и требовали открыть особое отделение в университете для изучения чиканос – мексиканцев, говорящих по-испански.

Я разговаривал потом с одним из деканов, который был в совершенном испуге и отчаянии. Степень нашей подготовленности, что национальные этнические конфликты – это существенная часть жизни, у них отсутствует. Даже сейчас они думают, что можно перекрыть дорогу эмигрантам, и проблема будет решена. Так что это мое занятие не чисто лингвистическое. Вообще же я несколько лет читаю там курс лекций – «Введение в русскую культуру». От принятия христианства до ХХ века. Весьма интересно думать и рассуждать на общекультурные темы, имея перед собой этнически пеструю аудиторию. На мой курс ходят человек сто – и китайцы, и корейцы, и греки. И очень интересно, как все они понимают или не понимают нас. Мое собственное понимание особенности и даже исключительности русской культуры весьма усилилось, перейдя даже в здоровый национализм. Конечно, лучше осознаешь свою культуру в таком прямом соприкосновении с представителями разных этносов, пытающимися ее понять.

Мы много говорим о невостребованности в сегодняшней России талантливых людей. Когда-то вы любезно напечатали отрывки из моего доклада о Чаадаеве. И во времена Чаадаева, и до него, и после на Руси было плохо родиться с умом и талантом. Это общая ситуация, с которой мы как бы являемся на свет. И это МЫ оказывается растянутым минимум на двести лет, да? Зачем все это?

Я довольно близко знал художника Фалька в последние годы его жизни. Приходил к нему, когда он был в полном загоне и отвержении властью. И такое страшное воспоминание. Однажды он извинился: «Простите, но мне пришло время пообедать, я вас не приглашаю». У него были две вареные картофелины и кусок черного хлеба. Он действительно жил впроголодь. Так же, как жил Павел Филонов. Тот умер голодной смертью в самом начале блокады, потому что много лет до этого недоедал.

Конечно, эта дурная традиция возникла из-за особенностей русской истории. Наше специфическое положение между Востоком и Западом, очевидно, на многие века поставило нас в трудную ситуацию. Поэтому я несколько болезненно отношусь к эксцессам нашей внешней политики, когда мы сами себя опять ставим в ситуацию «Востока» по отношению к Европе. Я думаю, что ни самим себе, ни другим мы не должны этого позволять.

Я сторонник мирового правительства. В пределах одной страны многие главные вопросы нельзя решить. Человечество, я думаю, очень скоро придет к регулированию экологических, атомных и иных проблем с помощью организации более эффективной, чем нынешняя ООН. Многие российские проблемы являются частью общемировых. То есть не так даже важно, во что входит Якутия или что-либо еще, по сравнению с мировым единством, в которое мы все входим.

Одной из общих проблем, я думаю, является и некоторое измельчание культуры. Еще даже до тех пор, как у меня появилась возможность ездить по разным странам, я начал спрашивать приезжающих сюда: а кто у вас великий философ, спрашивал у немцев. А кто у вас великий художник – у французов. И так далее. Что-то удивительное происходит во всем мире. Ну есть в Америке великий писатель Сэлинджер, но он сбежал и не хочет, чтобы о нем кто-нибудь знал. Я даже придумал сценарий – «Встреча». В Вермонте рядом жили, укрываясь от всех, Александр Исаевич Солженицын и Сэлинджер. Интересно было бы представить их разговор…

И то же происходит не только в философии, в искусстве, но и в науке. Мельчает масштаб научных открытий. Вот сейчас всех взволновало клонирование овцы. Действительно, возникла масса практических и этических проблем. Но это открытие не того ряда, что был в начале века. Это следствие предыдущих открытий в биологии. Одна из причин, которая касается и нас – это смешение ценностей. Все меньше людей интересует знание, отвлеченное от непосредственных практических приложений. В Америке никто не даст денег, если исследование не имеет узкоприкладного направления. У меня много эмигрировавших друзей, замечательных специалистов по экспериментальной биологии. Они не имеют там работы, потому что биология ограничена чисто медицинскими приложениями. Если вы пообещаете изготовить очередное псевдолекарство от СПИДа, вы получите миллионы, но только на это.

То же у нас. Многие талантливые ребята, которые четверть века назад занимались бы со мной семиотикой или сравнительной грамматикой индоевропейских языков, сегодня столь же успешно занимаются бизнесом. Тем, где можно быстро добиться успеха. Я говорю по опыту, я знаю этих людей.

