Игорь Шевелев

Александр Жолковский. Эросипед и другие виньетки. – М.: Водолей Publishers, 2003, 624 с.

Те, кто читал легендарные семиотические выпуски Тартуского университета, могли запомнить это имя. Александр Жолковский если и не отец основатель русского семиотического движения 1960-70-х годов, то наверняка один из ведущих его деятелей. В 1979 году 42-летний ученый-лингвист эмигрировал в США, ныне профессорствуя в университете в Лос-Анджелесе. Эмиграция действует на людей по-разному. Жолковский, по его словам, поменял интеллектуальные ориентиры, друзей, жен, оставив, однако, при себе – это уже наш вывод, - острый иронический ум и ученый подход ко всему, что видит вокруг, включая пародийность собственного ко всему подхода.

Его мемуарные виньетки печатались в разных периодических изданиях и уже выходили первым, более тонким, изданием. Многие из помянутых им лиц или обиделись на Жолковского, или напряглись. Еще более – не помянутые. Некоторые ответили. Книга не могла не получить продолжения. Отклики на новое «полуторное», как заметил автор, издание, тоже не заставят себя ждать. В ответ появятся новые виньетки, и новые издания. Так и надо. Это – жизнь, тем интересна. Все впереди.

Когда структуралист Жолковский пишет свою прозу, он включает в нее, повторю, выяснение основ ее поэтики. Соединяя это с психоанализом комплекса «недержания слова» в бытовых и научных советских условиях. Это уже патофилология. В частности, автор признается, что работу о Зощенко писал со своего отца-отчима, знаменитого музыковеда Мазеля, которому посвящены несколько виньеток, подозревая, что таким образом закрывал собственную травму «человека в футляре».

Надо сказать, что в прустово ложе прошлого автор воспоминаний укладывается с изяществом бьющего наповал bon mot, «цитабельного словечка», а не витиеватого дискурса. Советский интеллигент знал несколько путей обхода цензуры, в том числе, внутренней. Наряду с анекдотом было популярно острословие различных социальных рядов. Ряд Жолковского стоял по ранжиру первым – лаборатория машинного перевода, передний край кибернетики, место схода физиков и лириков, будущих структуралистов.

Точны характеристики тех лет: «…Славные были времена – отделение света от тьмы ожидалось с минуты на минуты, а пока что и самый хаос констатировался с долженствовавшей обезоружить его корректностью». Точные дефиниции даже мемуар делают учебником хорошего литературного тона. А научный анализ поведения интеллигента в условиях давления власти может скоро понадобиться в качестве практического руководства.

Очевидно, что соединению высокой ученой лексики – «нарратив», «субверсия», «деконструкция», «поссессивный квест» – и сниженной бытовой конкретики вроде уроков «халтурологии» и избранных мест из «папиных майс» - уготован успех в любой аудитории обладающих чувством юмора читателей. Более того, возникает иллюзия, что автор видит окружающее внимательнее прочих, поскольку замечает еще собственное зрение и средства речи.

Хорошая проза ученого – жанр не частый. Хорошая проза ироничного, бодрого, ученого лингвиста – вещь почти немыслимая, но, как видим, действительная. Русскому читателю, кроме прочего, любопытны заметки об американской университетской жизни, увиденные с точки зрения, как пишет в предисловии Василий Аксенов, «российской кочевой толпы интеллектуалов», странствующей ныне по кампусам.

Литература лингвисту дело домашнее: приколы для посвященных, реминисценции, полунамеки, священная вывернутость стеба. Речь и любимое красное словцо далеко его заводят. Если бы только в эмиграцию. Жолковский покусился на святое: на отцов-основателей семиотики («назову его условной фамилией Иванов»), на Ахматову («Ахматова посильнее КГБ!»). Страшно подумать, что будет дальше. Жертвой может стать практически всякий, сопоставимый с жизнью и литературой. При этом нельзя не отметить, что автор «колеблет треножник» с изяществом, что еще страшней.

Отметим, наконец, что для прозы структуралиста много значат математически четкие формулы, вроде «Старик Коржавин нас заметил и, в гроб сходя, обматерил» и определения собственной «гениальности посредственного типа», включая финальное: «Правду говорить легко и приятно, тем более – нарциссическую». Или, как уточнила одна из последних жен Жолковского: садо-нарциссическую.

Ходят слухи, подтверждаемые авторским предисловием, что есть некий «посмертный файл», где уже рассказано - все и обо всех.