Игорь Шевелев

 

«Абортарий». Журнал для женщин

Девятая большая глава «Года одиночества»

 

1.

Комната, которую делишь с мужчиной, похожа на абортарий. Ты - кусок мяса, который сейчас начнут потрошить. В дни менструации тебя вообще нет. Или ты мигрень, которой лучше бы не было.

Такая же мигрень - мужчина, который, по идее, должен подтверждать твое существование. Этого не должно быть. Дети не должны становиться ни теми, ни другими, она была в этом уверена.

В конце перестройки, когда все были полны безумных планов, ей предложили делать женский журнал. Даже давали беспроцентный кредит. В последний момент все рухнуло, потому что на самом деле она не была готова.

Но она знала как сделать, чтобы женщины были похожи на самих себя, а не на мужчин. Это был бы совершенно скандальный журнал. Четкие черно- белые фотографии и размытая женская болтовня ни о чем. Там и была бы женская суть. Мужчины склонны к более резким движениям. Посмотрите словарь английских ругательств. Все слова, обозначающие порез, ссадину, давление, проникновение, являются эвфемизмом женской половой щели. На этой геометрии разместилась вся культура. Она вышла бы за пределы ее.

Говорить об этом мужчинам не имело смысла. Они нацелены тебе между ног. Ум их затуманен скоплением спермы, на которой держится вся логика. Когда они в комнате, лучше делать вид, что тебя там нет. Или держать про запас нервно- телесные расстройства. Разговаривая с подругой про то, как они там бесятся.

Она позвонила подруге, которая привезла из Финляндии мебель для магазина. Та обещала ей туалетный столик по начальной цене без накрутки. Оказалось, что финны по случаю праздников задержали контейнер на таможне. Вообще, когда тошно, надо идти в магазин и что-нибудь купить. Из одежды или из еды, которую не пробовала, сейчас это можно. Про прическу она вообще молчит. Она даже складывает деньги на черный день плохого настроения. И в ее журнале был бы раздел "безумной покупки". Много чего было бы.

Мужчину тоже жалко. Болтается без смысла, как некрещеная душа в чересчур большом для себя влагалище. Она вполне представляла себя паучихой, поедающей партнера после использования.

Можно подумать, каким должен быть мир, в центре которого лежит матка. Не Бог- Отец, а Богиня- Матка. Так на самом деле и есть, она уверена. Кто- то просто затеял чудовищную дезинформацию. Непонятно в каких целях.

Можно устроить заговор, думала она, разглядывая витрины новых магазинов. Для обычных революций нужна мужская жестокость. А тут было бы все иначе. Так придумать, что поняли бы лишь посвященные. Какая- то дама кивнула ей на углу Козицкого. Она заметила, что когда хорошо выглядит, ее "узнают" самые непонятные люди. В женских мистериях все решает жест, а не слово. Стиль. То, как подано. Непонятные мужикам тонкости. Все- таки надо устроить им  козью морду. И еще, почему это именно в России важно. Потому что ни логики тут нет, ни настоящего мужского устройства. Даже язык какой- то, которого сами не понимаем. Оттого и боимся все время вредительства, что не понимаем, чего творим. А для начала устроить всюду женские кафе, где никто бы к тебе не приставал, если пришла одна. Она знала, что такие есть и даже была в одном, но чего- то больше туда не тянуло. На этой ноте купила в модном магазине, где была, черные чулки аж за полторы сотни. Это сколько долларов? Тридцать почти? С ума сойти. Но полегчало.

 

Она коллекционировала истории женщин, представляя себя сразу всеми ими. Начиная с незабвенной Шарлотты Бронте, печальной, возвышенной, - нет, это не те слова, для женщин нужны другие слова, как сказать, к примеру, об Эмили Дикинсон? Любовь всегда безнадежна, но женская – вдвойне. Одинокая, безвыходная, пожирающая саму себя или, что еще страшнее, собственных детей.

 

9.1. Больше всего ей не нравились эти жуткие истории об изнасилованиях. Прочтет где-нибудь посреди статьи или рассказа, и больше ни о чем другом ни читать, ни думать не может. Дело, конечно, не в том, чтобы этим зверям отрезать орудия преступления, хотя, почему и нет. Дело, наверное, в самой человеческой природе. Иначе, какой во всем этом смысл? – пыталась она подняться над всем, что происходит, но тут ее мысли окончательно путались, и она шла стирать или готовить, а в последнее время вовсе выходила из дому и ехала куда-нибудь на машине, одновременно звоня знакомым по мобильному, чтобы определить, куда все-таки она едет. Такая игра, очень ей нравящаяся. «Пролетая над вашей страной, посылаю вас всех со своим приветом».

Иногда она задумывалась над странными вещами. Ей казалось, никто над ними не задумывается. Этим она от всех и отличается. За рулем она всегда внимательно следила и за дорогой, и за другими машинами и сидящими в них людьми, и за теми, кто переходил дорогу, и за магазинами, мимо которых в этот момент проезжала, и за собственным автомобилем, в котором сидела, прислушивалась к его ходу, к его дыханию. Даже кусочек неба успевала зацепить взглядом, если чуть наклонишься вперед. Мир приобретал сразу столько измерений и подробностей, которые обыкновенному человеку не за рулем даже не снились.

А когда вылезаешь из машины, то и с людьми по-другому говоришь. В тебе самой скорость появляется, какой прежде не было. Ты не думаешь, как себя вести с ними. Просто возникает чувство, что вошла в поток, и тогда тот, другой, тоже в него обязательно попадает. И еще благодарен ей за это, хотя она ведет его уже, куда ей нужно.

У нее были обширные планы. Деньги она не любила. То есть тратить, конечно, любила, а так нет. Поэтому тех, кто зацикливался на деньгах, а таких было большинство, она брала одной левой, как у себя в детстве во дворе, где все решал напор и храбрость, а вовсе не сила.

И, кроме планов, были еще три заветных тетрадочки. Одна тетрадочка по кремам и притираниям. Другая по ядам и наркотикам (не зря все же фармакологии в техникуме училась). Третья со списком должников. У каждого, с кем она знакомилась, была своя зацепочка, за которую его можно и нужно было зацепить. Она ее находила. И тогда человек, мужчина или женщина, неважно, становился ее должником. И долг этот, который он рано или поздно должен был отдать, она записывала в третью тетрадь. И не так важно, велик или нет, этот долг. Он мог был совсем малюсеньким, но в сочетании с другими долгами давал неотразимую комбинацию.

 

Так нужна карта блуждающих огоньков, чтобы спасти от погибели несчастных женщин любого возраста. Особенно незамужних и замужних, молодых и старых, влюбленных и брошенных в одиночестве.

 

9.2. Выстраивать людей в подобие многомерной пирамиды было ее любимым занятием. Каждый должен был заплатить свой долг на своем, строго определенном ею месте. От каждого была какая-нибудь польза. Она избегала денежных расчетов. Кто-то достал по отпускной цене французскую косметику, в которой она должна была быть уверена. За это она навела фирму на человека, который так сделал им дизайн помещений, что они начали возить его по всем странам, где были филиалы, чтобы он устроил все так же. Дизайнер познакомил с нищим художником, в котором она узнала гения, и стала его раскручивать. Художник подружил с приятелями-журналистами. И так далее. Это как детская игра, складывающая большую картинку, только наоборот: чем больше знакомств, тем легче для каждого найти именно его, нужное место.

Особенно она оживала, когда с кем-нибудь жутким вступала в борьбу. Он то, бедняга, не представлял, с какой многомерной интригой, обкладывающей его, как медведя, с разных сторон, предстоит ему иметь дело. Сейчас с этим просто, возможностей хоть отбавляй: частные службы безопасности, опять же главная контора начинает укрепляться, ей было, где разгуляться.

Хуже всего было появляться ей на каких-нибудь больших сборищах, да типа тех же кремлевских. Могло вдруг к чьему-нибудь неудовольствию выясниться, что она знакома – со всеми сразу. Нехорошо. Поэтому она стала выбирать, куда ходить. Голова была что твой компьютер, да еще и удовольствие получала от щелканья орешков. Раз в неделю, по воскресеньям, положила себе за правило переводить новые телефоны, адреса, е-мейлы и краткие данные: кто, зачем, на что годен в ближайших и дальних ее планах - на дискету, для подстраховки. Страшно было даже подумать, что это все можно потерять. Но, конечно, и эта игра была только игрой. Подготовкой к главному.

Муж давно уже начал ворчать, да и ей, когда она отдавала себе отчет в происходящем, было перед ним стыдно. Приходишь поздно, выпьешь чаю и сидишь еще два часа за компьютером, пока просто не падаешь в постель. Думаешь сквозь сон, а ведь ему, хорошему, наверное, еще чего-нибудь от нее надо. То есть, на самом деле, надо было ей: целый день где-нибудь бегать, ездить, делать свои дела, но знать, что у нее есть дом, а в доме есть человек, который ее ждет и который этот дом, в общем, и составляет.

Ну а для него вечно ее ждать, вышло, радость небольшая оказалась. Кряхтел, кряхтел, да и свалил. Сначала скандалил, а потом свалил. Выяснилось, что у него, верного мужа, уже лет пятнадцать, была своя фря. Она поморщилась, вспоминая, и резко ударила по тормозам на красный, создавая аварийную ситуацию.

 

9.3. Наверное, уговаривала она себя, я слишком долго сидела дома, и вот теперь не могу остановиться. Лучше уж бежать, чем умереть, враз состарившись. Если не можешь без внутреннего сокрушения подойти к зеркалу, то зачем и жить? Ее это, к счастью, пока не касалось.

Она с корнем вырвала память о муже, и пустое место отныне заросло делами, пахло подробным воздухом каждого дня. Как камень с плеч упал. Это только подруга, сидевшая с тремя детьми, была уверена, что одинокие люди умирают быстрее семейных. Если и умирают, так от счастья.

Между делом, она полюбила и путешествовать. У нее была многоразовая шенгенская виза, она могла себе позволить. К тому же она по опыту знала, что всякая поездка сулит более неожиданные встречи, чем, если сидеть сиднем. Уже прямо в салоне самолета или даже в аэропорту, в обычном для нее VIP-зале, где в прошлый раз, например, она познакомилась с этим знаменитым в горбачевские времена редактором. Седой, дряхлый, каша во рту, еле уже ходит, а глаз все блестит и галантности через край. Тоже приятно. Тем более, что у нее был в его редакции знакомый человечек, который рассказывал про него всякие разности.

Принимая его ухаживания и даже слегка их, как обычно, провоцируя, она с удовольствием удерживала себя от того, что случаем не выдать себя знанием лишней информации. Он был деятель старой партийной закалки, тем паче что вольнодумец, и ее фишку мог рассечь на ходу. А она быстро поняла, чего ей от него надо: вывести в недра московской власти, в этот закрытый клуб хороших людей, устроившихся при золотой кормушке.

Совпадение, оба летели в Испанию, только она южнее, а он севернее. Она сразу сказала, что с удовольствием бы поменяла свой маршрут, тем более, что он носит чисто познавательный характер. Она знала, что на международных авиалиниях русские теперь сходятся быстрее, чем в прежних поездах. Только, когда он, кряхтя, стал снимать пиджак, она быстренько взглянула на себя в зеркальце, не принял ли он ее за кого не надо. Ну, уж нет.

Он летел в гости к жене с дочерью и внучкой, у которых там был свой домишко. Он дал ей номер своего мобильного телефона, и они договорились встретиться на пару дней раньше срока. Он сошлется в семье на некие срочные дела, и они вместе куда-нибудь съездят. Ей нравились такие лихие мужчины: таких теперь уже нет. Хотя понятно, что никуда ездить с ним она не собиралась. Еще помрет на ней, то-то ужас будет. Но расстались чуть не со слезами. Она знала по подробным рассказам знакомого, что если он хотел произвести впечатление галантности, устоять было невозможно.

 

9.4. Когда возвращаешься из-за границы, обязательно наступает момент ужаса от того места, куда возвращаешься. Но еще более жуткой кажется любовь, с которой ты его воспринимаешь. Ты знаешь, что здесь мучают людей, и готова стоять за них со всей твердостью цивилизованного человека. Но что может сделать слабая женщина? И вот ты поддаешься суете ожидания багажа, прохождения контроля, поиска носильщика, который бы помог довести чемоданы с образцами до машины, оставленной неделю назад на стоянке аэропорта, - в общем, переключаешься в нормальный ритм. А страдающие люди и украденные миллиарды, на которые ты хотела создать свой фонд с пятью степенями защиты от воровства, обращаются в строчку информационных новостей. Хотя только что в самолете читала что-то показавшееся ей очень важным в новомодном голландском детективе из древней китайской жизни. Да, что все со всем связано, и надо всегда оставаться человеком.

Почему-то ей всегда казалось, что женщина - больше человек, чем мужчина. Того как-то сдувает первым же ветерком, и он или впадает в истерику, если с ним вести себя спокойно, или, наоборот, - в спячку, когда на чем-то настаиваешь. Какое счастье, что она могла теперь за всем этим наблюдать со стороны.

На одном из заседаний женского клуба, когда ей наконец-то предоставили слово, она сказала, что ее смущает нынешняя борьба за женские права, весь этот феминизм и прочее. Им подставляют мужскую логику и выводы из нее. Все это полезно, если одновременно развивать, хотя бы тайно и подспудно, чисто женские сообщества и организации. Пока она говорила это, Ирина Хакамада стала пробираться к выходу. Тут за ней бросилась Машка Арбатова и еще какая-то тетка, то ли хозяйка трикотажных фабрик, то ли владелица галерей, она не поняла. Но с мысли ее не сбили. Она видела, что кому-то это показалось интересным.

«Женский взгляд на мир отличается от мужского, - говорила она, - мы просто не умеем это выразить. У нас нет своего языка. Может, этот язык – молчание. Или тайна. Как у священных женских обществ древности. Может быть, мы их должны восстановить, не знаю. Это плодородие, а, стало быть, демографические проблемы рождаемости, воспитания детей. Но это не нынешние главы из президентской программы, которую нам тут раздали (Арбатова уже вернулась, все слышала и наверняка затаила на нее злобу, поскольку сама писала эти главы). Мы опять сбиваемся на то, что в нас сует мужской ум (Кто-то хихикнул). Может, это должно быть эротическое общество, но не замкнутое на одно лесбиянство. Нам нужен свой язык, свои тайные жесты, отличные от мужских».

Она не была уверена, что ее поняли, но и молчать уже нельзя.

 

9.5. Наконец-то ее связали с центральным офисом организации, расположенным где-то в Новой Зеландии. Почему так далеко? – удивилась она. Возможно, это просто контактный адрес, а ниточки тянутся совсем в другое место. Она начала переписываться с ними по интернету. Ей стали присылать всякие их планы и программы. Опять борьба за права и политкорректность. Мода, косметика, женский роман, ювелирная и легкая промышленность, модельный и шоу-бизнесы и прочее. Перечисление было длинным и правильным, слов нет. Она бы его еще дополнила всеми тетками, которые сидели на земле во всех странах и поддерживали плодородие этой земли. Она вдруг в какой-то момент увидела их всех внутренним зрением и даже удивилась их единству и красоте.

Да, их нужно поддерживать, нужна мировая власть в их защиту. Она дополнила присланные ей программы пунктами развития наук в пользу женщин и выработки особого их языка, отличного от мужского. Ее пригласили на какой-то региональный конгресс в Данию. Она поехала посмотреть. Очень полезное зрелище. Она была поражена женским разнообразием, не укладывающимся в ее бедном мозгу, и кухонной склокой, разгорающейся по каждому вопросу. Она поняла, что эта обычная ошибка считать угнетаемых лучше тех, кто их угнетает. Пролетариев лучше, чем буржуев, чеченцев лучше русских, женщин лучше, чем мужчины. Хорошо бы построить модель будущего, в котором власть перешла к «прекрасному полу». Чем это грозит, какими людоедскими формами насилия, если когда-то давно человечество от этого отказалось?

Но она легко нашла и тех, кто был ей близок. И еще поняла, как всякий русский, оказывающийся на рандеву с европейцами: «срочно надо учить язык!» В интернетовской переписке обходилась автоматическим переводчиком. С грехом пополам подружилась с невероятной красоты зимбабвийкой и очень смешной француженкой, подобных которой и в пошехонье-то нашем, поди, не осталось: толстой, веселой и невероятно умной бабелиной. Которую, кстати, и звали Бабеттой. То есть возраст исчислялся элементарно: накануне ее появления на свет родители были поражены несравненной ББ - Бриджитт Бардо.

Как обычно, ей хотелось знать, как они живут. Везде все жили по-разному. Как их любят мужчины? Фатально не хватало языка, чтобы разобраться! Но когда африканка показала быстро-быстро язычком, как ее любят, они так и покатились с хохота. Да, и она тут же записала в рабочую тетрадь: «когда говорят о сексе, женщины начинают смеяться. Почему? Начиная с древних мифов. Богине показывают вон чего, и – конец Несмеяне!» В детстве ее не зря называли умницей. Ей все это очень нравилось.

 

9.6. Многое, если не все, решали деньги. Деньги были у мужчин. Поэтому все решали мужчины. Надо было придумать, как перевести денежные потоки, создать объединенный женский банк, защититься от жуликов. Оказывается, все это уже было сделано. Только мы в своем захолустье не имеем об этом понятия. Иначе, на какие бы шиши устраивали все эти конференции, издания, симпозиумы? Да, она видела эти позорные журнальчики, напечатанные на ротапринте, и столь же позорного содержания, никому не интересного. Видимо, и все остальное было такого же рода. К чему ни прикоснешься, все глохнет в бездарности.

После кофе-брейка она не стала возвращаться на заседание, никому не сказав, уехала в Копенгаген, от которого они жили в километрах двадцати. Попросила в ресепшене заказать ей такси, это оказалось даже дешевле, чем она думала.

Город был обычный, европейский, удобный, рекламный, сверкающий на своих центральных улицах, особенно вечером. И - темный, тихий, пустой, если чуть отойти в сторону. Хотя и там, конечно, светились рестораны, но что ей в них прикажете делать? Она заходила в лавки, напрягалась, заслышав русскую речь, и ненароком вглядывалась в соотечественников. Зашла в книжный и купила альбом, посвященный жизни Андерсена. Спросила, нет ли такого же, посвященного Киркегору? Насколько она поняла ответ, тот уже был продан. Ее просили зайти через несколько дней. Где-то он здесь ходил, но та жизнь была намертво залита теперь асфальтом и еще чем-то, что не пускало к нему. Когда она впервые прочитала про его историю, ей нравилось почему-то воображать себя Региной Ольсен. Что-то во всем этом было.