Не утверждаю, что это плохо. Просто нечто в нашей культуре может кончиться, а мы даже не заметим этого момента. Почему вдруг философия или поэзия перестают быть важными для людей? У нас было много запретов, и люди сегодня могут увлекаться Хайдеггером, потому что не прочитали его сорок лет назад. Но этот период пройдет, и что дальше?

Американский академический мир живет за счет притока эмигрантов, главным образом из Азии. Сами университеты, превратившись в интеллектуальные гетто, почти не связаны с внешним миром. Когда в России наших выдающихся ученых преследовали, сажали, то, как ни парадоксально, они нечто значили для общества. Когда я рассказывал американцам, как выбирали ученых на наш первый съезд, они поражались: «Неужели вы думаете, что у нас может быть что-то подобное?» Это тот случай, когда нужно бы отстать от всего мира. В отличие от культуры, в политике и экономике мы не оригинальны. Хотя Юля Латынина и объясняет уникальность «русских денег» как некоего подобия «мертвых душ», позволяющих перепродавать возможность не платить деньги, я думаю, что это – узоры в пределах обычной гангстерской экономики, которая есть и в других странах. Прежде всего в Латинской Америке, с которой у нас в этом гораздо больше параллелей, чем с западным миром.

 

-Ваше отношение к современным политикам?

-Кто для вас – «они»?

-Почему демократические реформы зашли в тупик?

 

Абсолютная монархия, ограниченная юродивыми

- Сегодня у меня нет напряженной сосредоточенности на отдельных политических фигурах. Не знаю, они в этом виноваты или я. Помню, после смерти Сталина я мог напряженно думать о Жукове. Меня волновало, что он будет делать, станет ли военным диктатором. Я даже видел сон на эту тему: ему не удалось, отстранили – я как бы предвидел реальность.

В какие-то времена я мог довольно точно предсказывать политическое будущее. Своему другу, Бобу Кайзеру, который сейчас один из издателей «Вашингтон пост», когда он спросил меня, что будет в России, я сказал: «Да ничего. Сейчас кончается старая эпоха, приходит Горбачев и будет проводить реформы». Он это напечатал, и потом ему говорили в Госдепартаменте США: «Какие у вас замечательные осведомители по части России!» Он все потом ко мне обращался, спрашивал, что дальше?

Но с тем напряжением, что о Жукове, я не могу сейчас думать о Лебеде или о Ельцине, которого довольно близко знаю, общался с ним на первом съезде. Нынешние политики не внушают особой симпатии, и из-за этого как-то «не встраиваешься» в них. Они кажутся чем-то малопродуктивным, не дают ничего ни уму, ни сердцу.

Среди нынешних политиков у меня есть не просто друг, а ученик. Это Владислав Ардзинба, лидер Абхазии. В свое время я массу сил потратил на его сочинения. Представьте, приезжает из Сухуми красивый молодой человек девятнадцати лет, уже член партии, окончил сухумский пединститут, что он знает? Академик Ростовцев приводит его ко мне и говорит: «Вот, надо обучить молодого человека хеттскому языку». Хорошо. Проходит неделя, две недели, молодой человек не делает ничего. Я ему говорю: «Знаете, я не буду на вас тратить время. Если вы через неделю не выучите все знаки хеттской клинописи, а их примерно четыреста, и не изучите грамматику хеттского языка, то – все, разговоров больше не будет». За неделю он все это выучил. Оказался очень талантливым человеком, что обнаружилось из-за моего плохого характера. Потом он стал известным ученым в этой области и действительно поразительно, насколько он продвинулся вперед. Конечно, это потеря и для науки, и лично для меня, который первые его работы просто переписывал своей рукой. Но, знаете, я его понимаю.

Я бывал много раз в Абхазии. Однажды, осенью 1979 года мы оказались там вместе с моей женой и ее родителями, Львом Зиновьевичем Копелевым и Раисой Орловой. И там же был Андрей Дмитриевич Сахаров с Еленой Георгиевной Боннэр. Это было за год до высылки Сахарова в Горький.

Узнав от меня, что там Сахаров, Ардзинба испытал в первый момент некоторый шок. Тогда он был обычным сотрудником московского Института востоковедения, ну, может, членом парткома, и просто приехал к своим родителям. Представьте, у него хватило ума или чего-то еще, и он позвал нас всех на абхазскую свадьбу, доставив Сахарову массу удовольствия.

