Люди русского андеграунда

Анатолий Брусиловский рассказывает

Анатолий Брусиловский

4 февраля в московской галерее «Новый Эрмитаж» открывается экспозиция «Пантеон русского андеграунда». Будет выставлено тридцать больших фотографий художников, поэтов, собирателей, а также их работы из коллекции галереи.

Фотографии сделаны художником Анатолием Брусиловским (род. в 1932 году) в период с 1969 по 1974 год. В это время он целенаправленно фотографировал тех, кого потом назвали цветом русского андеграунда 1960-70-х годов.

На выставке в «Новом Эрмитаже» будет представлена только часть коллекции Брусиловского. Полностью она охватывает 52 персонажа, каждый из которых представлен сюитой из 12 фотографий. Несмотря на большой интерес со стороны западных музеев и коллекционеров к коллекции Брусиловского, она сохранилась целиком, прежде не выставлялась и являет аутентичный памятник времени.

Анатолий Брусиловский, живущий ныне в Кельне и в Москве, не только художник, фотограф, коллекционер, писатель, выпустивший несколько книг. Он еще и прекрасный рассказчик. Его устные новеллы о друзьях, художниках 60-х годов, являются прекрасным дополнением к сделанным тогда фотографиям. Предлагаем вашему вниманию записи нескольких таких устных рассказов.

Василий Ситников

Художника Василия Яковлевича Ситникова со мной связывали не только узы дружбы. Одно время я был его опекуном. По людоедским советским стандартам того времени его зачислили в разряд сумасшедших. С одной стороны, это позволяло избежать более серьезных уголовных преследований. С другой стороны, его в любой момент забирали без всякого спроса в психушку. Он не имел права иметь при себе паспорт, который хранил я, то вытаскивая Ситникова из неприятных ситуаций, то ответствуя за его действия. В общем, я исполнял функцию то ли патронирования, то ли юридической «крыши», по сегодняшней терминологии.

Вася Ситников был не только художником. Он был Леонардо да Винчи своего времени. Он спроектировал, например, и сделал своими руками особые байдарки, которые висели у него под потолком. Он был охотник, и у него висели шкуры самых разных зверей. Он был собиратель. У него были, например, удивительные индуистские скульптуры. Помню танцующего Шиву, приникшего к своей супруге Парвати. Она была отдельной фигуркой, которую можно было надеть и снять с его фаллоса. Очень красивая бронзовая вещь XYII века. Вообще квартира Ситникова была переполнена предметами необычайного качества, которые ему приносили какие-то экзотические люди и за которые он, естественно, не платил ни копейки.

У него была необыкновенная коллекция икон. Когда он, русский до предельных своих крестьянских корней, уезжал из СССР по израильской визе, он поручил своей сестре отдать эти иконы в музей Андрея Рублева. Там был, например, Спас XII века, домонгольского периода, причем, в идеальной сохранности, стоивший несколько миллионов золотых рублей. Лувр рыдал, чтобы его иметь.

Или совершенно уникальная коллекция вин и алкогольных напитков. Васька никогда не курил, не пил спиртного, несмотря на свой мужицкий, с распластанной бородой вид. Все иностранцы, его клиенты, приходя к нему, приносили с собой из магазина «Березка» несколько бутылок виски, джина и прочих замечательных веществ. Он, как рачительный хозяин, все это складывал в какую-то подземную кладовку, в которой после его отъезда оказался колоссальный винный склад.

Василий Яковлевич Ситников, или, как его все называли, «Васька», был крестьянского происхождения и абсолютно уникальным талантом, дошедшим до всего своим умом, писавшим философские трактаты, имевшим целую школу учеников, для которых создал особую систему преподавания. Надо представить себе субъектов, приходивших к нему на занятия, - водопроводчиков, медбратьев, людей без определенных занятий, у которых была внутренняя тяга к рисованию.

Васька был велик в своем гипнотическом воздействии на эту публику. Он, прежде всего, давал им в руки сапожную щетку, наливал на блюдце полужидкую краску, ставил холст или большой лист бумаги и говорил: «Делай изображение!» И сам показывал, как это делать. У него получались потрясающие образы, возникавшие из мглы и тумана. Обычно это были женские фигуры, - высокохудожественные образы, классно нарисованные, оттушеванные сапожной щеткой!