В принципе, свое одиночество сильнее всего ощущаешь не дома, а именно за границей. Видишь эти прекрасные дома, улицы, магазины и рестораны, музеи и книги, а поделиться ими, показать их – некому. Ну, это страшно, конечно.

Чтобы не грустить, она купила уйму всяких сувениров, модных кофточек, духи, колечко, несмотря на то, что цены тут в Дании довольно приличные. Оно и понятно, живут хорошо. В общем, она сама себя привыкла развлекать за границей. Вспомнила, что у нее есть телефон Ирки Маляровой, которая где-то тут осела после развода с местным мужем. Ну да, она, кажется, ничего не путала, как это иногда с ней случается. Карточка у нее была, купленная еще в гостинице. К телефону подошел какой-то человек. С пятого на десятое она кое-как разобрала, что Ирки нет, она должна быть в Москве. Ну и ладно. Чего бы они там сидели, как две старые дуры и выпивали? Ерунда. Сгоряча, даже чуть было не завернула на какое-то эротическое шоу, но вовремя одумалась. Одной туда не надо.

 

9 января. Среда.

Солнце в Козероге. Восход 8.55. Заход 16.18. Долгота дня 7.23.

Управитель Меркурий.

Луна в Скорпионе, Стрельце (12.58). 1У фаза. Восход 4.34. Заход 13.14.

День мира, гармонии, порядка. Посвящен воспитанию детей. Проводить дома. Без авантюр. Мириться, отдавать долги. Ничего не начинать, наметить программу дальнейших действий. Умеренность во всем.

Камень – розово-сиреневый аметист.

Цвет одежды – белый, желтый, розовый. Без черных, синих, коричневых тонов.

Именины: Степан, Федор.

Алхимическая формула не выявлена.

 

Обычно человек принимает свое имя как данность. Ну, если родился с ним, то куда деваться-то. Вроде как ты пришел, а оно уже впереди тебя бежало. Тем не менее, имя Степан всегда казалось ему каким-то странным. Вроде какого-нибудь Игоря. Он словно присматривался к нему со стороны. Собирал сведения о разных Стефанах Баториях и прочих. Словно выставлял это имя перед собой, а сам оставался за ним вовсе без имени и в полной тишине и одиночестве. Может, имя на самом деле для этого и нужно?

 

2.

Унисекс и рецепт ризотто от любимого мужчины

Светлана Конеген на экране и дома

 

- Светлана, как устроены сегодня ваши дни?

- Дни мои на девяносто девять процентов заняты телевидением и писанием текстов к передачам и в журналы. Мне стыдно в этом признаться, но я очень люблю писать. Мне нравится сам этот процесс. В связи с чем, день мой устроен ненормально. Ни один человек, который ложится в два, в три часа ночи, не может вставать в шесть утра, как это делаю я, чтобы успеть сделать все, что я должна. Я даже не могу добраться до ближайшего клуба, хотя он рядом со мной, на Остоженке. Все эти тренажерные качалки уже стоят у меня в квартире. И я чередую занятия на них со своими текстами. В связи с чем я ненавижу эту свою жизнь.

- А развлечения, поездки за границу?

- Я успеваю съездить не более чем на неделю, да и то в периоды, когда жизнь как бы немного разжижается. Когда она в состоянии «сгущенки», я не могу не двинуться никуда, ни дыхнуть, ни подумать о чем-либо. И, мне совестно признаться, я с крайней досадой реагирую на бесконечные звонки журналистов с просьбой об интервью, фотографов, которые очень часто снимают у меня дома. Только за последнюю неделю у меня дома было три фотосессии. Каждая часов этак по шесть. Ну скажите, можно так жить?

- То есть вы нарасхват?

- Думаю, не столько я, сколько моя профессия. Я вообще на свой счет стараюсь не обольщаться. Чем ироничнее ты относишься к себе самой, тем надежнее состояние твоей психики. Что же касается моей нынешней шумной жизни, то тут еще и дом мой очень активно ожил после ремонта, огромное количество друзей бывает. Не то, чтобы они постоянно заходят, но обязательно раз в неделю все сливаются вместе, - кто после спектакля, после съемок.

- Есть приемный день?

- Приемный день не установишь, потому что мы очень часто доснимаем. Зато после съемок все, включая гостей программы, разных известных личностей, катятся ко мне ужинать. К счастью, ужин всегда импровизированный, когда готовят сами гости, как правило, мужчины.

- В этом смысле, поездка за границу – отдых или экстремальное приключение?

- Экстримы я не люблю. Самое экстремальное впечатление в моей жизни это когда меня убивали. Такое было и здесь, и за границей. Это очень страшная тема. Не могу о ней говорить.

- А в чужой стране обычно впросак не попадаете?

- Да нет, я отлично себя чувствую за границей. Гораздо комфортнее, чем здесь. Если не считать того, что меня раз пять грабили, - в классических для этого жанра Голландии и Италии, - то впросак я особенно не попадала. За границей мне вообще гораздо комфортнее и ловчее, чем здесь.

- А грабят по каким-то классическим сценариям?

- Вообще-то грабят всегда по-разному, но одинаково банально. Вскрывают машину, что-то тырят. Помню, накануне нашего вылета из Италии у моего режиссера сперли рюкзак. Ладно бы одни деньги, но там паспорт, билеты.

- Опыт, сын ошибок трудных, чему-то учит в этом смысле? Вы не так уже чистосердечно открыты навстречу людям?

- Я никогда и ни к кому не была слишком чистосердечна и открыта. В этом смысле, меня сложно уличить в ротозействе. Я думаю, что я достаточно защищенный человек. К примеру, я никогда не держу дома ни копейки денег и ни одной драгоценности. Поэтому, я точно знаю, что ворам ко мне приходить бессмысленно. Все, что они смогут, это изуродовать дверь.

- А они об этом знают?

- Думаю, что да. У нас на Фрунзенской набережной, где живет много веселых ребят, работают знающие товарищи. Вспомнить хотя бы недавнее ограбление квартиры Буре.

- А нет ощущения, что здесь можно выглядеть иностранкой, а за границей тебя все равно поставят на место, как русскую?

- У меня абсолютно нет такого идентификационного кода. Так устроена. К тому же меня всегда воспринимают как немку или шведку. Итальянцы, например, воспринимают, как немку. Немцы – как шведку. А потом мне совершенно плевать, кто я. Я не идентифицирую себя, как русскую. Я растворяюсь в чужом поле и воспринимаю себя отчасти как такой белый лист. Очень приятно впитывать совершенно новую, чем здесь, информацию, по-иному себя вести, чувствовать, видеть. Делать то, что ты уже не можешь позволить себе в России в силу известной публичности.

- А вашем стиле поведения, на ваш взгляд, чего больше – мужского или женского?

- Я думаю, что у меня стиль унисекс. Это дает мне возможность педалировать разные ноты. Иногда я могу прибавить женского, иногда мужского в поведении, иногда вообще могу снивелировать до полной сумятицы и состояния окрошки. Но вряд ли я заранее точно знаю, что включу в данный момент. Это зависит от ситуации.

- А одежду, где вы покупаете, здесь или за границей?

- На самом деле я их покупаю в совершенно разных местах. Здесь у меня есть один или два бутика, не больше, в которые я хожу регулярно, и где меня оповещают, когда к ним поступает новая коллекция. Это касается, в основном, японцев, - Ком де Гарсон, Ямамото, преимущественно. Но главное, что у меня есть любимый дизайнер, - Вика Андрианова. Во-первых, она мне бесконечно мила, близка и дорога, как человек. Во-вторых, она, на мой взгляд, очень гибкий дизайнер. У нее есть совершенно уникальные ткани ручной выделки, которые заказывают откуда-нибудь по три метра. Я могу полагаться на ее вкус, на ее темперамент, который приблизительно такой же, как у меня. Может быть, оттого, что я становлюсь старше, но в последнее время я все больше отдаю предпочтение личному такому общению с дизайнером.

- Вы сказали о стиле унисекс, о добавлении «мужского», «женского» в поведение. А нет ощущения, что, если бы вы были мужчиной, то все в жизни сложилось бы как-то иначе?

- У меня нет такого ощущения, потому что я не отдаю никакого предпочтения определенному полу. Ущербность есть у каждого пола. Как, впрочем, и положительные стороны.

- То есть вам удается лавировать между?

- Я лояльно и спокойно отношусь к обоим полам. Равно как спокойно отношусь к гомосексуалистам, которых очень много в нашей профессиональной среде. За исключением того, что не очень люблю такой, немного грязный секс, характерный для определенной категории людей. Прошу прощения за свой консерватизм, но я не могу понять, как можно ловить партнеров по интернету. Я знаю очень талантливых, известных людей, которые развлекаются тем, что раз пять на дню встречаются, - сперва по интернету, а затем и физически, - с разными партнерами. Я не моралист, но мне это кажется крайне утомительным. И – абсолютно негигиеничным.

- В ваших передачах секс очень часто используется в качестве приманки зрителя?

- Такая работа. Понятно же, как работают человеческие рецепторы, и на что они реагируют. Сексуальность один из наиболее соблазнительных моментов для любого зрителя. Наши устойчиво высокие рейтинги говорят в том числе и об этом.

- Аудитории это еще не приелось? Взять хотя бы историю с неудачей «Пентхауза» на российском рынке. Может, людям уже это не интересно?

- Телевизионная аудитория совсем иная, чем журнальная, которая более целенаправленная и узкая. Вообще, мне кажется, порнографический проект в России не очень продуктивен. На Западе он работал за счет бекграунда. В России – за счет западного имиджа и дальней памяти об этих журналах, родившихся на свет задолго  до своего появления в России. Но телевидение это совсем другая жизнь. Она продолжается, и секс подпитывает ее очень мощно. Но секс в наших передачах пронизан иронией. Используя элементы секса, мы всегда дистанцируемся от него. Вряд ли я могла б себя позиционировать в качестве ведущей какой-то сексуальной передачи. Хотя все зависит от подачи материала. Важно, как ты его перелопатишь, в какой момент и в какое место своего зрителя ты плюнешь. А будет ли это его физиономия или, простите, нечто более интимное, это уже неважно.

- Главное, это интонация?

- Ну да. Об экономике или политике я могу говорить с одинаковой иронией. Даже если вы ее и не заметите. Главное – это неизменная дистанция от предмета обсуждения. А это, в свою очередь, не только определенное свойство личности, но и сознательно выбранная позиция.

- Многое в вашем имидже определяет прическа. Как вы готовите свою голову?

- У меня есть свой стилист. Сейчас он, к сожалению, заболел гепатитом и лежит в больнице.

- Но не от вашей головы, надеюсь, заразился?

- К сожалению, как я ни пыталась кого-нибудь заразить гепатитом или чем-нибудь еще, мне это ни разу не удавалось. Голова моя чиста, как и все остальное. И пока за ней ухаживает другой стилист.

- А какое впечатление от нее у вас самой, когда вы просыпаетесь по утрам и видите себя в зеркале?

- Спросите об этом у моего бойфренда. Впрочем, он спит в другой комнате. А по утрам от меня, кроме рычания, ничего не услышать. Единственное, что с утра я от него слышу: «Koffee?» - «No». Или «yes», в зависимости от состояния пищеварительного тракта.

- То есть о своем внешнем виде можно узнать по его реакции?

- Нет, если бы он сказал о своей реакции, я бы его убила вне зависимости от того, была бы она положительной или отрицательной.

- Мужчина в доме это для вас как?

- Мужчина в доме это ужасно. Это трагедия. Правда, с женщиной было бы еще хуже. Есть масса людей, таких, собственно, большинство, которые не приспособлены жить одни. Я же человек, приспособленный к одиночеству. Тесное общение это всегда компромисс.

- Но есть, наверное, и польза, - гвоздь там вбить, сделать мелкий ремонт?

- Вы жили когда-нибудь с мужчиной-иностранцем? Мой друг – итальянец, директор компании «Планета вин». Он может забить гвоздь? Впрочем, в последнее время он этому активно учится.

- А кто же забивает?

- Для этого у меня есть друзья. Приходят и делают что-нибудь по дому. Есть бойфренд моего режиссера, умеющий вбить гвоздь. При этом все дружат, регулярно вместе выпивают. Такая большая семья, где каждый имеет своих бойфрендов.

- А как же устраивается быт?

- Быт, в конце концов, устраивается мной. Для этого я оплачиваю приглашение сильных сребролюбивых мужчин в рабочих робах.  Должна заметить, что мой бойфренд не говорит по-русски. Не вообще, а чтобы суметь договориться с рабочими. Договариваться должна я. Я это ненавижу. Мы постоянно ругаемся с ним на эту тему. То есть я ругаю его, а ему стыдно. Но научиться специфическому русскому выше его сил.

- А всякая еда, кто ходит в булочную?

- Какая еда, какая булочная! Он выходит в восемь, в девять утра. Вечером встречаемся, в лучшем случае, после приемов – в час ночи. Дом устроен для друзей. Одна гостиная – сто метров. Вокруг всегда много мужчин, красивых, готовых сделать ради тебя все, что угодно. От покупки квашеной капусты до развески картин и каких-нибудь работ по дому. Огромное количество джентльменов.

- Коли мы заговорили о светской жизни, у вас нет ощущения, что она сейчас понемногу затихает?

- Она не затихает, она постоянно трансформируется. Сейчас она такая же, как на Западе. Не та обезумевшая, что была какое-то время назад. Сперва в России она была дикой. Потом стала более цивилизованной, но очень уж бурлящей. Сейчас ее немного убавилось. Я знаю от знакомых промоутеров, что многие западные, да и российские компании сейчас отказываются от их услуг. Боятся террористических актов, не устраивают публичных мероприятий. Хотя в том винном бизнесе, которым занимается мой друг, все происходит очень бурно, рестораны открываются очень активно. В целом я не анализировала, но думаю, что играет роль и некоторая усталость. Я знаю, что очень многие снова, как ни странно, полюбили квартирные кухни. Все отчасти возвращается вспять.

- Только кухни уже после евроремонта?

- Какой евроремонт, о чем вы! Уникальный авторский дизайн. Кухня, да, но уже совершенно иначе устроенная.

- Как ощущает себя в этой светской жизни еще одна ее героиня, помимо вас, ваша собачка Дуся?

- Кайфует. Полагает, что она вообще самое счастливое дитя на свете. И не без основания.

- Хотелось бы закончить на более аппетитной ноте. Что вы предпочитаете есть из того, что готовят окружающие вас мужчины?

- Я предпочитаю овощи, салаты. К сожалению, приходится готовить их самой, потому что мой друг ест все, что угодно, кроме салатов. Из того, что готовит он, я люблю ризотто. Он обучил многих моих друзей самым разным рецептам приготовления ризотто.

- Можно узнать для читателей самый любимый из них?

- Нет проблем.

Огурчики (нежненькие такие, как новорожденный младенчик) замочить в холодной воде часа этак на 2. Затем совершить обрезание... В смысле,  обрезать им кончики. Потом - затолкать в банку, всыпав им хорошенечко этак специй (смородиновый лист, укропчик, обязательно — эстрагон и майоран, порезанный дольками чеснок). Зелени, жадины, ни в коем случае не жалейте (особенно эстрагона и майорана) – вам же хуже будет! Затем три раза плюнуть через правое плечо, скосить глаза на левое, перекреститься и... смело приступать к следующей серьезнейшей операции. В чем она заключается? О нет, с соседкой плеваться тут вовсе не следует, это отвлечет вас от главного! А оно заключатся в приготовлении рассола из расчета: на литр воды -- 4 чайные ложки (без верха) соли, 2 чайные ложки сахарного песку. Рассол вскипятить, остудить до температуры парного молочка, затем залить им огурчики, затолканные в банку. При этом сверху обязательно прикрыть их большим и толстым листом хрена. (Последнее ни в коем случае не сочтите за хамскую шутку). И с этой самое минуты заветную нашу баночку держать на солнышке. При отсутствии же такового опустить банку в теплую воду, нагрев ее до температуры 28 градусов. Через парочку-тройку дней они будут готовы. Вы – тоже.

 

3.

Со временем она стала жесткой: человечество достойно аборта. Так же, как и любой отдельный человек. Она все время говорила это своим девочкам, как о сверхидее издания. Пусть сейчас они ее не слышат, со временем это войдет в них. Она списалась со своим любимым Стивеном Фраем, который как раз написал роман, в котором Гитлер исчез при аборте, а все остальное было как при нем. У них только с виду был медицинский журнал, а на самом деле – мировоззренческий, философский, если хотите. Предыдущим таким изданием был, как она помнит, еженедельник «Советский цирк» на момент издыхания зверя. Кажущегося издыхания. Вместо каждой отсохшей головы отросли по три новых.

Они нашли потомков доктора Вигдорчика, которого когда-то критиковал Ленин за вводимые им в России цивилизованные нормы проведения абортов. Его внук, живший в районе Курского вокзала, признался, что в молодости его по-дружески звали Поцман, что показалось ей символично. Они выступали за обезболивание и гуманные методы операций. Журнал был полон душераздирающих женских историй и шел нарасхват, министерство здравоохранения угрожало им, пока не поняло, что у членов правительства тоже есть жены и дочери, а связь с западным феминистским движением делает их вообще неуязвимыми. Поди, сунься, оторвем и выбросим!

Ей нравилось время, в которое мы живем, - время ненависти к себе подобным. Как будто хотим быть другими, тоскуем, а вырваться не можем. Нравились бабы, которые впихивались в вагон метро в час пик и начинали кричать на тех, кто «стоит у входа, как будто нельзя пройти в середину вагона!» И под этот вопль продавливались туда, куда без мыла не влезешь. Иногда даже специально хотелось поехать в метро в час пик, чтобы их увидеть. Но, конечно, времени не было. И так изворачиваться надо, чтобы пробки миновать.