Потом он и его отец, школьный учитель, показали нам древнюю обсерваторию, нечто вроде Стоунхенджа, такое сооружение из огромных камней, с помощью которых люди уже четыре или пять тысяч лет назад наблюдали за небом. Сахаров тогда сказал: «Вы внушите, пожалуйста, здешним ученым, чтобы они поставили здесь табличку, что это памятник человеческому разуму».

Мы проводили время с Сахаровым за тем, что обсуждали его идеи начала Вселенной. В конце концов, другие члены нашей компании обиделись, что он им ничего не рассказывает. «Хорошо, - говорит он, - я вам прочитаю две лекции». В конце второй лекции Люся – Елена Георгиевна Боннэр – спрашивает: «Андрей, вот ты нам все объяснил – пространство, время, а где же в этой картине Бог?» Андрей Дмитриевич сказал: «Ты знаешь, Бог – это что-то большое. По сравнению с ним пространство и время – это такие мелкие вещи…»

Я довольно близко знал не только Сахарова, но и практически всех наших крупных физиков – Петра Леонидовича Капицу, Тамма, нескольких еще. Сейчас большая проблема – отсутствие крупных людей. Даже не по тому, что они сделали в науке, а по их человеческой величине.

Напечатано интересное письмо Петра Леонидовича Капицы жене. Там он пишет, как Иван Петрович Павлов перед своей смертью ему говорил: «В России должен быть хотя бы один человек, который говорит им правду. Я скоро умру, это нужно делать вам». Капица был таким человеком. То же делал Сахаров. У него была функция человека, который свободно говорил с властью, не будучи обременен собственной политической карьерой.

Люди власти слишком думают о себе. Незаинтересованный политик, который действительно занят общим благом, - очень большая редкость. Именно потому власть должна сильно считаться с носителями разума. У философа Николая Федорова, о котором сейчас много говорят по поводу пресловутого клонирования (генетики считают, что у него была именно эта идея научного воскрешения), так вот у Федорова есть такое определение в его «Философии общего дела»: «Государственный строй великого княжества Московского – абсолютная монархия, ограниченная институтом юродивых». Со смертью Сахарова у нас исчезли такие «юродивые».

Беда России в том, что в критический момент в этой замечательной стране не хватает людей, которые готовы думать не о себе, а об общем деле. Их и в 1917 году оказалось невероятно мало, и сейчас.

Все время чудовищная зацикленность на сиюминутных интересах. Для меня «ОНИ» - это люмпены в разных видах. Люмпены, которые стоят за водкой. И люмпены, которые попадают в правительство и становятся номенклатурой или членами-корреспондентами Академии наук, как товарищ Ф. Кузнецов, директор Института мировой литературы. И фашизм, и сталинизм были основаны именно на люмпенах. Когда подружились Гитлер со Сталиным, люмпен-пролетариат всех стран действительно объединился.

И еще. Был момент, когда у нас, казалось бы, менялось все. Не удалось изменить одно – систему номенклатуры. Я не думаю, что это вина Горбачева. Горбачев – уникальная личность, потому что, будучи вершиной номенклатуры, он на самом деле был против нее. Но он не мог взорвать эту систему, находясь в ней, законы физики ему не позволяли.

Я – директор Института мировой культуры в МГУ. Иду в ректорат, и вижу тех же людей, которые сидели там не то что при Горбачеве и при Брежневе, а может быть и раньше, когда еще меня исключали в связи с «делом Пастернака». Я сужу по Академии наук. Там вице-президент Кудрявцев как ведал пятнадцать лет назад гуманитарными науками, так до сих пор и ведает. А ведь он ясно не лучший представитель этих наук, мы не знаем его научных сочинений, да?

Мне всегда казались сомнительными наши экономисты. Ведь науки политической экономии не было в стране, ее же загубили. Когда говорят «научная реформа», то ведь для того, чтобы она была «научной», надо иметь какое-то представление, что такое экономическая система. Я думаю, что среди наших экономистов есть хорошие люди, но не знаю, чем именно они хороши. Мне еще на первом съезде казалось, что многие люди, выступающие там с речами о том, что надо делать в стране, не знают элементарных вещей. Сейчас мы это расхлебываем. Все, что произошло в нашей экономике, можно было предвидеть и просчитать уже тогда. Зачем же нужно было все эти годы ставить эксперименты над таким количеством людей?..