Сам по себе это был удивительный человек. На столе была небольшая фотография, показывавшая его в молодости. Он был божественно сложен, просто Аполлон. Когда-то он зарабатывал деньги как натурщик. По нему, действительно, можно было изучать все мышцы, каждая из которых была представлена на его мужественном торсе.

Кроме того, он в художественном институте был ассистентом лектора, показывавшим на диапроекторе слайды по истории искусств. Отсюда его кличка – «фонарщик». Много лет подряд показывая эти слайды, он получил фантастические знания по истории искусств. Студенты и профессора сменялись, а он был всегда. Память у него была идеальная, он был ходячей энциклопедией. Однако надо было подыгрывать и своему статусу сумасшедшего. Он любил видоизменять имена и фамилии, наблюдая за эффектом, который это вызывало у собеседника. Говорил не «Леонардо да Винчи», а «Линарадо да Вничи». И смотрел на меня: ну, ты веришь теперь, что я сумасшедший? На что я, понимая игру, отвечал: «Ну, конечно, Линарадо, несомненно, да Вничи». Тогда уже он терялся.

Жил он в совершенно ужасных условиях. Это был старый, пришедший в полную ветхость домишко на Малой Лубянке, в котором практически не было никаких удобств, зато было очень много тараканов. И Васька для того, чтобы избавить себя на ночь от насекомых, каждый раз перед тем, как лечь спать, плотно забинтовывался – от пальца ноги до кончика носа. Так, он думал, тараканы до него не доберутся. Одна из двенадцати его фотографий это, конечно, Ситников таким образом мумифицированный.

Самое интересное, что при таком имидже он был ужасным сердцеедом. Притом что по виду он был абсолютный бомж, дамы его обожали, девушки западали на раз. И страшно его ревновали, для чего он, конечно, давал повод. С каждой у него были бесконечно смешные разборки, скандалы, крики. Но, любя этих женщин, он любил и разборки. Ситников был очень игровым человеком, очень артистичным, а тут был театр жизни в чистом виде.

Многие вспоминавшие Ваську Ситникова, вспоминают его женщин. Это была яркая, теплая и очень человечная страница его жизни. Он вовсе не был аскетом, хотя выглядел как йог: худой, стройный, высокий, с длинной бородой. Например, была такая Лидка, девица очень длинная и, можно сказать, самая скандальная и непокорная. Васька, притом что был нищим, вынужден был дарить ей очень дорогие подарки. Я был свидетелем, когда он подарил ей просто драгоценную по тем временам итальянскую дубленку. Вот парадокс тех лет: нищий художник имеет бесценную коллекцию икон и антиквариата, огромные запасы лучших вин и напитков, и дарит любовнице роскошные шубы. Все это очень выделяло Ситникова среди художественной публики.

Замечу, что одна из его пассий была совсем молодая девушка, а он весьма уже пожилым человеком. Девушка эта, которая на сегодняшний день знаменитая художница, весьма уважаемая и почитаемая, устраивающая большие выставки, в те времена была молоденькой и хорошенькой особой, вызывающей у многих весьма приветные чувства. Но Васька был король среди всех. Она и стала, как мне кажется, такой уважаемой художницей - с подачи Васьки, будучи его ученицей. Он был великий учитель, настоящий гуру.

Анатолий Зверев

На большинстве фотографий художника Анатолия Зверева, - а он был яркий персонаж, и его фотографировало очень много людей, - он выглядит как кривляющийся безумец. Я горжусь тем, что сумел сделать фотографию абсолютно нормального да еще и очень умного Зверева. Для меня было совершенно ясно, что «сумасшествие» Зверева это маска. Более того, быть юродивым, как он, это тяжелейший крест, тяжелая аскетическая задача. Очень непросто ночевать, как Зверев, в груде осенних листьев в парке, которые утром поджигают, а он оттуда выскакивает и бежит с криком: «Подожженный!» И единственное, что при нем находилось в этот момент, это не деньги и паспорт, а блокноты и карандаши. Больше у этого человека не было ничего.