Из женщины можно построить иную цивилизацию, вот что важно. Из ее злой покорности, из хитрой податливости. И личное коварство тут ни при чем. Само нутро ее так изгибается. А разгадаешь женщину, найдешь ход и к мужчине. А там и до Бога рукой подать. Женщина – самое засекреченное существо, вот в чем фокус. Лишь тесное сожительство с мужчиной позволяет ей оставаться до времени неразоблаченной. Но всему наступает свой конец.

Все сюжеты прожиты и рассказаны, кроме безумных, которые этим и интересны. Желание похоже на фрейдовского внучка, который на веревочке возит катушку – «с приездом!» - «с отъездом!» И так часами. Потому что мы так же годами. Желание приходит: «с приездом!» Уходит: «с отъездом!» Ей нравились женщины, которые не смотрят вокруг, которые ушли в себя и там хранят вечную молодость, сделав аборт своего внутреннего мужчины. С собой живешь как с целой сворой взбесившихся домашних псов. Потом даешь каждому из них кличку и описываешь в еженедельной журнальной колонке. Там все ходы записаны, и ситуация на доске более чем понятна. Но никто, конечно, не соберет все журналы с колонками, прочитав их как единый текст, чтобы открыть шифр разнообразной личности. Поэтому явки и не провалены до сих пор, несмотря на разгаданную тайну бытия.

С острова Крит она привезла два оливковых деревца, которые устроила жить в своем рабочем кабинете. Греки почему-то обещали, что дерево будет цвести при минус двадцати, а при нуле так наверняка. Странные у них представления о русской жизни. Неужели она посадит оливковое дерево во дворе или в саду? Она долго думала о собирательном образе грека и поняла, что жизнь с ним была бы сопряжена с рядом дополнительных трудностей. Как будто недостаточно того, что он, как все они, еще и мужчина.

Господи, как она любила женщин, это животное шевеление безумия с осмотрительностью, игру секреции и эмоций. Женщин она знала ползущими по земле и летящими в небе одновременно. А как они выбирают жертву по себе и будущим поколениям, как пускают в дело охотничий инстинкт, ни слова не проговаривая даже себе самой, - все в абсолютной тайне. Вот здесь и заложен механизм, которому она собиралась дать обратный ход, - сделав матку чистой и прозрачной, как горное эхо.

Отвадить мужчин это проще простого. Пусть лезут друг на дружку. Они обижаются легко и на всю жизнь, а умирают без печали, как в той далекой стране, в которой каждый прозревает свою собственную. Мужчины не созданы для этого мира, это однозначно. А женщин губит жалость. Поэтому их надо переключить на что-то позитивное и экологическое, как элевсинская мистерия.

Первое, это покончить с деньгами, купив все, что только можно и раздав это бедным сиротам и невестам на выданье. Все равно вещи никому еще не приносили пользы, кроме растраты денег. Расчет «под ноль» это революция. Смотрение в небо или себе под ноги это революция. То, что женщина не умирает, это революция. Потому что сама их природа не рассчитана на смерть, только на пугание ею соблазненных мужчин.

Женщина схожа с пустой, светлой, хорошо проветренной комнатой, из которой потайные двери ведут неизвестно куда. В Москве грипп и насморк, который, по слухам, навели то ли немцы, то ли олигархи, то ли американцы. На всякий случай, иудейские ортодоксы в противогазах разорили кошерный магазин в Марьиной роще. Летом надо везти детей на отдых, хотелось бы на остров Бали, но непонятно, выдержат ли дорогу, хотя, почему нет. Зато и впечатления останутся на всю жизнь, когда нас не будет. Когда слепнешь, сильнее запах жары и моря, пригибает к песку голову, и понятно, что без яхты тоже не обойтись. Нет, лучше вообще без детей, не родились и не надо, так еще отчаяннее.

Если рассматривать людей как материал для опытов, они осточертевают. Летом пригожа тень, зимой хорошо на солнышке. Вдыхаешь запах наскоро, как родственника, с которым прожито полжизни, и впереди еще столько же. Сухой запах снега на солнце в январе или влажной ночной листвы в июле.

Так же переменчива женщина. Как шпионское облако на небе, она фиксирует земную жизнь, сама бесследно растворяясь в ней, перед тем поменяв все формы, какие может, на какие-то еще. При этом так устроена, что все время посматривает по сторонам, не нужно ли кого-то пустить в себя на постой, чтобы не столько послушать, как этот кто-то живет, сколько рассказать ему о себе, пока не исчезла в атмосфере.

Когда ей надоедает быть облаком, она может, к примеру, стать буквой алфавита. На первый взгляд, та не имеет пола, но пол появляется при первом же действии, то есть в глаголе, связанном с буквой. А сама и тут исчезаешь. Главное, не хочется никого в себя пускать. Если бы она была писательницей, то писала бы так, чтобы ни одному читателю не нашлось места в ее романе. Роман «Мертвое море», - лежать лежи, но нырнуть вряд ли удастся. Ей никто не интересен, она никому не интересна. Вся жизнь внутри. Заходи, но только с другой стороны, со своей собственной. Зачем же, спрашивается, тогда ты нужна? Да низачем.

Иногда, просыпаясь под утро, вдруг ясно понимаешь, что вычитала себя у Пруста, женщин не любившего. Что пол, в смысле sex, личное дело каждого. А, стало быть, тебя нет, то есть впредь можешь жить спокойно, идеально спрятавшись под кустик сна, как под сковороду. Чем еще обмануть себя, чтобы заснуть? Кто говорит в бедной женщине, не давая спать, если не сам русский язык? Если невозможно убить, надо приручить.

Она придумала особенную лингвистику предутренней тревоги и рассуждения. Женщину, которая избавляется от людей, начинают тревожить тени. Лучше всего расположить их в алфавитном порядке, и тогда не они, а ты начинаешь охоту, чтобы добрать несчастных до комплекта. Тень хороша уже тем, что не требует додумывать ее до конца. А она и так была умственно ленива, не любила математики, считала себя творческой натурой, потому что перепрыгивала с одного на другое. Сон разума рождает тоску и верное предчувствие катастрофы.

Проще всего задушить мужчин в объятиях. Она так и писала в журнале: «вы – солдатки всемирной любви. Обнимите всех, кто рядом, и они загнутся через минуту, час, год, столетие. Задушите этого Лаокоона своей любовью».

Сама она никого задушить не могла, - не терпела чужих прикосновений, но, как это с удовольствием делается в теории, знала точно. Окружающую ее глубоко российскую жизнь она рассекала как ледокол, громоздясь на нее, раскалывая вдребезги, утверждая свое. У нее была квартира, в ней комната, а в той кровать, в которой она только и могла спать, причем, исключительно одна. Она всюду ездила на специальной машине, которую изнутри обставила ей одной известным образом. Полумрак в ее кабинете, рассчитанном по правилу золотого сечения, мог быть только таким и никаким иным. Когда ей хотелось перемен, она заводила себе другой кабинет, только всего.

Она любила повторять какого-то философа, что жизнь не имеет перспектив и поэтому надо уживаться с ее имманентной безнадежностью. То есть жить внутри ситуации, исключив возможность исхода. Поэтому она не эмигрировала, не любила ездить за границу и вообще куда-либо, а если ездила, то на свой собственный выбор и обставляя все по-своему.

Когда так живешь, любила она повторять того же философа, который почему-то выглядел все менее реальным, чем больше она его цитировала, - то количество требуемых денег безразлично стремится то к бесконечности, то к нулю. Как эта философия сочеталась с обычной жизнью, непонятно, но, судя по всему, она, мягко говоря, не нуждалась. Обслуга, меняясь, была всегда.

Как оказалось, ледоколу вовсе не надо иметь маршрут плавания, чтобы не крутиться на месте. Он идет вперед самой силой вещей и течений. Нефть в обмен на продовольствие, кажется, это называлось так. Необходимую для операций с нефтью близость к лубянской конторе обеспечивали четыре посредника, каждый из которых не подозревал обо всей цепочке и, тем более, о ней. Как в рассказе Борхеса, возможно она сама была лишь звеном в чьей-то другой цепочке, но такой уж переливчатый продукт эта самая нефть. Главное, что, как в отчаянной любви, никаких средств контрацепции не предусмотрено.

Она еще раз задумалась над тем самым философом безнадежности, которого как бы не существовало. Какими-то своими чертами он совпадал со знаменитым Мамардашвили, о котором ей рассказывала ее знакомая, пару раз принимавшая с ним участие в каких-то нелепых оргиях с актерками. Ничего не ждать, ничему не верить, и умереть от разрыва сердца в терминале аэропорта.

Красивой одинокой женщине к лицу разве что красивые одинокие философы. По работе она общалась с такими уродами, которых и за людей считать было бы непростительной глупостью. Философия – онтологический шаг к человеческому неравенству, несмотря на провозглашаемые ею гносеологические принципы единства познаваемой природы. Ни хрена подобного. Всякий практик, вроде нее, скажет вам это.

Жизнь накатывала, как тошнота, оставляя после себя не память, а ощущения. Большая теория тоже выход, который ни ей, как женщине, ни тому же Мамардашвили, не был доступен. Иногда превращаешься в камень на этом кромешном пляже, который молотит электромагнитная буря. Тогда совсем жуть.

Настоящая система защиты, как осажденная крепость в раблезианском воображении, ощетинена мягкими губчатыми провалами женского интима. Голова идет кругом, по меньшей мере. Это особое измерение, в котором она должна расставить своих товарок, прикрываясь опасным бизнесом и уютом привычек. Люди сбивают с толку, но лишь до тех пор, пока не оказываешься в привычном интерьере, - компьютер, диван, полумрак, напряженность отчаянья. Ничего не страшно той, которая думает о смерти и готова к ней. Иногда ей казалось, что она сама, как смерть, не имеет пола, и воображение ее уходит вглубь, в полуслепое переживание себя, как чего-то мифического, древнего, единственно только и заслуживающего существования.

Там живут стихи и бормотанья, говорила она себе, засыпая ночью.

Всякий человек, даже очень важный и богатый, беззащитен, поскольку спит, знала она. Сон опровергает иерархию истории. Власть тоже бессильна. Приходи и бери. Некоторые и пользуются. Она нашла это тайное общество – на кончике пера. Его не могло не быть. Ладно, на кончике клитора, который она по детской привычке никак не могла отучиться ласкать, лежа в постели.

Итак, тайное общество, подстерегающее людей, когда те засыпают. Тогда и наступает время переворота, на которое нет защиты в виде Аргуса. Сон, оказывается, неотразимее смерти, поскольку намного быстрее и ближе. Плутарх, а вместе с ним и остальные, должен быть немедленно переписан. Все – обман и мгновенное за него наказание.

После смерти вечность оказывается в любом месте сегодняшнего дня. Уже июль, и облачное небо на закате, кажется, уже дышит невидимой осенью. Во всяком случае, день с очевидностью короче, чем две недели тому назад. О, как бы ей хотелось жить вечно, то есть, если задуматься, не жить вообще.

От второй жизни никуда не избавиться, - в одной читаешь стихи о жизни и смерти, в другой зарабатываешь деньги, прячась в темный кабинет, - но никакой второй жизни не бывает, даже если при этом исчезает первая. Вдруг настигнув себя, так не хочется расставаться, что остальное горит огнем, особенно, если вечер, открыто окно, и даже резкий запах бензина от ремонтирующейся двумя чудаками внизу машины не портит настроения. Пока не понимаешь, что они ведь не зря весь день и наступивший вечер стоят напротив твоего окна. Но припухшие железы ангинозного июльского неба отвлекают от вдруг явившегося и тут же исчезнувшего решения задачки. Да и лень увертываться от божьих кар, - не на работе.

Она послала охранника узнать. Тот, одевшись работягой, взял пузырь, завел разговор, предложил помощь, его отогнали, он вернулся озабоченный. Пока он занимался тем, за что ему платили зарплату, у нее было время выдумать себе настоящего противника, и только потом посмотреть, совпадает ли он с тем, который подвернулся сейчас под ноги. Она исходила из того, что, если бы враждебных ей мужчин не существовало, их следовало бы выдумать. Сотворив эти глиняные фигурки големов, истыкав их иголками и изучив слабости, можно было бы превратить их в гебистов с последующим неотвратимым возмездием. КГБ – это зомби, которых мы сами продуцируем, чтобы, выставив перед собой, очиститься их уничтожением. Козлы нашего просвещения – вот они кто.

Кагебистов нельзя пощупать, женщине это понятно, это доказывает их несуществование. Тем они страшнее, если нет в тебе света любви и разума. Она съездила к маме в Кузьминки. Пропылесосила, привезла сумки продуктов с рынка, взяла белье постирать, постелила свежее, все поменяла, молча выслушала все ее обычные разговоры и жалобы, в том числе, и на нее саму, что приезжает как если бы не дочь, а из отдела соцпомощи, как будто не отказывается от любой помощи и ухода специальных женщин, поэтому и приходится выкраивать время, но тут ничего уж не поделать. Жизнь – это довольно темный туннель, в котором проводишь большую часть времени, несмотря на все деньги, комфорт и турецкие бани психоанализа. Или это только она такая? Но и в этом случае не жалеет, - плата за душу невелика.

У нее была тайная квартирка через два дома. На всякий случай, мало ли что. На третьем этаже хрущобы - эксклюзивный дизайнерский проект, сокровище, замотанное в лохмотья, все как надо. Была бы у нее подружка, она научила бы ее противостоять красотой всему этому абсурду. Но что-то противилось в ней близости людям. Сама по себе она была счастливей всего. Загадка природы. Человек. Женщина.

На самом деле, ждешь, когда налетит ветер и подхватит тебя. Список тех, кому она должна сегодня позвонить, терялся в предутренней мгле, когда она в ужасе просыпалась, что забыла самое важное. Тут, как на море: когда штиль, - тогда тоска невероятная.

Каждый человек загнан в угол, какие бы планы ни строил, какие бы ни готовил себе будущие перспективы и убежища. На земле бежать некуда и с земли тоже некуда. Она обзванивала сотрудниц по журналу, теребя, желая услышать о новых идеях, статьях, людях. Наверное, они ее все ненавидели. Особенно тяжко было по выходным и в отпуске, когда она сотни долларов спускала на телефонные разговоры с какого-нибудь Крита, чтобы обговорить тему номера или очередное интервью. Пляж и «all inclusive» ее раздражали.

Время от времени она задумывалась, зачем конторским в Кремле нужен ее журнал, - то, что они в любой момент могли ее прихлопнуть с ним вместе, перекрыв бизнес, она не сомневалась. Видимо, так им казалось, что все под контролем. Вряд ли они делали ставку на восстание баб, такое им, скорее всего, и в голову не приходило. Или войти через нее в мировой феминизм. Протянуть туда свои паучьи лапки, - вдруг пригодится новую бомбу украсть. А так как все, за что они берутся, кончается крахом, может, впрямь устроить всемирную женскую революцию?

Одни дочки Евы вряд ли справятся, но есть еще те, кто произошел от Лилит. Они, как правило, не дают потомства, но являются, как светлячки в ночи, как бы ниоткуда. Взять, хотя бы, ее саму. Если не верить хотя бы в этот бред, то как вообще жить? Они давно в журнале просили откликнуться всех, кто подозревал в себе происхождение по боковой ветви человечества. Ну, и хоть какие-то доказательства этого. Если не можешь ничего придумать, надень на себя платье XYIII века и отправляйся с фотографом на вечеринку в клуб или книжную презентацию. В этом сезоне, объявили они, модно ходить не общими путями.

Женщине в ее положении позвоночник заменяет жесткое расписание. Достаточно обронить ее в нормальную жизнь, чтобы разбить на множество кусков сердечного мяса, - у нее что-то с сосудами и, как все, ей не жить.

Зачем иначе сидеть в модном «Пушкине» на Тверской или в каком-нибудь «Мариотте», если не проездом с одной деловой встречи на интервью в «Ночном полете» или «Эхе Москвы». Ты слегка подшофе, чтобы отдаться на волю волн и ни о чем не задумываться. Слова и мысли приходят в разговоре с приятными людьми сами по себе. А от неприятных она любит с удовольствием улизнуть. Да неприятных почему-то намного меньше, чем мы представляем себе, сидя в одиночестве.

У нее вменяемая помощница, которая ее контролирует на протяжении дня, так что по пустякам можно и не напрягаться. Она летит по Москве как трассирующая пуля, периодически вылетая за границу и возвращаясь в ствол обновленной, как из любого путешествия в иное. Главное, не привыкать, не замыливаться.

Иногда она превращается в головную боль без головы, как говорят ее любимые индусы. Любимые, потому что далеко и неправда. Все люди, которых любишь, - неправда, потому что далеко. А близко - одни нервы и сердцебиение.

Москва и близлежащая вселенная к ее услугам. Расписание составляется тщательно, потому что только вечером можно и нужно расслабиться. Она понимает, что и деловую часть дня надо устроить в виде феерии, но пока еще не понимает как. Во-первых, не стоять в позе просителя. Во-вторых, не принимать на себя позу власти. Кто не умеет, того выводят за круг пандейи, пусть поучится в ином месте. У нее в журнале написано, как именно.

Иногда ей приходило в голову, что в детстве ее подменили, - ей так все интересно, что наверняка родилась где-то в провинции, а в Москву привезли потом, надо спросить маму, но так, чтобы не обиделась, с нее станется.

Периодические сердечные спазмы, вырубавшие способность соображать и наполнявшие жутью, только подчеркивали обязательность обычного ее распорядка. Помощница отпаивала ее специальным чаем, а в последнюю минуту могла помочь какая-нибудь пара таблеток но-шпы. Сон приходил неожиданно. Для нее, как человека постоянно бодрствующего, это было чем-то странным. Она не верила в свою способность заснуть, завидуя остальным.

Но приходила в себя, - опять утро, день, она за столом, впереди совещание, какой тут сон, в лучшем случае, отчаяние бессилия, и новый сердечный спазм. Весь следующий день хочется спать, слипаются глаза, себя перебарываешь.

Когда рядом другие люди, перестаешь быть. Это удивляло ее всю жизнь. Так и не поняла до сих пор, в чем тут дело. Быть функцией ее не устраивало. А места для быть собой не предусматривалось. После спазма лучшее лечение – думать о том, как не быть. Небо в Москве почти не видно. Из ее окна белый плевочек облака, будь и ему рада.