Система номенклатуры осталась прежней. И что могут сделать новые люди, когда занимают посты рядом с основной номенклатурной массой? Какой у них выбор? Или как-то приноровиться, приспособиться, или найти в себе мужество вести себя совсем по-другому. Вот на последнее, я думаю, многих не хватило. Их, так сказать, «среда заела». То есть когда общая структура не изменилась, а в нее вставляется новый человек, то у него просто пороха не хватает.

Поскольку я занимаюсь семиотикой, то есть наукой о знаках, науках о знаках культуры, включая язык, то первое, что бросается в глаза: основная часть наших реформ – чисто семиотическая. Переименование улиц, уничтожение памятников, восстановление или борьба с какими-то государственными символами. Все это меня очень пугает. Потому что, хоть знаки это моя специальность, они все-таки не главное в нашей жизни. Включая даже дензнаки.

(«Общая газета», 1997 год №13)

 

На другой день

8 января. Собор Богородицы, и царь Давид что-то там должен делать с насекомыми, как вроде бы услышал он, включив утром радио, а потом, заспав то, что слышал, так что казалось уже, что все это ему приснилось.

Иногда ему казалось, что надо обозреть всю картину мира целиком, как это бывало у Льва Толстого в «Войне и мире», и тогда не то, чтобы ему более найдется в ней места, но кто-то примет его и отличит за такое умение, и он войдет в штаб самых умных, следящих за общим порядком существ.

То он понимал, что его место в глубине собственного живота и нигде более. Что никакой общей картины мира не существует, а уж тем более нет существ, которые за ней следят и могли бы его отличить среди прочих. А, стало быть, его желание быть умным и выделиться – стыдное и недостойное. И тогда уж он вовсе не знал, что ему делать и как быть, чтобы ротяка не прыгала на лице, позорно не находя для себя правильного места.

Он заметил, что совсем разучились давать правильный прогноз погоды даже на неделю, а не то, что на будущее лето или зиму. Прогноз удавался только в том случае, если погода застывала, не меняясь, месяцами. Да и то были постоянные попытки предугадать ее отсутствующие изменения.

Он полагал, да и прочитал это где-то, что дело не в ухудшении работы синоптиков, а в том, что природа становится изощренней в своих сюрпризах человечеству, стараясь все больше выйти из-под контроля.

Вот и ныне. Обещали, что после краткого рождественского похолодания опять установится слякоть. А вместо этого минус 18 градусов. И будет еще минимум три дня, а потом мороз упадет, но ненамного. Он заметил две вещи. Это то, как сохнут кончики пальцев, и как тихо во время больших морозов не только на улице, но и в доме, как в лесу, где стоит мертвая тишина, и вдруг оглушительно стреляет, лопнув, дерево.

В такую погоду спелым, сделанным из белой сахарной ваты кажется дым, клубами выбрасываемый из длинных труб, расставленных по периметру города. Видно, его спальный район был на холме, если так четко открывалась из окна городская панорама. Иногда казалось, что эта белая вата выбрасывается из жилого дома, и радостное предчувствие страшного пожара охватывало его. Нет, это белую трубу не разглядел на общем снежном фоне.

Чтобы не участвовать в мелкой возне, охватывающей его по телефону с середины дня, он надевал теплую и легкую свою меховую куртку, сапоги и отправлялся на быструю свою прогулку. Выпал снег, было скользко. Стоило ему задуматься, он тут же поскальзывался. Едва удерживаясь на ногах, он выправлялся с сильным сердцебиением и адреналином в крови. То, что ему как раз не хватало. Надо было пройти минут за тридцать-сорок как можно дальше по дорожке мимо шоссе и маленьких изб, а потом вернуться назад.

Оказывается, что дышать вовсе невозможно, все в чаду, в дыму, он решил, было, что ослеп, потому что ничего не видел, только свист из горла, но потом оказалось, что ничего и нет. Снаружи мир тоже исчез, холод заморозил существование в градусе, не предполагавшем жизнь. Напрасно он покинул свою берлогу. Ни туда, ни сюда, вот и вся история снизу доверху.

 

Первая | Генеральный каталог | Библиография | Светская жизнь | Книжный угол | Автопортрет в интерьере | Проза | Книги и альбомы | Хронограф | Портреты, беседы, монологи | Путешествия | Статьи | Гостевая книга