Надо принять как данность, что другого дня, чем этот, не будет. Так пишут в популярных пособиях по мудрости века сего. А мы из всех книг, что есть вокруг, пишем свою собственную. Будь она «Улиссом», «Мадам Бовари» или девичьим дневником Башкирцевой. Она целомудренно не всматривалась в то, что вокруг, стараясь не оскорбить. Другая в ней должна была раздавить все, что плохо лежит.

Все дело держалось на ней, но оно ничего не стоило. Даже грядущая победа женского царства станет памятником, в котором от нее нет ни грамма. Там – железо, бронза, мрамор, а у нее кожа с сердцем. «Но жить надо», - эти слова тоже не для нее. Ничего не надо, кроме того, что надо тебе самой.

Мир полон метафор, которые пропускаешь мимо сознания, как полчища тараканов, стоящих по периметру комнаты, но вне ее. А ты внутри, и никто тебе не нужен. Она хотела делать журнал для талантливых людей, где то, чего не ждешь, на удивление, на вздох свободы. А они, дуры, думают, как бы замуж выйти. Мечтают о принце. Рисуют его в тетрадках между принцесс в красивых платьях. Ну, что с ними поделать, разве что застрелиться.

Она приветлива с людьми, со своей помощницей, с сотрудниками, шофером, охранником, с подсадными конторскими, - лишь бы не трогали, скользя мимо. Западный стиль. Поправка на Россию в том, что она дает людям проявить свою подлость, чтобы затем немедленно и безжалостно их уничтожить. Она вспоминает, как ее учитель Егор Владимирович уволил человека, который от обуявших его чувств поцеловал ему на людях руку. Тех, кто плюет в лицо или спину, надо увольнять еще быстрее.

Когда у нее есть минутка, она заезжает в старый двор на Тверской. Напротив бывшей угловой кулинарии в арку и через два двора насквозь, где живет ее знакомая старуха. Она может молчать с ней на пяти языках, потому что старая дама плохо слышит и из-за этого стесняется включать телевизор на всю громкость, чтобы никому не мешать. Не включает вообще, как практически не ест, чтобы в любую минуту быть опрятно готовой к смерти. Это она так для себя решила. Еще решила собрать на пенсию три тысячи долларов двоюродному внуку, который учится в институте. И еще стесняется выходить в магазин. То есть выходит, но к ценам не может привыкнуть, и стыдно перед продавцами, что такая старая, и настроение портится каждый раз, так что лучше вообще не выходить.

Есть точка мудрости, когда не надо детей. Если мыслишь, то не оставляешь следов. Тот, кто мыслит, не может не судить. Это высшее из наслаждений, потому что судящий находится – вне. Он непричастен. Она – не причастна.

 

4.

Из мужчин хороши приверженцы философии недеяния. От них, как от спящих детей, минимум вреда. Плюс экзотическая внутренняя жизнь, про которую приятно догадываться. Мужичок ничего не делает, тихо постанывая, словно поет, и раздумывает о творении мира, в котором мог бы жить. Вроде домашнего хомячка. Когда устраиваешь ему истерику, он впадает в сон и в прострацию, сидя на стуле и покачивая ногой. Красота.

На улице темнеет. Она всматривается в воздух за окном, не идет ли дождь. Зрение теперь не то, что было раньше. И заграницу не хочется ездить. Для нее то и другое – признак мудрости. Дальше только смерть. Надо бы задержаться на краю. Приходится обманывать себя, чувствовать заграницей как дома. Окружать себя душевным комфортом. Чужие люди этому мешают.

Ей надо оставаться одной, чтобы воспринимать мир как логическую систему, а не бессвязный танец, лишь будоражащий кровь. Наверное, она не вполне женщина. С трудом кончает. И то, если с другой дамой. Когда-то гинеколог сказал, что у нее такая маленькая матка, что вряд ли она родит. Зато, сказал ей, будет умнее других женщин. А, значит, и мужчин.

Теперь приходила расплата. Ее раздражало, когда она выходила из дома. Люди выглядели безумными. Ради интереса она однажды поехала в метро. Ее чуть не вырвало от запахов. Люди стояли как истуканы. Смотреть на них было унизительно.

Дома она понимала, что дело плохо, потому что команда на корабле была сумасшедшей. На машине выехать нет возможности, тут же попадаешь в пробки. Единственная радость – не слушать новости. Но где перспектива? Поехать на кладбище к родителям и посадить цветочки? В соснах шумит ветер. Никого народу, скамеечка, кругом та же теснота плит и покосившихся оградок, и тщательно скрытая радость, что не брошены в безымянную яму, как должны бы.

Жизнь это прогулка между тяжкими размышлениями. И на том спасибо, думала она, сидя на совещании, где должна была выслушивать бредятину сотрудников и сама говорить что-то подобное, чтобы быть ими понятой. И на улицу выходишь для той же цели, даже и в магазин. Небо мглою морду кроет. Машины ехали сплошной вереницей, в какой-то момент надо просто идти по пешеходной зебре, гадая, кто тот придурок за рулем, который когда-нибудь, наконец, на тебя наедет.

Она это, кажется, уже говорила. Она думает об этом всякий раз, когда переходит дорогу, поставив машину на стоянке и идя к себе в офис. Почему она, не любя людей, должна ими постоянно заниматься? У нее ведь была когда-то идея, как можно обойтись без них и добиться успеха. Кажется, сидеть в светелке у окна и стрекотать извилистым слогом на компьютере. А все пускай читают, плачут над вымыслом и видят ее во снах, как Марию Башкирцеву.

Теперь миллионы девиц и юношей стрекочут в светелках стихами и прозой в сиюминутном он-лайне. Читать некому, а так все хорошо, - о чем мечталось, то и произошло. Опять пробка, и надо придумывать следующий объездной маршрут. Да вот хотя бы. Чем больше слов, тем меньше смысла, и уже ничему не веришь. Не перейти ли на факты?

Как человек, причастный к изданию журнала, она давно подозревала, что факты обитают в какой-то иной области, нежели наша, где встречаешь людей, едва удерживаясь от рвоты от их вида. Вот там, в области фактов, ей бы и жить, изредка выходя сюда чайку попить.

Здесь, на земле, абортарий, а туда приходят уже навсегда. Гете говорил ей, смеясь, что в прусской государственной библиотеке хранится запечатанный пакет с его эротическими рассказами, написанными в старости, которые никому не выдают и никогда не печатали. Говорят, что во время последней войны русские пакет похитили, и то ли вывезли в Москву, то ли просто сожгли на цигарки, так и не признаются. А там было что почитать даже сегодня, прибавлял он, посмеиваясь.

В России хорошо умирать и, желательно, быстрее, а жить надо там, где факты. Здешняя лубянская власть так все испохабила, что даже Бог их ничего не спасает, а только гадит и портит. Совсем караул. Впрочем, оно и хорошо, что до конца выпили и пожрали все живое. Чище будет, когда совсем без надежд.

Пришло время, когда для твоей тоски не нужно дуэта, размышляла она, поглядывая, кто бы мог разделить с ней одиночество. Разумеется, женщина. Но молодую надо учить, а немолодая станет докучать своими перпендикулярами. Из себя все люди кажутся одинаковыми, потому что ты с ними одинакова. А изменяться уже не хочется, прикипела. Она даже ходить стала, наклонив голову, будто хотела ею отбить любого, кто встанет на пути. Так и шею скоро будет трудно поворачивать.

Она обидчива, и именно поэтому, думает, ей будет не трудно умирать. Слишком много унижений в том, что другая, быть может, пропустила бы мимо. О смерти всегда думала торжественно, как будто должна была стать единственной умершей в этой толпе вечно живых. Впрочем, так оно и было. В других всегда есть какой-то личностный изъян. При этом от нас требуется только одно: довести себя до совершенства, до тончайших вибраций. Другие этому только мешают своей плотскостью. Надо под них еще подлаживаться.

Поэтому она и хочет жить на берегу моря, и общаться с подругами лишь строками стихов. Стихи заточены к людям и к Богу одновременно. И ни в коем случае ей не нужны и не интересны лица поэтесс, - насмотрелась.

Пробовала записывать разговоры на совещаниях, - бред собачий, глупости и междометия. Попробовала говорить умно, вышло еще хуже. Только мыслью о кладбище и лечишь себя от следствий отчаяния. Пить совершенно уже не можешь. Видимо, от диеты. Бокал белого вина, и все.

Один из приверженцев недеяния принес статью о Ванге. Давно это уже было. Она напечатала тогда. Тут же позвонили из болгарского посольства, она даже напугалась. Только этого ей не хватало на свою задницу. Когда-то в детстве, рассказывала ей мама, она сердилась на стол или подоконник, о чей угол ударялась. Сердилась, как на живых существ. Теперь она на людей сердилась, как на острые углы или нечаянные помехи вроде арбузной корки, на своем пути. Пару раз напечатала еще того нелепого журналиста, но лично не общалась.

 

Разоблаченная Ванга

Как слепая гадалка из горсовета стала знаменем советского суеверия

 

Рассказывает Фаина Гримберг – ученая-болгарист, писательница, историк, автор монографий «Болгария и мир», «Династия Романовых» и множества романов, изданных, как под своим именем, так и под псевдонимами.

 

Почему Балканы?

Во-первых, вспомним древние традиции: и Пифия, и все античные пророки и гадатели были именно отсюда. Во-вторых, эти языческие традиции, несмотря на сопротивление и христианства, и мусульманства, развились здесь в полной мере, повлияв на быт и нравы.

После распада Османского султаната в странах Балкан сохранилась очень старая традиция «квартального гадальщика». В Болгарии в маленьких городках гадают практически все женщины. Все друг о друге все знают, собираются в свободное время, варят кофе и после кофе рассказывают друг о друге байки, глядя на кофейную гущу.

В 1920-1940-е годы на ярмарках было обязательно присутствие «человека под черным зонтом», который продавал тексты песенок, лечебники с полезными советами, а также гадал за плату.

В те же годы под влиянием европейского полуобразования появились в Болгарии люди, пытавшиеся подводить под свои гадательные возможности научную базу «экстрасенсорики».

После установление в Болгарии советской власти эти традиции были «прижаты», гадальщик с ярмарок исчез, но по домам женщины, конечно, гадали по-прежнему.

Феномен Ванги связан с определенным политическим моментом: деятельностью дочери Тодора Живкова, бессменного руководителя Болгарской республики, Людмилы Живковой. Она увлекалась всевозможными эзотерическими течениями, нетрадиционными знаниями, индийской философией. По ее инициативе Болгария установила дипломатические отношения с Индией.

В это время Ванга и становится известна. Более того, ее родственники развернули настолько активную и удачную рекламную компания, что Ванга стала… номенклатурным сотрудником горсовета. Желающие попасть к ней на прием официально записываются в очередь и переводят деньги на счет властей.

Структура мифа.

«Легенда о Ванге» во многом создана ее племянницей Красимирой, дочерью ее младшей сестры Любы, написавшей биографию гадалки. Некоторые элементы этой биографии весьма любопытны.

Согласно легенде, 12-летнюю Вангелию поднял смерч и отнес за несколько километров от ее селения, после чего она и обрела свои пророческие способности. Возникает вопрос: откуда на Балканах смерч? Вроде это не тундра и не пустыня Сахара. На самом деле, это очень древний миф «о подъеме вихрем будущего пророка к небу». Такие истории рассказывали о себе болгарские гадатели 1920-40-х годов. Миф этот попал на Балканы, этот перекресток истории, по наследству от проходящих племен из тех мест, где смерчи действительно бывают. Любопытно и то, что «вихрь» приходится на подростковый период пророка, на время его полового созревания. Иногда говорится, что после этого вихря пророк слепнет. Мотивируется это, конечно, чисто бытовыми причинами. Чем в древнем обществе мог заниматься слепой человек, который не может быть ни воином, ни крестьянином? Разве что петь поэмы, как Гомер, или гадать, как Ванга.

Другой пласт легенды имеет черты христианского «жития». Нам сообщается, что женщина эта была несколько раз замужем, но, как говорит племянница, все ее мужья не имели с ней интимной близости – характерный «житийный» мотив. И третье – это элементы биографии «народного деятеля» советского, после 1944 года, периода. В частности, в первом издании книги о Ванге ее братья были партизанами-коммунистами. Любопытно, что в последующих изданиях, когда политическая конъюнктура изменилась, она партизанами быть перестали. Над этим, как говорится, грех смеяться. Известно, что биография общественно интересного лица не может не меняться с изменением политической ситуации. Это тем более понятно, что даже национальность Ванги неизвестна. Она называется то болгаркой, то македонкой. Дело в том, что болгарский Петрич, куда она перебралась из соседней Югославии – территория, населенная и болгарами, и македонцами. Как и всюду на Балканах, границы здесь весьма спорны, и национальность Ванги приобретает политическое значение – правда, то одно, то другое.

Жизненный путь.

Судя по биографии, Ванга окончила даже школу для слепых в Югославии, то есть получила какое-то образование. На фотографии конца 20-х годов она снята с одним из своих мужей. Это молодые люди типично балканского вида, нарядные, в старомодных европейских костюмах. Очевидно, что в эти годы она о гадании и не помышляла, имея другие интересы.

Скорее всего, она интенсивно занялась гаданием после какого-то крушения своей личной жизни, о чем в биографии говорится достаточно глухо, что тоже понятно. Оставшись одна, без средств к существованию, она, видимо, гадала среди женщин своего квартала, что не представляет особого труда, так как уклад жизни в небольших болгарских городках очень унифицирован – от имен до образа жизни – и все друг о друге знают все и даже более того.

При Людмиле Живковой произошла либерализация народной болгарской мистики, и именно тут случился взлет Ванги, ставшей штатной гадалкой в административном расписании местного горсовета.

Между прочим, в Болгарии это вызвало целую эпидемию. Каждая болгарская женщина, особенно после сорока лет и с неудавшейся личной жизнью, захотела тоже в горсовет. А почему бы и каждому болгарскому городку не иметь в своем штатном административном аппарате собственную гадалку? Но тут деятельность Людмилы Живковой, начавшаяся в 1970-х годах, неожиданно закончилась после 1983 года ее скоропостижной смертью. Не без указаний с советской стороны закончилась и эпидемия «горсоветских гадалок». Женщины, жаждущие гадательных лавров, были отправлены на психиатрическую экспертизу, где получали официальный диагноз, что гадательные способности у них отсутствуют. Кто не успел, тот – опоздал!

Прием страждущих.

А Ванга начала свою деятельность. Как она происходила… Улица небольшого болгарского городка. У дома толпа людей, в основном, женщин, с основном, немолодых или больных, в основном, македонок, что лишь отмечу, не вникая в политические хитросплетения. Впечатление, прямо скажу, удручающее. Стоят долго. Холодно, начинается дождик. Время от времени выходит такая плотная, толстенькая, не очень высокого роста старуха и кричит громким зычным голосом: «Ничего! Всех приму! Всем помогу!» На очередь это производит электризующее действие.

Наконец входит одна из этой очереди, молодая женщина лет тридцати, с печальным лицом, в пальтишке, обычная такая болгарская гражданка. Ванга спрашивает, кто она и что. Ванга слепая, это видно, причем заметно, что слепая не от рождения, у нее нет того особого чуткого слуха. Если войти в комнату очень тихо, то она может и не услышать. На лице такое выражение хитроватости и одновременно напряжения. Видимо, чтобы заниматься полудурачеством, надо быть в довольно напряженном состоянии.

Женщина объясняет Ванге, кто она, говорит, что страдает эпилептическими припадками, что у нее двое маленьких детей, сложности из-за болезни с мужем. Здесь есть одна тонкость нашей психики, о которой знают профессиональные гадалки. Если вы согласны, чтобы вам гадали, в вас включается некий психологический механизм, и вы… начинаете сами о себе говорить. При этом вы пребываете в полной уверенности, что это все вам о вас рассказывают! Я это много раз наблюдала, и это производит очень странное впечатление.

В чести Ванги она сразу говорит этой бедной Марии, что ей нужно идти к врачу. Далее она устраивает такой сеанс. Перед ней как бы появляются души умерших. Глаза закрывать не надо, она слепая, а вызвать в Болгарии «души умерших» легко, поскольку количество имен очень ограниченно. «Так… - говорит Ванга. – Здесь Иван и Лазарь…» Мария напрягается: «Лазарь, мой дядя по отцу». – «Да-да, это твой дядя по отцу». Далее, эти «души» могут дать какую-нибудь информацию. «Я вылечусь?» - трепещет больная. Ванга отвечает (а, надо заметить, она была женщина очень неглупая и, вполне возможно, производила и предварительную работу): «Нужно лечиться… Вот и Иван, и Лазарь, и все остальные говорят, что нужно лечиться». Согласитесь, что это разумно не говорить человеку, страдающему эпилепсией, что он вылечится… «Ну а с мужем как будет?» - трепещет Мария. – «Лечись! И с мужем все будет налаживаться!»

Все эти банальные вещи Ванга говорит очень уверенным голосом, как человек знающий, с интонациями доброй свекрови, и молодая женщина выходит от нее достаточно удовлетворенной. Ей кажется, что ей, действительно, сказали что-то важное, то, чего она не знала, и вдобавок еще что-то угадали. Такого рода сеанс.

Советский культ Ванги.

Время от времени к Ванге попадали наши советские товарищи. Горсовет их проводил бесплатно и без очереди. В основном, это были поэты, художники и прочий артистический мир. Забавно, что несмотря (или благодаря!) на атеистическую пропаганду, наша интеллигенция вышла из нее суеверной не меньше, чем любая старенькая болгарка. Таким суеверным не бывает, скажем, человек по-настоящему религиозный. Православный христианин, по идее, не должен верить в гадания и прочие подобные вещи. «Умелая» же атеистическая пропаганда замистифицировала многих наших людей «до ушей».

Все наши товарищи – артист Вячеслав Тихонов, поэт Гамзатов, политик Кирсан Илюмжинов давали однозначную информацию, что Ванга их ужасно потрясла, выдала им замечательные сведения о них, что они такого не ожидали и так далее. Я бы не говорила, что они просто врут. Психика наша изучена плохо. В людях есть некая потребность в реализованной бытовой мистике, в чудесах. И пусть ничего не происходит, но для них – происходит. Они в этом уверены. Вполне возможно и естественно, что прежде, чем они попадали к Ванге, какая-то предварительная информация о них к ней поступала. Здесь нет ничего особенного.

Что касается медицинских исследований Ванги, то была группа вполне нормальных болгарских медиков, которые хотели написать, что – да, здесь традиция, определенного рода психологическая игра, что никаких уникальных способностей у Ванги нет и так далее. Но этого власти им сделать не позволили.

Такой же вымысел болгар и ее зарубежная клиентура. Ее, по моим сведениям, не существует, и было бы странно, если бы она была. Во всех западных и любых других странах есть свои «Ванги». Так что это чисто болгаро-советское явление.

Политические прогнозы Ванги… Как всякий умный гадальщик она бы никогда не стала говорить ничего определенного. Ни о войне в Чечне, ни о выборах, ни о Ельцине. Но я полагаю, что именно сейчас могут быть опубликованы ее «политические предсказания» о том, что сейчас произошло, но было «предсказано» задолго до того. Это тоже нормальное и естественное явление. Была бы только потребность…

Еще до смерти Ванги произошла полная легализация «народной мистики» и, как результат, по всех городах Болгарии появились свои «Ванги», зачастую выдающие себя за ее внучек, племянниц и прочих законных наследниц. В то же время понятно, что такого явления, как Ванга, больше там не будет. Когда ты одна такая на всю Болгарию – выделиться легко. Когда разрешено гадать всем и на всех уровнях, выделиться практически невозможно.

Записал Игорь Шевелев

(«Профиль», 1996 год, №13)

 

5.

Набокову не нравилось, что в книгах его друга Алданова слова не отбрасывают тени. Посмотрел бы он на людей, ее окружавших. Одни из них заменяют отсутствующую тень яростным пиаром: все, что они делают, якобы, обладает великой ценностью. С детской непосредственностью они рассказывают о случаях из жизни, о том, как недавно съездили в метро, поскольку машина была в ремонте, и каких впечатлений набрались об окружающей их среде. Они пишут по прописям, которые настоятельно рекомендуется распространять во всем грамотном подлунном мире. Иногда, что-то прочитав, они высказываются по этому судьбоносному поводу в стиле строителей вавилонской башни, штурмующих небо, никак не меньше. Их уже не остановить. Она провожает их взглядом. Чаще всего, они еще и запойные алкаши, если не клинические бараны. Пыль поднимается по дороге, которой они проходят.

Есть и другие, которым бы хотелось, чтобы о них забыли, не заметили, оставили в покое. Они сидят в своем углу, делая вид, что их нет. Их защитная реакция – делать людям добро, быть приветливыми. Но стоит перейти некую внутреннюю черту, и они могут тебя загрызть, будь уверена. Они блюдут свое темное нутро. Им легко умирать. Они нездешние. Их не пристегнешь к себе и к делу. По сути, люди должны их сразу убивать, чтобы не мучаться, но вместо этого наблюдают, гадая, как за полетом птиц. В то время, как эти тихони заходят со спины, чтобы загрызть, потому что у них совершенно иные причинно-следственные связи и отношения, чем у людей. Они инопланетяне, которые страшнее чумы, потому что внедрены оттуда, где коренится душа. Единственная защита от них это не иметь души, но такого счастья многие лишены. Она, в том числе.

В бизнесе, имея то, что называется душой, это быть белой обезьяной. Приходится краситься. Женщине это не внове, - придуриваться, надевать маску, сбитую на живую нитку, потому что, как всегда, нет времени, а если надевать саму себя, то больше времени тратишь на поиски в грязном белье. Приходишь в себя на ходу, и тут тебя останавливает очередной гаишник. Так всегда.

Когда-то в детстве она работала в газете у Егора Яковлева, который не только переспал с ней, но и научил, что во всем, что ты делаешь, должна быть сверхидея. Сначала она думала, какая же сверхидея была в том, чтобы переспать с ней? Наверное, в том, чтобы сделать ее такой, какой она стала. А нынче у нее самой есть сверхидея. Сделать нашу страну лучше и светлее. Научить женщин обходиться, когда это возможно, без мужчин. Выиграть первый приз в этой дикой биологической скачке, которую мужчины считают скачкой в никуда, а женщины знают, куда, да молчат, потому что не имеют верных слов, не испоганенных мужчиной. У матки должен быть свой язык, да кто же ее ему научит, кто даст этот словарь? Вот она и рожает его в муках, посматривая по сторонам, отвлекаясь на все живое и интересное, потому что ее язык – в брюхе, в лоне, в том, что само живо лишь в ответ на чужое.

Однако одно из двух. Либо ты ученый-этнограф, служащая в небесном НИИ примат-доцентом, либо зажигалочка, которая должна взять первый приз в своем роду-племени. Ей нравилось выглядеть дурой в глазах людей, которым она вешала на уши лапшу, потому что эти люди от нее зависели, она платила им зарплату и могла выставить на улицу, а у них были семьи или планы на будущее. Они должны были выслушивать ее, отдавать свое время. Она торговала этим временем, которое отбирала у миллионов людей. У нас не Америка, не все понимают, чем мы занимаемся. Она понимала.

Мужчины склонны сводить время к точке стоящего фаллоса. У женщин время равномерно растекается по всему телу, как железные опилки в магнитном поле. Поэтому журнал, который она делала, нельзя было охватить взглядом с одной точки. Как православную икону. Все росло из самих себя. Пригорок, ангел, младенец на руках у девы, зеленая осина.

Устраивая мир, никогда не знаешь, как вести себя в нем самой. Нельзя слишком много думать, это ясно. Но и на интуиции можно выйти разве что к ближайшему грязному ручью. Да и голова забита ежедневной бодягой, нет времени думать о высоком, когда воруешь время у всех остальных, чтобы они думали о ней и о том, что она им всучивает.

Единственное, что она на самом деле понимала, это, что надо печатать, потому что это хорошо написано, а что нет. Сейчас об этом никто уже не думает. Главное, чтобы фотографии были большими, а тексты маленькими, а о чем те и другие, не так и важно, потому что никто не читает и не смотрит. Так они все думают. На самом деле, и читают, и смотрят, и все остальное. Просто уровень развития этих читателей застрял на ее 12-летнем возрасте, когда она ходила через дорогу в «Союзпечать» на Хорошевке и по блату покупала у двух старух сестер польский «Пшекруй» и «Неделю». Но об этом никому не скажешь. Как и обо всем остальном.

 

Игра, в которой все хорошо кончается

Дарья Донцова – безусловная звезда российского книгоиздательства последних лет. Недавно она выпустила автобиографию, в которой довольно подробно рассказала о себе. Но остались и некоторые вопросы, на которые лучше получить ответ в личной беседе.

 

Дети, мужья, имена

-Начнем с начала: Дарью Донцову на самом деле зовут Агриппиной. Это, как у японцев, новое имя для новой жизни, или одно имя, Даша, для чужих, а Груня - для своих? Как вас называть?

-Называйте, как хотите. Теперь, если кто-то меня зовет Груней, я могу и не откликнуться. Я всегда не любила свое имя. Поэтому оно сегодня вообще как будто умерло. Мой знак – Близнец, и я всегда соображала, что же во мне такого близнецового? Вроде бы нет ничего. Когда появилось второе имя, я поняла, что я не тот близнец, который одновременно с кем-то существует, а тот, который до одного возраста был одним человеком, а после – другим. Дашей мне быть сегодня лучше и приятней.

-Неужели и домашние вас зовут так?

-Да нет, конечно. Естественно, моему сыну не придет в голову звать меня Дашей. Муж, Александр Иванович, никогда и не звал по имени. Дома я прохожу под особой кличкой.

-Последняя ваша книга, увидевшая свет, это автобиография. Это особый издательский ход для подогрева интереса к вам?

-Автобиографию я написала исключительно из-за того, что слишком много глупостей читала о себе в газетах. Пишут, что у Донцовой нога деревянная, а народ верит. Или, что за Донцову пишут десять литературных негритят. Подумала, что, может быть, после этой книги будет меньше нелепостей.

-Но в какой мере возможна правдивая автобиография?

-Знаете, я могу честно сказать, что там нет ни слова неправды. Другое дело, что я о чем-то умолчала. Не врала, а просто не написала. Но у каждого, наверное, человека есть какие-то моменты в жизни, о которых не хочется вспоминать. Поскольку я знаю, что доживу до ста двух лет, то думаю, что на пороге этого срока напишу еще одну автобиографию, в которой выскажу уже всю правду про свои первые сто лет.

-Когда читаешь книгу, особенных лакун не замечаешь…

-Я не описала какие-то ситуации, связанные, предположим, с моими детьми. Или о чем-то, связанном с моей личной жизнью. Я не считаю этичным перечислять в автобиографии всех мужчин, с которыми когда-то жила. В том числе, и по отношению к самим этим мужчинам, которые, вероятно, не собираются об этом вспоминать. Я двадцать лет замужем за Александром Ивановичем, и я двадцать лет верная жена. Но, поскольку мне за пятьдесят, а до брака была какая-то жизнь, какие-то связи, а у этих людей, возможно, свои семьи, то эту часть я просто опустила. Да она и в принципе не интересна людям, которые меня читают.

-В книге точечно упоминаются два ранних мужа, а потом следуют вполне монашеские десять лет.

-Они не монашеские, и с памятью у меня порядок, я не забыла никого, с кем у меня когда-то были близкие взаимоотношения. Более того, я могу сказать, что мне ни разу на жизненном пути не попался мерзавец. Все мужчины, с которыми я когда-то имела дело, это люди талантливые, самодостаточные, добившиеся успеха, денег и всего прочего. Мне ни разу не попался подлец, алкоголик и тому подобное. Но, тем не менее, мне кажется, что как-то не надо об этом рассказывать.

-А бывшие мужья, о которых вы написали в книге, как-то проявились в момент вашей известности и славы?

-Нет, они не появились. Потому что два моих бывших мужа – это два интеллигентных, очень воспитанных человека. Отношения прервались, их не было на протяжении моей дописательской жизни. Я думаю, что мои бывшие мужья считают не приличным звонить бывшей жене, добившейся какого-то успеха. Я знаю этих людей, и думаю, что они не будут обращаться ко мне.

-А вы к ним?

-Если я встречу кого-то из них, то, естественно, возникнет какой-то разговор. Но, что умерло, то умерло. И вообще у меня глубокое ощущение, что я вышла за Александра Ивановича не двадцать лет назад, а тридцать, тридцать пять лет назад, и ничего другого просто в моей жизни не было. Мой 32-летний сын зовет его папой, и ему в голову не приходит называть Александра Ивановича как-то иначе.

-А сын от первого брака Александра Ивановича?

-Дима – кандидат психологических наук, успешный преподаватель, у него жена Рита, сейчас должен родиться ребенок. У нас будет еще один внук или внучка. Я, честно говоря, надеюсь на внучку, но, что получилось, то получилось.

-А общая ваша дочка?

-Машенька учится на первом курсе, у папы на факультете психологии МГУ. Жизнь у ребенка тяжелая, потому что о каждом ее шаге, естественно, тут же докладывают папе. Если кто-то может сбежать с лекции, не подготовиться к семинару, не сделать доклад, то Маше это непозволительно. Она тут недавно сделала доклад, папа об этом узнал ровно через пять минут. Поэтому ей приходится работать втрое больше, чем другим студентам. Поблажек не будет.

Сюжетов, как белых слонов

-Детективы вы любили всегда или это вдруг возникло в вашей второй, писательской жизни?

-Любовь к детективам была всю жизнь. Я – профессиональный детективочитатель. А, поскольку читаю на трех языках, включая русский, то прочитала практически все. Я не очень хорошо знаю современных детективщиков, но если говорить о классиках жанра, то читала всех.

-А возможен ли настоящий детектив на русской почве. Ну, убили человека, ну и что, цена жизни копейка. Ну, выстраивает сыщик логические цепочки, а логики в жизни на самом деле нет?

-Давайте тогда начнем с «Трех мушкетеров»: убили 28 гвардейцев кардинала, а их не жалко никому. Как раз, наоборот, в русском детективе больше психологических переживаний. Вообще я считаю родоначальником русского детектива Федора Михайловича Достоевского. Хотя все детективы разные. С одной стороны, есть Чейз. С другой, Макбейн, у которого все очень просто. Есть Агата Кристи, у которой все написано просто, а на самом деле не так просто. Есть наши российские авторы, та же Полина Дашкова, у которой все очень не просто, та же Маринина, у которой психологически тонкие книги. В них нет ни одного персонажа, у которого не был бы выписан характер. Все мучаются, переживают.

-А советский детектив это было что-то особое?

-Советский детектив характеризует фраза из песни, сопровождавшей фильм «Следствие ведут знатоки»: «Если кто-то кое-где у нас порой честно жить не хочет…» Акценты расставлены. В советском детективе не мог появиться милиционер-предатель, хотя по тем годам милиционеры тоже брали взятки. Были особые советские условия жанра. Но детективы писали очень хорошие авторы – Леонов, Адамов, братья Вайнеры. Этот же детектив продолжает, в каком-то смысле, Александра Маринина. Это осовремененный советский детектив, качественная книга, в которой все увязано, все, в конце концов, выясняется, не остается никаких висящих хвостов. В нем не было ничего плохого, просто писатели были поставлены в рамки, в которых не могли писать всего, что хотели. Но писали хорошо.

-У вас нет ощущения, что вы появились в нужный момент, когда есть уже индустрия успеха, а какие-то ниши еще остались незанятыми?

-Я вообще человек везения. Мне повезло, что я вышла замуж за Александра Ивановича. Мне повезло, что я тяжело заболела, и начала в это время писать книги. Все, что в жизни случалось плохого, в результате приводило меня к добру. Мне повезло, что я пришла в издательство ЭКСМО, повезло, что в меня поверили, потому что, когда я пришла, детектив это было что-то очень серьезное, а тут я появляюсь: хиханьки-хаханьки, дети, собаки, кошки, сто человек убили, а не страшно. Мне повезло, что сериал по моим книгам взялся снимать Роднянский, Товстунов и канал СНС, потому что это настоящие профессионалы. Мне безумно повезло, это правда.

-Сколько уже опубликовано ваших детективов и сколько написано?

-Опубликовано сорок пять, написано пятьдесят пять. Автобиография просто вклинилась в середину написанных и не изданных еще книг, и ее выпустили специально к книжной ярмарке. А прочие детективы лежат, поскольку выходят по издательскому плану. Я в понедельник сдала детектив в издательство и села писать новый.

-Писательский кураж не проходит?

-На самом деле это не кураж, а работа. У вас может пройти кураж к работе? Здесь то же самое.

-Когда я разговаривал с Акуниным, он сказал, что после первой дюжины книг сюжеты так и хлынули на него с разных сторон?

-Я с ним согласна. Чем больше вы пишете, тем больше у вас появляется в голове. Иногда мне кажется, что меня просто как хомячка разорвет: и об этом можно написать, и об этом. Я в книжечку записываю, чтобы не забыть. А однажды свалилась с мигренью, - лежишь целый день, ничего делать не можешь. От тоски я стала придумывать, какие еще книжки можно написать. На тридцать восьмом сюжете я заснула.

-Чем воображать белых слонов…

-…лучше воображать белые детективы. Со слонами хуже получается. Так что проблем с сюжетами нет. Есть проблема, как их записать. Потому что времени не хватает. От жадности госпожа Донцова еще и радиопередачу себе схватила, и, значит, полностью выпадает день под названием «среда», и одно, и другое. Все от жадности.

Бараньи котлетки Марининой

-Будучи ведущей «Звездной гостиной» на радио, вы можете охарактеризовать писательский круг как нечто целое?

-Нет, это отдельные, очень разные писатели. Размах от Сергея Гандлевского до, предположим, Льва Пучкова, который пишет детективы. И тот, и другой делает свою работу хорошо, но у них разная работа. У меня в эфире было очень много людей, было много издателей. Все разные. Мне ни разу не попался писатель, похожий на другого. Бывают феерические передачи, когда я забываю, что сижу перед микрофоном. Когда пришел Акунин, это была нормальная передача, построенная по вопросам слушателей в прямом эфире. В какой-то момент он сказал: «И когда я вижу, как Фандорин…» Я услышала это «вижу» и вцепилась в его пиджак: «Вы тоже это видите?» - «Да». И, забыв про слушателей, мы начали щебетать о своем. Что, конечно, неправильно.

-В данном случае вы были и остались журналистом. Но и у вас берут интервью как у Дарьи Донцовой. Что, спрашивают одно и то же?

-Как правило, да. Причем, на франкфуртской книжной ярмарке немецкие журналисты задавали те же вопросы, что и русские. Единственное, на чем немцев заклинило, так это на русской мафии. Я отбивалась, говоря, что не видела живьем ни одного русского мафиози. Их это не устраивало. Тогда я сказала, что медведи по Москве не ходят, валенки мы уже сняли, и мафия на улице не стреляет. Они недовольны. Тогда я говорю, что у вас в Германии был фашизм, но я же не буду вас о нем спрашивать, скажу только, что мне жаль, что такое было с вашей страной. И вы, я думаю, должны сказать, что вам жаль Россию, у которой было тяжелое время, но оно уже закончилось, и не надо педалировать одно и то же.

-Все время штампы?

-Да, в молодости меня учили в «Вечерней Москве», что не надо никогда задавать первый всплывший в голове вопрос. Потопи его и подожди, пока выплывет что-нибудь другое.

-А как вы справляетесь со своими собеседниками?

-Сначала узнаю общую информацию об этом человеке. Читаю его книги перед тем, как иду на передачу. В книгах очень многое вылезает, поэтому сразу возникают вопросы. Некоторые из писателей заранее обозлены журналистами и поэтому приходят, если не в состоянии легкой агрессии, то закрытыми. Поэтому я стараюсь спросить их о том, чего они не ждут, но что им приятно. Могу перед эфиром спросить о любимой кошке. Человек расслабляется.

-Акунина о чем спросили, чтобы расслабился?

-Он ни в чем таком не нуждается, поскольку замечательный собеседник. Есть категория людей, которые приходят в эфир со словами: «Я не хочу разговаривать». Сразу всплывает вопрос: «А зачем тогда пришел?» Но я его не задаю. Так вот господин Акунин, равно как Маринина, как Полина Дашкова, приходят в эфир работать. Они настроены вам помочь. Они настроены отвечать на вопросы. Они очень любят своих читателей и понимают, что есть чисто человеческий интерес к их жизни. Марининой в эфир позвонила женщина и спросила: «У вас очень часто в книгах упоминаются бараньи котлетки. Вы что, их любите? А как вы их готовите?» К литературе это отношения не имело. Но Маринина моментально ответила: «Я, действительно, их люблю. Это быстро, это сытно, это вкусно. Записывайте рецепт». Она не стала становиться в позу, она поняла, что это важно ее читательнице. Это настрой на читателя.

-Просто у нее уже достаточный опыт общения с публикой?

-Дело не в опыте. Можно быть открытой, но не выплескивать на человека цвет своих трусов. Более того, если вы любите своего читателя, он это чувствует. Беда так называемой серьезной литературы в том, что писателю, который пишет какую-то серьезную философскую вещь, ему, в общем-то, не важно, как ее воспримут. Ему важно себя выразить. А дальше действует такое восприятие читателя: «Ты не можешь меня понять? Ну и не надо, катись». Но ведь не всем повезло иметь филологическое образование или папу с мамой, у которых была богатая библиотека. Кто-то родился в семье алкоголика. Зачем же будить комплексы у этого человека?

-Тот же упомянутый вами Акунин часто говорит, что вступает в литературную игру с воображаемым читателем. У вас такая же игра?

-Нет, Игорь, у меня другая ситуация. Я – народный писатель. Не в том смысле, что великий, - как народный артист, - и не в том смысле, что вышла из народа, а я для народа пишу. Для этих десятков и сотен тысяч мужчин и женщин, которые ходят по улицам, едут в метро, имеют не очень большой денежный достаток, у которых тучи жизненных проблем. И когда я пишу, у меня в голове только одна мысль, - я хочу, чтобы им стало немного легче. Чтобы, закрыв книгу, они сказали себе: «Этим идиоткам героиням, этому не очень умному мямле Ивану Павловичу Подушкину в жизни крупно повезло. И мне когда-нибудь тоже повезет. Мне обязательно будет хорошо. Я не буду отчаиваться и плакать, я буду спокойно жить и радоваться жизни». Я и передачи свои на радио так всегда заканчиваю: «Все у нас будет хорошо. Я очень вас люблю. Ваша Дарья Донцова».

-Такая своеобразная литературная психотерапия?

-Человеку надо, чтобы его кто-то любил. Предположим, у него нету мужа, нету жены, у него умерла мама, у него мало друзей. Он должен знать, что его кто-то любит. Пусть это буду я. Я где-то далеко, но он знает, что я его люблю. Это раз. Второе заключается в том, что я в своих книгах вру. Я пишу сказки. Это ложь, что в жизни все заканчивается хорошо. В жизни, как правило, все бывает плохо. Но если вы попадаете в больницу к приятелю, который тяжело болен, и вы знаете, что дни его сочтены, и он смотрит на вас и говорит: «Игорь, я умру?», вы же не скажете ему: «Да, завтра…» - вы ему соврете. Вы скажете: «Да ты чего, с ума сошел? Мне доктор сказал, что он тебя уже скоро выпишет». Вот так я вру в своих книжках. Вру с единственной целью, - чтобы моему читателю стало легче жить, чтобы он понял, что жизнь не кончена, что жить можно с болезнью, жить можно с онкологией, жить можно с любой неприятностью, что вообще горе случается в жизни один или два раза, а все остальное мелочи. Двойка в школе, муж-алкоголик, отсутствие денег – со всем этим можно счастлив жить. Я очень хочу, чтобы до людей это дошло, поэтому и стараюсь изо всех сил.

-Вы выступаете в роли писателя-психотерапевта. Ваш муж, Александр Иванович Донцов, известный психоаналитик. Он как-то анализировал вашу историю успеха?

-У Александра Ивановича и вообще у моей семьи адекватное отношение к моей деятельности. Представьте, что вы живете дома с болонкой. Маленькая такая, милая болонка ходит по квартире. И вдруг эта болонка в середине своей жизни забирается на табуретку и начинает петь, как Галина Вишневская. Какое у вас будет отношение к этой болонке? Гигантское изумление. Поскольку я такая болонка, которая вдруг начала петь, как Галина Вишневская, то и реакция соответствующая.

-Но с проблемами вы же идете к нему, другой Даши Донцовой, которая вам помогла бы, у вас нет?

-Конечно, когда у вас трое детей, две мамы, три собаки, поневоле возникает множество бытовых проблем. С ними, с проблемами, связанными с ремонтом, со строительством я, в первую очередь, иду к мужу. Я читаю ему и какие-то главы из своих книг. Он мне ни разу не сказал, что это плохо. Когда я читаю ему что-то вслух, он говорит: «Это гениально». Я понимаю, что это не совсем так, но, тем не менее, очень приятно.

-Сразу видно профессионального психолога?

-А, главное, мужа, который любит свою жену. Знаете, у меня была бабушка Афанасия Константиновна. Когда она выходила со мной гулять во двор, то, возвращаясь, говорила: «Я абсолютно объективна, но лучше моей внученьки во дворе никого нет». Александр Иванович действует точно так же: «Я абсолютно объективен, но лучше твоих книг нет».

Чудеса ясновидения

-Следующий этап славы это фильмы, снятые по вашим книгам?

-В общем, я думаю, что тем людям, которые посмотрели кино, станет интересно: а что написано в книгах? Поскольку на экран, естественно, не все перенесено. Убрано какое-то количество сюжетных узлов, событий, людей. В сериалах играют очень хорошие актеры. Некоторые актрисы раскрылись с такой стороны, какой я у них не предполагала. Например, Немоляева, игравшая в одной из серий проходную роль, сыграла ее настолько замечательно, что я увидела просто новую любимую актрису.

-Актерам самим нравится?

-Думаю, да. Многие читали книги, многим нравится. Те, которые не читали, начинают читать. У кого-то дома читают, - жена, теща. С сериалом про Евлампию Романову произошла просто мистическая история. Алла Клюка, играющая главную роль, жила в Америке. Приехав сюда на съемки, она встретила Володю Морозова, снимавшего сериал, полюбила его и вышла за него замуж. Можно сказать, что Евлампия Романова не только сама себе приносит удачу в книгах, но и принесла удачу Клюке, игравшей ее роль. Про меня уже несколько лет ходит по Москве слух, что если я подписываю человеку книгу, то у него возникает какая-то неожиданная феерическая удача.

-Вы хорошо знаете Москву как место обитания ваших героев?

-Я в продолжение многих лет была репетитором немецкого языка. У меня были такие ученики, что приходилось брать атлас, как автолюбителю, и смотреть, как к нему пройти. Я очень хорошо знаю Москву. Я знаю, предположим, что Мишин переулок проходит в районе Динамо. Предположим, я знаю, что на какой-то улице двадцать шесть домов. Я ставлю там двадцать седьмой и селю в нем убийцу.

-Или на одиннадцатом этаже десятиэтажного дома?

-Да, мне несколько раз звонили люди и говорили: «Даша, вы что, бывали в нашем доме, вы знаете даже то, что написано на стенке?» - «Да, я ходила туда». – «Но вы не знаете, что в нашем доме не двенадцать этажей, а девять». Приходится объяснять, что не каждому захочется жить в квартире убийцы.

-Какие ваши любимые места в Москве?

-Моя квартира, в которой я живу. Когда я закрываю дверь, я там абсолютно счастлива. Еще одно любимое место, из которого мне уже сейчас не хочется уезжать, это подмосковный дом, в который мы скоро переезжаем.

-Вы пишете в своей книге, что когда-то увидели это место в галлюцинации?

-Мне однажды приснился сон, - это было несколько лет тому назад, - и в этом сне я увидела этот дом, причем, увидела его детально. Я увидела над дверью дату – 2003 год. И дом, на самом деле, построился в 2003 году. Я увидела себя в этом доме глубоко пожилым человеком. Я увидела календарь, на календаре было написано – 2054 год. Я поняла, что в 2054 году я еще жива. Я знаю все, что у меня будет болеть в том году.

-Так вы нашли этот дом по своему сну?

-Когда мы с мужем стали искать место, где будем строить дом, то нам очень понравилось одно место, и мы отдали за него задаток. Но, когда мы отдавали задаток, я поняла, что мы там жить не станем, и задаток забрали. И вдруг новое мистическое совпадение. Когда стали снимать сериал про Дашу Васильеву, я увидела пилотную серию и чуть со стула не упала. Фильм снимали в коттеджном поселке, где мы тогда хотели строить дом. Увидеть его было очень странным ощущением.

-А какой-нибудь 2007 год не снился?

-Нет, такое только один раз приснилось, очень четко и очень ясно. Я ходила по этому дому, видела его весь. Когда мы строили этот дом, мы в семье обсуждали очень много проектов. Что-то не нравилось мне, что-то Александру Ивановичу, что-то Аркадию, что-то Диме, что-то Маше, - ведь всем нам там жить. И вдруг в какой-то момент наша архитекторша вытаскивает из папки картинку, нарисованную от руки, внешнего вида дома, кладет на стол, и вся моя семья кричит одновременно: «Вот оно!» И я понимаю, что, действительно, - вот оно. Я это уже видела. Очень интересно.

Время и деньги

-Известность связана с появлением на телеэкране, на тусовках светской жизни. Как вы к этому относитесь?

-Светская жизнь не для меня, я ее не веду. Во-первых, мне скучно. Во-вторых, мне тоскливо на фуршете вокруг этих столов с едой, я не понимаю, зачем я сюда пришла.

-Да, в автобиографии вы пишете, что абсолютно не можете пить?

-Я не пью. А если вкусно покушать, то я могу купить и дома это съесть. Перед телевизором, в тапочках, в обнимку с любимыми собаками. Хожу я только к любимым своим и близким людям. Сожалею, что не попала на презентацию альбома Алены Апиной, которую очень люблю, и к альбому которой написала что-то вроде аннотации. А не попала, потому что это совпало с вручением мне премии на книжной ярмарке. Обязательно хожу на презентации книг моих коллег-писателей. Но это ведь не обязательно громадное светское мероприятие. Сейчас, допустим, у меня выйдет пятидесятая книга, и я устрою какое-то мероприятие, да? Но я хочу разослать приглашения, а внизу написать: «Я вас очень прошу приходить без диктофонов, камер и фотоаппаратов. Мы сегодня не работаем, а отдыхаем – пьем, кушаем и пляшем!»

-Есть такие вопросы, которые я сейчас не задал, но на которые отвечаешь самой себе, проснувшись ночью?

-Нет, ночью я сплю, как кирпич. Я встаю в шесть утра, а ложусь около двух. Поэтому в те четыре-пять часов, которые я сплю, я просыпаюсь на очень короткое время только для того, чтобы распихать моих мопсов, когда те заползают на меня.

-А почему так рано встаете?

-Нет времени. И, потом, с шести утра до трех-четырех дня самое замечательное время для работы. Семья разбегается из дома, кто-то учится, кто-то работает. К домашнему телефону я не подхожу.

-Время сжалось после обретения славы?

-Конечно, времени стало меньше. Его, в общем, всегда не хватало. Я тут прочитала в одной газете о мужчине, который после какой-то неприятности перестал спать. Он бродит всю ночь по квартире, ему тоскливо. Боже мой, я позавидовала ему черной завистью: единственное, что я не могу сегодня купить, это время.

 

Ну да, время и деньги. Впрочем, зачем покупать, если, говорят, есть смерть и глинозем. Вечность и черви. Шла череда похорон. Траурный зал ЦКБ на Рублевке. Крематорий на Николо-Архангельском. Старое кладбище на Шаболовке. Новый зал в Боткинской у метро «Беговая». Спастись от этого можно было только в снах, которые она специально не запоминала, чтобы те ушли в нее поглубже. Она хранила сны, как чистое белье, что обычно лежит в чемоданчике у ангела на побывке.

Ей нравились мужчины, которые держатся за логику, как за последнее пристанище джентльмена. Понятно, что таких в России она практически не встречала, а, общаясь с иностранцами, никогда не поймешь, как бы они себя вели, оказавшись русскими. Быть умным в России это, конечно, моральная проблема. Тот, кто говорит честно, - враг существующего порядка и обречен на уничтожение.

Она, как женщина, умела юлить и дипломатничать. Чего с нее взять? Не говорит, а шумит дождем и ветром. Как говорил Маяковский, пройду стороной. Время от времени, она, как и все, ненавидела людей. Достаточно вспомнить тех, кого она сама взяла на работу. Ничтожные марионетки. Все зависит от позиции, которую занимаешь. Или они тебе кланяются, или гадят. Вся природа наружу. Человек с природой наружу называется нелюдь. Ее тошнило от себя и других. Надо обходить гнилые места человечины. Брать только то, что освещено на страницах журнала. В прочие места идти осторожно, надевая крепкую обувь со специальным костюмом. Большинство людей бессмысленно злобны. Их выслала смерть, чтобы все вокруг имело ее привкус.

Начальник отдела безопасности предложил поставить «жучки» в кабинетах, чтобы знать, кто чем дышит. Она отказалась. Посмотрела на него внимательно: может быть, начать с нее самой, а? Глаза у нее потеряли выражение, как в толпе людей, когда она выходит на улицу, превращаясь в открытое со всех сторон тело. Нет, повторила она, я прислушиваюсь к тишине, которая говорит о людях больше, чем их слова.

Сколько прошло лет, прежде чем она научилась молчать с людьми, - признак несиюминутной власти над ними. У человека власти - иное время. Потому он уходит, не прощаясь, появляется, не здороваясь, присутствует, не спросясь. И все зря.

Она вздохнула. По большому счету, ничего не удалось. Может, это ощущение и позволяет держаться на плаву? Надо только перестать стонать по ночам и разговаривать с собой. Это как недержание мочи, приходящее с возрастом. Лекарство: обдумывание и контроль.

На самом деле, качаешься на волнах времени, - то одно, то другое. То работа, то любовь, то сон, то мысли, то кино, то литература. Ничему нельзя противиться, кроме дряни, которая – раз! – и тебя пожрет. Из того, чего мы не знаем, составлен целый мир. Она взглянула окрест, - желтая осень, на которую с возрастом уже страшно глядеть, поскольку все уже было, и куда тут новому? Повторение еще страшнее ожиданья. Да и забот много, которыми закрываешься от воскресного, солнечного сентябрьского денька. Организовать корпоративную гулянку за городом, - это другое дело. Сплочение коллектива, спонсоры, искусство любви на свежем воздухе, то, се.

Жизнь приблизительна, а от нее, как от всех, требуют одних точных ответов. Плюнуть на всех и жить, как хочется, почему нет. Время от времени она пряталась в своей квартирке у Никитских, чтобы читать, пить кофе, не отвечать на телефоны, записывать мысли и примыкающий к ним поток сознания. Это была ее очищающая медитация. Сиди так хоть год, пока не надоест, на полпути к смерти и себе. Заранее придумываешь, чем себя занять, кроме наблюдений за временем, птицами и погодой. Внешняя жизнь – странна и случайна, как если бы у нее было двое детей, выросших и живущих своей жизнью. С человеком может быть все, не стоит и внимания обращать.

Очень интеллигентная уборщица (впрочем, она все теперь с высшим, как правило, инженерным или филологическим образованием, а то и с обоими вместе) убирала квартиру, ничуть не мешая, поскольку первой никогда не вступала в разговоры. В прихожей на столике лежала специальная горка книг и журналов, которые она ей оставляла, чтобы та уносила с собой. Мы любим одиночество, но радуемся, когда в доме кто-то есть. Или, запутывая следы, хотим иметь сразу несколько квартир или домов, но выбор укрытия всегда тревожит неясной виной по отношению к отвергнутым вариантам. Проще жить лучше.

Размышляя, что в ее жизни с таким распорядком слишком мало безумия, причем, не любовного, а чисто стилистического, - милого абсурда свободы, она глядела в окно, отпивая из чашечки горячий шоколад, приготовленный этой женщиной. Написать, что желтые листья кружились, как бабочки, это слишком глупо. А в наблюдении за ними, как за желтыми бабочками, есть даже что-то от того давнего Маркеса начала 70-х. Последние ясные денечки антициклона, который к середине недели уйдет за Урал. Тишина ожиданий. Миша Генделев, с которым она разговорилась на вечере Аксенова в клубе «Петрович», сказал ей, что, «как политтехнолог», он очень советует ей написать программу некоего «супержурнала ХХI века», и через три-четыре месяца, когда из Кремля дадут отмашку олигархам поддержать этот вид прессы, успеть добежать первой до одного из них, желательно, того, что из «Лукойла». Большие деньги, как и большие идеи, ей сейчас были бы очень кстати для продолжения белковой формы существования, как говорили в детстве.

Она не звонила на работу, ей не звонили. Хотелось думать, что все нормально. Она ведь могла и уехать в неизвестном направлении, и умереть, но это не повод, чтобы не выпускать журнал. Лучшие идеи приходят, когда думаешь о чем-то другом. О прошлогоднем путешествии в Прованс, скрипке Энгра и приключениях Платона на Сицилии.

Стемнело, уборщица давно ушла, на улице в пробке гудели машины, ей казалось, что она давно бы могла и умереть, в такой была задумчивости. Не умереть, так исчезнуть, как исчезаем все мы, когда думаем или читаем, или воображаем невесть что. Некоторые в этом коконе живут, как в крепости. Что-то она стала к вечеру много рассуждать, может, заболевает? Она налила в ложечку гомеопатические капли, которыми пользовалась в таких случаях.

Лучшее лекарство это представить завтрашний день, который наступит без тебя. Как нынешний заканчивается без всех тех, чьи книги она сегодня читала. Всякий писатель изначально мертв, потому что слова книг звучат с того света. Так она уходила все дальше от своих трудов и дней. Все чаще ей попадались книги о призраках, снах и китайских психоаналитиках, похожих на даосских дон-кихотов, помешанных на Лакане и Фуко. Если непрерывно читать, то сам собой начинает вырастать вокруг тебя лабиринт, который движется, пока ты остаешься на месте. Книги - самый простой способ обратить все вокруг себя в вихрь. Одного, двух дней достаточно, чтобы перемешать судьбу нефритовой ложкой. Книги гадают по человеку, суля будущее.

Она прислушивалась к шуму проезжавших по улице автомобилей, вою противоугонных устройств, - чем глубже ночь, тем сильнее внезапные звуки. В этой квартире не было евроокон, - осень, и ты вся на ладони у Москвы. В стерильной столице без мужчин, с одними воющими пустыми автомобилями. Это и есть литература, вовлекающая тебя в свои джунгли. Джунгли, хорошее имя для игры в деревянные шашки. Нет, в деревянные шашни. Джунг-ли. Китайские шаши. Нежные, с небольшими грудями, с кожей персикового пушка. Просыпаешься только от секса, поэтому он и запрещен строжайше. Ее всегда привлекало только знание. К экзотическим деревьям. К морской живности. К чужим снам. К словарям и энциклопедиям. Только не было времени всем этим заниматься.

Сейчас время исчезло, и все вернулось к ней, как в детстве, когда можно не спать ночью, потому что ни родителей дома и вообще никого. Она идет на кухню, где ставит чайник, достает из холодильника коробку «Виолы» и намазывает на куски халы, которые отламывает прямо руками. Прежде ей в такие минуты казалось, что что-то должно случиться. Теперь она понимает, что это и происходит, - ощущение полноты, отсутствия будущего. Такая ночь отменяет утро, когда тебя, не выспавшуюся, тошнит и гложет. Никаких утр.

Настоящая книга сродни вечности, потому что просто есть, не проходит. Увы, люди не таковы. Зато ты – такая. За окном было удивительно тихо. Осень. Потом зима. Надо будет достать теплые вещи. Но не сейчас, потому что сейчас будет всегда.

Другой человек не сможет тебя понять в этот момент. Ей повезло, что она одна. Кстати, в шкафу бутылка дорогущего коньяка, который подарила Марина в подарок за интервью с ее высокопоставленным мужем, у которого вдруг объявились какие-то неприятности с бывшими друзьями, открывшими на него отвратительный гон. Подробности она уже не помнила, но коньяк, действительно, хорош. Прямо из Парижа. В специальной одежке. И лимон у нее есть. И бокал. И свечку зажгла. Старый новогодний конь в пальто.

Главное, не расслабляться, превращаясь в латентную лесбиянку с духовными запросами. Таких у нее половина редакции. Наутро ты будешь разбита, как после приема сильного наркотика. Вечность - наркотик. Время – ломка. Деваться некуда. Только перестать быть. Другого лекарства нет. Утром ее разбудил телефонный звонок. Какая-то женщина извинилась, не туда попала. Потом на мобильный позвонил какой-то художник из Сочи, приглашал ее на выставку в бывшем комитете защиты мира на проспекте Мира, хотел подарить картину. Она поблагодарила, записала его телефон. Неужели секретарша дала ему ее номер? Чудеса и только.

В такие утра ей казалось, что она попала в отстой, где все придумано и только кажется. Как бы жизнь, из которой и деться некуда, потому что кругом как бы Париж, как бы испанские курорты, как бы люди, халтурно исполняющие свои как бы роли. Может быть, надо пристально вглядеться в какого-нибудь одного человека, который бы не был тобой, и это станет разгадкой тайны, путем отсюда?

Но она знала, чем кончается любой человек. Гниющей слизью. Знала его урчания, ворочанье, шумный, как в сортире, слив сознания, который от долгой муштры становится разве что тише и разнообразнее. Должно быть какое-то тайное знание, но люди, прослышав об этом ее интересе, изгадили собой и его. В лесу, храмах и даже на Луне и звездах ныне одни проходимцы. Можно спокойно умирать, поскольку это и есть единственный выход. Такой под утро она увидела то ли сон, то ли размышление, помнила, что еще желудок болел.

Умирающий человек, особенно, имеющий отменное творческое здоровье – обуза для окружающих. Она это знала очень хорошо, и на общество не претендовала. Тех, кто хотел близости в любой ее форме, отшивала, не глядя. У нее был свой путь, - путь творческого зверя, идущего на пустынные горные вершины. Путешествуя по Шварцвальду, увидела, наконец, как те выглядят. Ничего особенного, сплошь литературные аллюзии. Одной надо быть везде.

И все равно тебя завертит, - если не люди, не разговоры, не дела с ними, то страх, бессонница, навязчивость мысли. Неуживчивый рассудок не лучше придурка соседа, слушающего с утра до ночи за стенкой громкую музыку. Главное, что ты не знаешь выхода из ситуации и просто ищешь, чем бы отвлечься от этого ужаса, называемого мышлением. Но и лишиться его тоже нельзя. Можно только изменить его.

Осень в этом году была раздражающе долгой, теплой. Желтые листья красиво летали целый месяц, потом другой. Азиаты в коммунальных робах собирали опавшие листья с газонов в пластиковые мешки, как где-нибудь заграницей. Едешь в машине, стараясь никого не видеть, и подолгу стоишь в пробке себе подобных, ищущих пути объезда, где их уже ждут такие же, как они сами.

Общение с людьми лишало ее воздуха, особенно если по работе и целый день в чужом месте. После этого не могла ночью спать. Вдруг понимаешь, что умрешь, если немедленно не взлетишь. Приходилось летать, не умирать же, в самом деле. Еще можно было лечь спать, тоже вроде полета. Просто лежать. Под утро все равно поверишь бреду, складывающемуся в голове мозаикой, а, значит, спала. Например, это не ты кашляешь и задыхаешься, а кто-то третий, мимо другого. Наконец, тебя чуть не рвет от кашля, и ты с трудом просыпаешься и идешь на кухню, боясь кого-то разбудить, хоть давно одна. Вот и поспала. На электронных часах в темноте зеленые цифры 2:14. В доме напротив горят только окна на лестнице. Все двадцать шесть этажей навзничь.

В какой-то момент перестаешь обращать внимание на людей, чтобы доказать себе, что ты есть. В спящем режиме они отскакивают от тебя как от кафеля. Ты презираешь их, не показывая этого. У тебя давно нет дома, - лишь место, где ты ужинаешь и ночуешь. Потому что дом это то, где тебя не найдут. Не дом, а домовина. Гектар загородного леса с осенним листопадом, стихом, разлитым в воздухе, готовностью к смерти и мысли. Но и на этом гектаре давно живут придурки. Пусть их.

Она размышляет о западном христианстве, которое кончилось в XYI веке трудами Коперника и Везалия. Говорят, Джордано Бруно сожгли за упоминания инопланетян и связь с ними. Возьмем это как гипотезу. Она ни на чем не настаивает. Она вообще ни на чем не настаивает. С новым, 1600 годом, дорогие товарищи. Запах Д. Бруно на площади Цветов ни с чем не спутаешь. Она позволяет себе днем любой бред, чтобы потом спокойно спать ночью. А люди ей не страшны, она их уже знает. Они сожгли Джордано Бруно, чтобы потом поклоняться ему, со спокойной душой похерив его мысль.

Наука может существовать только в виде тайного знания. Она уже спокойнее, чем утром на совещании, когда пустота распускала свои морозные узоры за большим столом. Она попросила секретаря приготовить всем кофе с печеньем, с бутербродами. Начнем хотя бы мыслить по-новому, если не можем так жить. Никто ее не понял, но что дальше? Есть факты, - картинки и тексты под ними. Но никто не читает все издание, разгадывая шифр, потому что оно продолжается. Завтра начинаются дни высокой моды, потом антикварный салон, потом бунинская премия в ресторане «Яръ», ей еще известном как гостиница «Советская» с антисоветской шашлычной на другой стороне Ленинградского проспекта рядом с ажурным домом и Скаковой улицей, где жил Володя.

Никто не должен знать, что у них спецлаборатория по тайному измерению смысла бессмыслиц. Она чувствует как становится сухариком, который скоро опустит в чашечку крепкого, как чай, сна. Балкон открыт, холодно, надо укрыться сверху новым мягким пледом. Принять пол-таблетки теофедрина, чтобы не задыхаться ночью от кашля. Почему-то ей тогда кажется, что она мешает спать соседям.

Ночь кошмар. Утром она умывается, чистит зубы и понимает, что женщина это то глубоко, на котором ее никто не достанет, хотя бы и хотелось. А ей и не хочется.

Теперь она плавает в околоплодных пограничных водах. Ведя ненавязчивое наблюдение за окружающим с помощью любимого Olimpus’а. Погода и разум, - все, что ей остается, чтобы ее было поменьше. На попадающих в поле зрения мужчин смотрит с нескрываемым интересом как на существа иной природы. Впрочем, все люди – существа иной природы. Мужчины просто больше остальных. Лишь бы только они ее не трогали.

Человек похож на бумажку, перегибаемую посередине. В нем нет дробности, одни соотношения. У нее была серия фотографий пупков знаменитых ученых, артистов и писателей, хранящих точку их связи с другим миром. Она хотела бы поговорить с Витрувием на эту тему. Просто так, потому что от человека вряд ли добьешься какой-то внятности. Но одна лишь фраза: «Я говорила с Витрувием о пупках», - имеет смысл.

То, что можно симметрично перегнуть, уходит в четвертое измерение. Ей плохо, сгибается, держась за живот, выворачиваясь в рвоте, в глазах темно, увы, так оно выглядит отсюда. Зато можно расширяться. Пока их журналом не овладеет высокое безумие, они не будут нужны, их даже не заметят. Через жизнь должно проходить бесконечное число параллельных, в которых можно скрыться.

Светит солнце, тихо, осень, а она этим не пользуется. Сердце что-то гундосит, просит времени, которое само и гоняет кровью по древу вен. Человек так устроен, что глупостью смерть попрал. Умные мрут сразу. Сердце – опухоль, рак рая.

Женщина, теряя листья и перья, превращается в диаграмму осени. Ее тревожило растущее число придурков вокруг. Может, дело в ней, в ракурсе зрения, который давно пора сменить. Так же, как место и образ жизни.

Дом строят для обретения пустоты, но постепенно его заносит мусором. У нее был приятель, который все волновался, что ей не хочется жить. Она даже не пыталась ему объяснить, что он ошибается. Она хочет жить и живет, - только не здесь и не так. Поэтому все больше ценит, когда ничего не происходит.

Сидишь дома, смотришь в окно на дождь, это и есть – ничего не происходит. Немного похоже на «живой журнал», которым балуются девочки до двадцати и домашние философы после пятидесяти. Она ни те и ни другие, почти никто. Взвешена, как Навуходоносор, и найдена очень легкой. А хотелось бы еще легче, надо худеть.

Идешь по улице, и кажешься себе все легче и легче. Едешь на машине. Входишь в свой кабинет, зовешь секретаршу, собираешь совещание, - легчаешь на глазах. Главное, при этом не есть, тогда не пойдешь ко дну. Больше всего она любит набрасывать планы по всякому поводу.

Она не любит математику, потому что не смогла бы жить дробью. Поэтому же, видимо, у нее и детей нет. И не может похудеть, будучи упругой тушкой. Говорят, Троица похожа на псалтырь с десятью струнами. Можно петь и играть, сидя на водах вавилонских. Жизнь вообще состоит из конечного числа фраз, которые надо успеть сказать или написать, поскольку их так невероятно много, что за час до смерти их предстоит столько же, сколько за час до рождения.

А ведь еще есть и чужие фразы, которые ты должна сыграть, как актриса. Мы состоим из чужих фраз, поняла она как-то под вечер, - было не так и поздно, просто смеркалось рано, конец октября, скоро часы переведут на час назад, в пять вечера будет почти уже ночь. Кто-то написал тебя, сочинил, придумал длинными фразами, а ему говорят, что скучно, затянуто, отвыкли такое читать. И куда же тебе деваться, если такую, как ты, отвыкли читать?

Размагничиваешь голову. Если удастся прожить такой хотя бы неделю, месяц, год, хоть сколько-нибудь, то, кажется, сможешь стать другой, слиться с осенью, стать зимой, полнолунием, переспать со снегом. Женщина накануне зимы это ходячая тишина на тонких ножках. Вот-вот, ей всегда казалось, что у нее чересчур тонкие ноги по сравнению с большой грудью.

Она не устает подыскивать себе объяснения. Пробует на язык словари и разные книги. Иногда во рту становится кисло, как в детстве от батарейки. Но надо продолжать, потому что ты растянута во времени, как свет, - не только точка и квант, но и волна, протяженность. Просто, когда не успеваешь задуматься, кажется, что живешь в виде электрического разряда. Хорош разряд длиной в семьдесят лет. Она решила, что давно пора начать себе соответствовать.

Села в любимое кресло перед окном и задумалась. Это так говорится, на самом деле, ты проживаешь свое время. Ты не боишься, готова умереть, потому что умрешь, замкнута с той стороны. На дверях изначала висит замок, а ты внутри, и это и есть жизнь.

Только тут, не спеша, потому что ты в себе, как у себя дома, в своем времени, - можешь общаться с Троицей (да, той самой) на равных, потому что и Она всажена в лунку вечности, как мы в время.

Она теперь философствовала, ничего не боясь.

Ей нравится чья-то шутка, что в одну и ту же себя нельзя войти дважды. Приходится заводить двойников, собственные астральные тела, общаться с ними, заставлять их ходить на планерки и деловые встречи, вести переговоры с партнерами, зарабатывать деньги, чтобы содержать старушку. Только замуж этих двойниц не выдашь, потому что совсем уж противно общаться с мужем через астральное дупло. А напрямую не удается, слишком задумывается.

Иногда она слышит какие-то крики. Видит себя, плюющуюся слюной вместо слов, которые не находит, чтобы ответить на хамство. Это плохо. Надо натаскивать своих двойниц на владение собой (кажется, каламбур). Во всем нужна сноровка, закалка, тренировка. Пока те тренируются, она лучше подохнет, так ей тошно принимать участие в этой бодяге.

Боженька или кто там рассек дерево сефирот на две части, теперь мы кормимся с двух рук, а скелет улыбается себе, сложенный по оси деления.

Как она сейчас понимает, ее покойный папа был самым настоящим философом смерти. О смерти никогда не говорил, но умалчивал. Он вообще мало о чем говорил, больше улыбался, так что иногда даже раздражал этим. Однажды, не помнила, по какому поводу, сказала ему о своих сложностях с молодыми людьми. Он удивил ее, сказав, что так и думал. Когда ей был год, у нее были какие-то сложности с ножками. Однажды их послали с ней на рентген. Они жили тогда на Ждановской. Он рассказал, что очень хорошо запомнил эту районную поликлинику, огромную очередь в рентгеновский кабинет, с каким трудом мама прорвалась туда сквозь строй разъяренных теток. Запомнил, что врачи и медсестры были в специальных передниках, а ее, крошку облучали как раз в области тазовых костей. Запомнил ощущение полного бессилия не столько перед судьбой, сколько перед этой советской сволочью. Впрочем, добавил он, думая о своем, речь не о смерти, а о жизни, смертью пронизанной. Смерть питает нас энергией. Это - темные излучения черных дыр, а придурки, как и мы сами, лишь ее слепые орудия.

Теперь она жалела, что могла целыми днями разговаривать с ним, могла молчать о чем угодно, но теперь жалеть, что не делала этого – такая же безвкусица, как все остальное. Закручиваешься в эту черную дыру, чтобы хоть что-то понять. Другая логика, не прямая, не та, что ездит по улицам на автомобилях, даже не та, что в компьютере, хотя ее скорость может завертеть в воронку.

Все время привыкла искать новости, ждать их, каких-то приглашений, выставок, захвата заложников, чьей-то смерти, стихийных бедствий, - потому что они закрывают темную холодную прорубь внутри тебя.

Когда все доходят до полного вранья и безумия, всегда находится та, что на какой-нибудь важный прием приходит, к примеру, без трусиков и в длинной юбке с разрезом. Человек должен очнуться, растаять. Философия начинается с вздрагиванья в животе, продолжается нежным притиранием тел, а заканчивается высшими желаниями, от которых на спине вылезают жесткие белые перья. Это метафизика, разглядеть которую нам мешает дефект зрения.

Философ должен жить голым, в специальной резервации, лучше всего на острове Робинзона Крузо в океане, но, поскольку идеалу на земле места нет, приходится жить, где придется. Например, в доме-улье на Пречистенке, спроектированном бумажным архитектором Александром Бродским. Руки ему надо вырвать за этот минимализм, но, к счастью, человеку свойственно обгадить в свой размер любой проект.

Философ питается вечной женственностью, поэтому девушек ему всегда не хватает, особенно почти голых и, желательно, разного цвета. Он объяснял одной китаянке, что они любят в ней ее душу без цвета и запаха, но постигают ее именно через непривычный желтый пигмент, через терпкий запах ее набухшего влагалища, - не надо обижаться, надо учиться владеть собой. В ту осень много говорили о репрессивной природе всякой власти, особенно власти над собой.

Восточные девушки были пугливы, неистовы и не знали удержу в низменных желаниях. А как все радовались индийской девушке со стеклянным глазом и розовыми сосками, которую Шпенглер нашел на Арбате, когда скинхеды уже окружали ее, пробираясь по переулкам. Ее разговоры о том, какие плохие пакистанцы, были прерваны, пока не найдется тот, кто смог бы ей со знанием дела возразить.

Некоторые из ребят пытались сырыми спичками разжечь и так вяло текущую арбатско-покровскую войну, притом что половина народу была явно заслана с Лубянки, недавно получившей недавно мощное финансирование с финансовых потоков, перешедших в руки Кремля. Они сами и провоцировали все заговоры, чтобы было о чем докладывать начальству, не догадываясь, что революции в России начинаются именно с провокаций охранки, в которую постепенно внедряются боевики. Оставалось лишь наблюдать и размышлять в поисках места человека во вселенной.

Она отдала туда своих лучших философических девушек и даже сама пошла, выбрив мышку-норушку, надушив модным ванильным запахом, но решив ни давать никому ни при какой погоде. Поразило, что никто и не настаивал, отсутствие агрессии, мата, раздражения, словно мы не в Москве. Говорят, где-то прятался маньяк и серийный убийца, но она была уверена, что и его подбросили феэсбешники.

Шпенглер сказал, что надо собрать толпу самых разных людей, чтобы наконец почувствовать себя отдельным человеком. Для одиночества всегда есть сортир, где он устроил полочку для книг и журналов. Он повел ее показать укромнейший из своих кабинетов, где, она опасалась, возьмет ее за сосок или проведет пальцем вдоль набухшего влагалища, но он был торжествен и сосредоточенно возвышен.

Она представила, как он, наверное, перекручен весь изнутри и даже пожалела его, но он в это время взял с пола журнал «Масса критики» и зачитал слова Кейджа, что у нас есть выбор идти по пути намерения, как это делают все, или против намерения, как идет он, чтобы уравновесить, тем самым, анархическое сообщество. Человек произошел от робота и состоит из роботов. Сказав это, обхватил себя руками, прижавшись к себе, и затих. Она хотела спросить, почему в воображении секс всегда прекрасен и притягателен, а наяву так уродлив, но не решилась его тревожить. Что, в общем, только подтверждает ее мысль.

Потом видишь жуткие прыщи, слышишь запах изо рта, потом как он говорит. Человек, особенно женщина, должна жить на необитаемом острове, обдумывая судьбы мира. Легко сказать. Где он, этот остров, где та женщина, где все?

Наступает время, когда жизнь превращается в превосходящие силы противника, под чьим натиском организованно отступаешь в саму себя. Только не трогайте! История с географией тоже имеют право на передышку, которую устроили здесь и сейчас. Будь у нее честолюбие, она написала бы книгу «Россия под паром», в которой восславила бы краткий момент чистого счастья готовности, но не присутствия.

В свободные от истории эпохи можно просто худеть, например. Время идет, а ты худеешь. Живот не гнетет тебя. Ты сбросила цепи его эксплуатации. Живешь на чистой энергии смерти, жертвы, умирания, действа. Не все умрем, но все вдруг изменимся, и, если бы время остановилось, то это совсем стало бы заметно. Сидя на паркетном полу, размышляешь о контрапункте и теории групп, - был бы ковер, была бы и голая задница, а так, извините.

Она не вспоминала это, только сейчас почему-то вспомнила, как лет в тринадцать, будучи в гостях, сломала ногу. Ребята помогли ей добраться домой. Охая и стоная, она вошла в квартиру, где был в это время один папа, сразу сказала, чтобы он не волновался, она позвонит маме своей подруги, и та отвезет ее в травмопункт. Папа не возражал. Он даже не помог ей спуститься на лифте вниз. Было сломано два пальца на левой ноге. Было больно. К чему это она сейчас вспомнила, она даже не помнила, неважно, к чему.

Молчать и худеть - лучшее, что выдумало человечество. После факта смерти. В предчувствии смерти. Она аж прямо вся потела и облизывалась. Всякий танец – на собственных костях. Любой момент ты уже живешь не зря, молчишь, потеешь, худеешь, рада до посинения и белых червей, выедающих лабиринт в мозге. По ночам сочиняешь сонеты к Морфею. Нейроны мозга до последнего хотят сцепиться друг с другом, мысля на подтяжках повешенного.

Прежде она волновалось, если хоть что-то не сходилось в ее расчетах. Теперь она лучше всего чувствует себя в эпицентре бури, идиотизма, человеческой низости. Апокалипсис, вот ее образ жизни, а Россия лучший из возможных миров, отправленных в тартарары. Легкая архаическая улыбочка не сходит с ее уст. Особенно, когда говорит с людьми, которые не знают, что по этому поводу думать.

Наверное, каждый человек хочет куда-нибудь провалиться от себя ли, от других людей, но ей, что называется, совсем уже прикипело. И по-другому, чем раньше. Не в исповеди, которую пишешь в стихах по ночам, и которые будущие и прошлые мужья подшивают в твое дело для будущих обвинений. А так, чтобы провалиться без всяких стихов для вечного пользования. Когда идешь и идешь вперед как по льду, с которого некуда свернуть, потому что этот лед – твоя текущая жизнь и другой не будет.

Главное, казалось, это не замечать того, что вокруг. Тогда даже уютно. Можно жить. Будь то в стоячей пробке на Садовом кольце или даже в метро. Уютно как в кровати поздно ночью, когда ложишься, зная, что не уснешь до утра, и только потому засыпая. Или не засыпая.

Немного болела нога, которую она подвернула, когда вчера упала с сумками. Каблук, видно, подвернулся, и она, чтобы не сломать его вместе с ногой, повалилась в своем светлом шерстяном пальто прямо в лужу. Хорошо, что недалеко от дома. Доковыляла, и нога, как показалось, разошлась. Только стало горячо и приятно в щиколотке. Приятно, что постепенно перестало болеть. Дома все отмыла, только колготки, конечно, пришлось выбросить. И не заметила, что палец кровит. Хорошо, что ничего не попачкала. Все одно, - разнообразие в кромешно-элитной жизни одинокого светского человечка, не один ведь «Президент-отель» на Якиманке со спецподъездом к нему есть на том свете.

Теперь вот выдалась минутка, чтобы быстро придумать себе историю, с которой не стыдно и перед Богом на Страшном суде показаться. Все мы сочинители, только не все удачные, - как сказано в тайном Писании. Потому что сочиняем на ходу, без должной тщательности, объясняла она кому-то с не совсем чистой совестью.

Почему-то все истории должны быть про любовь. Кому должны? Вряд ли людям, хоть им это вроде бы и приятно, но их не спросят. Она знала точно, что их не спросят. Про любовь заказывают молитвтехнологи, которые над всем. Когда она затевала свой журнал и все остальное, - пока их не перекупили, то есть пока не случился передел собственности конторскими, которые перевели на себя деньги евреев и тех, кто все начал, - она тоже хотела вникнуть в контроль над этой быстротекущей ситуацией, именуемой жизнью.

Потом у нее это рассосалось. Но все-таки - почему про любовь? Потому что ума не надо? Даром, что идеи не пахнут, не потеют, но и к ним ведет все та же эротическая чума, как обязал Платон Сократыч. Кто это сказал, что любовь – червь, выедающий нас изнутри и называющий себя Богом?

Она поняла, что с возрастом восстание против мира меняет свою форму, теперь оно называется смертью. С работой ничего толком не получилось, - ни людей не нашла, ни денег. Нашла двух немолодых, исстрадавшихся евреев, написавших о своем предсмертном путешествии в книжный шкаф русского языка. Поддержала их деньгами, сняла квартиру, а они обнаглели и сели ей на голову. Причем, поразительно, что они даже не знали друг о друге, а вели себя одинаково странно.

Сколько умерших, столько восставших против этой жизни. Один из тех двоих, которых она незаметно содержала, рассказывал ей про писательский схрон, который он устроил между строк в интернете. Она не поняла, но идея понравилась.

Она давно уже не запоминала, что с ней происходит, - разворот за светофором, потом срезать кусок пути через два переулка. Планерка, телефон и три совещания. Компьютер, - все нужные сайты в избранном, блоги, которые читает ежедневно, отдельно, своего ЖЖ нет, поскольку нет времени, но чужие читает с удовольствием, хорошо бы еще новостей было побольше.

А память исчезает. Память не нужна. Ты в схроне.

Когда ехала в машине, и дождь уютно стучал в ветровое стекло, и работали дворники, то вспомнила, что ей снилось или должно было сниться, а дома всего лишь выпила чай, села за компьютер, и обнаружила, что все забыла, а вспоминать не хочется.

Что-то о любви? О том, что все мужчины открыты ей наружу, словно вывернуты. И то же, наверняка, она – им. Интимным местом наружу, тьфу на весь этот спазм.

Она устала меняться сознанием. Устала не быть. Она бы вышла замуж за человека, который остался бы для нее тайной. Только она даже представить такого не может. Чем бы он занимался? Как аристократ, наверняка, ничем. Ездил бы на скачки или чем-то столь же нарочито бессмысленным. Они бы жили на двух половинах одного дома, сходясь в столовой. Спальня? Ни-ни. Потом, когда-нибудь.

Люди вернутся к тайне друг друга, когда захотят продолжать свой род. Иначе они сами становятся единственной для себя тайной. И глаза их уходят вглубь, а снаружи становятся невидящи.

- Ты поедешь со мной на скачки в Эпсом?

Она пожимает плечами. Прямо сейчас пожимает, сидя за рулем, глядя в слипающийся дождем уютный темный город. Да, конечно, поедет. Надо хоть иногда появляться вдвоем на людях.

Вспомнила сон. Видела покойного тестя, - тот еще фрукт, - с бывшим мужем, то ли ругались, то ли любились с ним, неважно, но вдруг выпал передний зуб, она держала его в руках, говоря себе, что это не сон, хорошо, что взяла накануне у знакомой телефон стоматолога на Старой Басманной. Потом пошла на кухню, увидела в коридоре в полумраке у ящика с обувью какую-то пятнистую ленту, та бросилась к ее ногам, - змея. Даже сейчас холодок пробежал по правой стороне тела.

Она позвала маму, которая спала в большой комнате. Та испугалась, но меньше, чем можно было ожидать, потому что испугалась больше за нее. Змея бросалась на нее, не кусаясь. Она подумала, что надо бы напоить ее молоком. Если просто вылить из пакета на пол, может не понять. А блюдце не взять никак. Проснулась с болью в сердце, гадая, что это значит, выстраивая фрейдовские предположения, полуснясь себе Зигмундом.

С юности поняла, что книги ей нужны, чтобы не подражать, а вставать из них, как Афродите из пенящейся спермы, - из Пастернака с Набоковым, из Цветаевой с Ахматовой, из Чехова с Буниным. А так хотелось подражать.

Всех понимала, кроме актеров, потому что хотела не жить, а умирать, идти вглубь, где тихо, и люди такие особенные, что таких не бывает.

- Я не могу с вами жить, - сказала за обедом. Просто сидели за большим столом и ждали, когда принесут еду. А нести было некому, потому что слуг она еще не выдумала, и денег неоткуда было взять, чтобы нанять их. – Я не могу с вами жить, потому что слишком много вынуждена о вас думать. Мне трудно с людьми, потому что они давят меня моими мыслями о себе. Не могу спать, когда в комнате кто-то есть. У меня нет кожи, и я должна строить дом, который все время рушится, сминается, как бумага.

Он молчал. Закурил, как обычно, сигаретку. Аристократ не может курить трубку, это она еще подумала, как только взглянула на него. Трубки курят только неуверенные в себе евреи, желающие казаться мужественнее, чем есть. Курил, думал.

- Я не могу вам запретить думать о себе. Выход – в поиске разнообразия. Могу предложить писать наш роман вместе. Все решают боковые линии повествования, вы не находите?

- Я нахожу, что это все унизительно, - любить, изменять, писать стихи, мучить себя и других.

- Да, но чужие беды и помощь близким отвлекает от душевных болезней. Не стоит пренебрегать. Очень помогает. Один на один с собой и Богом – это верный каюк. Клиника. Библия это вообще история болезни.

- Вы любите философствовать, и это хорошо. Я очень люблю, когда вы курите и философствуете.

- Так вы же меня сами и выдумали, чего вы хотите. Все счастливые семьи счастливы одинаково.

Позвонили, шофер попал в аварию, говорит, что его подрезали бандиты и требуют три тысячи долларов. Она послала охрану на место, но это могла быть провокация, чтобы ворваться в редакцию. Проще всего уехать. Оставить дежурную бригаду, которые и так выпускают следующий номер. Но она чего-то ждет. Постепенно напряжение спадает. События, о которых не сообщается, не существуют. Так говорит Декарт, и что бы иначе мы без него делали.

По-прежнему, кажется, что, если задумаешься глубже обычного, то все еще может измениться. Значит, все нормально. Боже, какие бабы дуры. И мужики подстать. И почему она, такая нежная, должна все это терпеть?

Когда все внутри горит от пустоты и самоанализа, начинается поток приглашения, - на прием по случаю юбилея бутика Кендзо, на завтрак в пятницу в кафе «Пушкинъ» на Тверском бульваре с «Интерросом», еще какие-то выставки, Дибров в «Б-2», Плисецкая, Володя Любаров, - тетрадь с записями пухнет, надо бы все заносить в карманный компьютер, но она не привыкнет никак. Был бы сын, приучил бы ее, а так и позаботиться, кроме секретаря, некому. Надо взять какого-нибудь молодого человека в помощь, но она не Ахматова, к той все шли гении, а ее наверняка окучит прохиндей на зарплате у Лубянки.

Зато в редакции был паренек, которого она таскала за собой в качестве репортера и фотографа, но не подпуская к себе, - он описывал эти события для раздела светской жизни «Абортария»: жить на пустой живот надо легко и красиво, как в первый и последний раз.

Она, как наркоман, оживала и умирала периодически. Ecce homo. Этот мир не стоит упоминаний. Остается одна литература, а она может быть какой угодно. Хотелось бы куда-нибудь спрятаться, - в избушку на курьих ножках президента Буша, но нету такой, да и куриный грипп кругом.

С тусклым взором, с мертвым сердцем декадентствуешь впотьмах. Русскую литературу надо переписать с помощью поисковой системы Google, вот что. Китайский болванчик сердца не бьется, а кланяется. Не хватит ли? Ее ровесники давно сошли с ума. Она присматривалась к молодым, но те никогда не ценят доброго отношения, наглеют на глазах. Москва идеальный город для одиночества, уютный, чужой со своими бутиками и рекламой. Дура, что она хотела ухватить кусок этого торта, позабыв об изжоге.

Все деньги быстро вложила в коллекцию символизма начала века. Купила на Малой Бронной квартиру, которую оформила в декадентском стиле. Сегодня столько подделок, что проблема достать оригиналы. Купила квартиру на Большой Садовой, которую оформила в советском стиле, - с портретами Макаренко и Ворошилова, с таблицами розыгрыша облигаций третьего государственного займа, с пионерскими галстуками и боксерскими перчатками, с театральным биноклем, белыми перчатками, фотографией Любови Орловой, духами «Красная Москва», картинами Лактионова и Герасимова, с этажерками и новогодней елкой со старыми игрушками из галереи «На Тишинке», открывшейся на месте прежнего блошиного рынка.

Она, наконец, придумала стиль для своего журнала, для всей жизни. Пустое пространство мысли. А все остальное доводится стилизацией до совершенства и выносится в соседнюю комнату, квартиру, дом, улицу, город, страну, вселенную, борхесовский лабиринт, освобождая нас от себя. В том числе, любовь, веру, надежду и сопутствующие им пустые хлопоты. Не надо путать с ними мудрость, мать их и эстетики пустой матки и кулака. Женский образ карате, искусства пустой руки.

Прежде всего, обрубаешь всякое беспокойство о будущем, в том числе, ближайшем, которое через минуту. Для человека работающего, как она, это лучший способ сойти с ума. Но кто-то позаботился, чтобы ты жила, ни о чем не волнуясь, идя по волнам времени, как посуху.

Вот ночью, когда просыпаешься, страшно по-настоящему. Тут только и понимаешь, что жизнь вокруг тебя заселена недоделками, жертвами абортов, включая тебя саму. Литературные герои и их авторы, те, кого мы находим в зеркале после вчерашнего, персонажи светской жизни и коллеги по работе, не говоря о милиционерах, попутчиках в метро и читателей их журнала, - все они насильно и недоразвито были ввергнуты в этот мир.

Вот на этих читателей мы и работаем, - сказала я на редакционной летучке. Было бы хорошо, - обратилась я к художнику и фотографам, - если бы вы к пятнице сочинили эти рожи и представили на страницах журнала, а мы потом уж раскрутим их как новых Барби. Будем заселять нашу бедную землю, потому что иной не видать.

 

Семейная прогулка

9 января. Он заметил, что начал просыпаться в светлое время. То ли стал лучше спать, то ли день удлинился. Новогодние простуды, кажется, оставили его. Выморочное время между западным Рождеством и старым русским Новым годом подходило к концу. Стояли морозы. Дышать на улице из-за выхлопных газов, из-за промышленных выбросов было невозможно. В ноздрях и бронхах застревал сухой гадкий запах, от которого некуда деться.

Казалось, огромная сила миллионов людей, собранных на этом пространстве зимы и снега, затаилась перед хищным прыжком, который подразумевался государственной волей. Лес стоял недвижный в белых меховых шапках снега, и только опытный следопыт мог заметить следы опасного хищника и предвидеть его неожиданное нападение. Но нет. Тишина была настоящей, а вот прячущийся народный зверь – мечтой воображения.

Он знал это по себе, стоящему в стороне. Он уже испытывал этот общий восторг, которыми начинаются любые перемены, и теперь ему было стыдно за тогдашнюю свою глупость, и он думал, какие предпринять усилия, если это все повторится снова, и боялся, что опять будет захвачен врасплох вдохновением и надеждами, от которых, как от сильного наркотика, нет защиты. Можно было разве что умереть, тихо сойти на нет. А перед этим покуражить на свой, особый лад. С этой мыслью он успокоился и стал думать, каким образом устроить свой долгий, не зависящий от толпы кураж.

Накануне по телевизору показали сход на воду английской «Квин Мэри – 2», причем, все в открытую гадали, постигнет ли ее участь «Титаника» или нет. Жена вспомнила про якобы исчезнувший «Боинг», который террористы держат где-то в запасе, или угонят новый и направят сверху на теплоход. Или лучше использовать подводную лодку? Жизнь была взята в плотное кольцо голливудских фильмов ужасов. Уже и думать, казалось, нельзя было иначе.

После омлета и чашки кофе с шоколадным тортом, он сидел за своим столом, потирая шелушащийся лоб, и думая о том, что непонятно, что ему делать дальше, и что наверняка он скоро умрет. Не может же это длиться так долго, - было главным его доводом. Жить было страшно и глупо. Умирать еще страшнее, но хотя бы не так абсурдно. Через тридцать минут усиленных размышлений он решил жить в свое удовольствие, то есть сидеть в кресле и читать книги. Всякая мысль, как и пищеварение, идет своим путем, как правило, одинаковым.

Дымный январский день расползался, словно из трубы ТЭЦ напротив дома. Тем лучше было сидеть в своей комнате и дышать тем воздухом, к которому привык и который наполовину сам надышал. Ну и книги, конечно, тоже пахли умственным. Кривая змеистая линия голубого неба вдруг начала расходиться над большим, недавно построенным домом, который называли «болгаркой». Сложный цвет облаков, туч, чистого неба и кремовой изнанки всего этого напоминал, если сослепу, что-то похожее на радугу. Потом все смешалось, линии и объемы, начали слезиться глаза, полезли сопли, пришлось доставать носовой платок, стало трудно дышать, он закашлялся, и наблюдение за природой пришлось перенести на другой раз.

Первая | Генеральный каталог | Библиография | Светская жизнь | Книжный угол | Автопортрет в интерьере | Проза | Книги и альбомы | Хронограф | Портреты, беседы, монологи | Путешествия | Статьи | Дневник похождений