Зверев, не имея не только своей студии, но и вообще угла, нашел очень адекватную форму своей жизни и творчества. Его приглашали на сеанс в разные очень приличные дома. Работал он всегда зрелищно, это был целый спектакль, и он выдавал там по первое число. Те, кто знал, что им предстоит, покрывали всю квартиру пленкой. Он клал холст, а чаще бумагу – на пол, раскладывал всюду кисти, краски, и сеанс начинался. Это был удивительный хеппенинг: по комнате летели брызги, он плевал, стряхивал пепел на картину, растирал краску пальцами, ногами, ходил по картине.

Кроме спектакля, тот, кто решался на все это, получал за несколько рублей замечательную картину. Из безумия и абсолютно незапланированного хаоса движений вдруг возникали благородные женские образы, освещенные удивительным сиянием. У него не было модного на Западе желания уродовать, искажать лица. Из размазанности красок, из пятен восставали, как феникс из пепла, очень светлые, позитивные образы. Мне казалось очень важным отразить благородство и оптимизм его живописных изображений.

Прочее было спектаклем в выбранном им амплуа асоциального бродяги, от чего он получал огромное удовлетворение. Ему нравилось, что богатые и лощеные господа восхищаются его работами, которые висят в дорогих рамах, продаются по всему миру, что такие великие мастера, как Пикассо, высоко их ценят. При этом в нем никогда не было позы, он интуитивно делал и жил так, как ему самому было удобно. В нем не было лжи и искусственности. Он стопроцентно сливался с образом, который из себя творил. Приглашавшие его люди, кроме зрелища работы и картины, получали сильный импульс общения с личностью из другого измерения, нежели те, кто обычно здесь живут.

Ночевал он там, где его заставала ночь. Время от времени он жил у меня в студии. К сожалению, его нельзя было положить на кровать. Не знаю, надо об этом говорить, но он мог уписаться. Поэтому спал на полу. От него могло пахнуть, но в этом не было ничего страшного. Все огрехи своего присутствия он восполнял тем, что был бесконечно интересен. Он читал свои стихи, очень тонкие, парадоксальные, которые, между прочим, никто не знает, потому что он их не записывал, и они исчезли. Он был полон каких-то афоризмов, парадоксов, высказываний. Из него все время фонтанировала какая-то сила, потенция, удивительная мощь. Что, скажем, не могло не нравится женщинам.

У него был длинный роман с одной из трех сестер Синяковых, вдовой поэта Асеева.. Надо сказать, что жила та в мемориальной квартире на улице Горького, где висит соответствующая табличка о классике советской литературы. Квартира находилась на достаточно высоком этаже. Зверев очень сильно ревновал, несмотря на то, что старушка была в преклонном возрасте. Сцены были жуткие, при которых он начинал швырять из окон на улицу Горького разные вещи.

Понятно, что роман Зверева с вдовой Асеева был у всех на устах. В наше время, я думаю, телевидение и газеты вели бы постоянную рубрику об этой связи, потому что для публики не было большего развлечения, полного к тому же совершенно удивительных их высказываний друг о друге и о вселенной. Притом что это была удивительная пара. Они были абсолютно влюблены друг в друга, и по силе страстей дали бы сто очков форы любым двадцатилетним. Эти три сестры были те еще голубушки. Не могу сказать, что они были красавицы, но они являли собой уникальный женский образ эпохи. И Толя Зверев внес свою лепту в развитие их образа. К сожалению, повторю, не зафиксированного средствами массовой информации.

И в этом случае, как и во многих других, Толе было важно получить подтверждение, что такой, как он есть, грязный, бездомный, вонючий, описавшийся, пьяный, все вокруг заблевавший, - он любим и уважаем. И что бы он ни сделал, он - художник, к которому авторитетные для него люди не отнесутся высокомерно и покровительственно. При всех своих миазмах он находился на том полюсе уважения и почитания, на котором хотел себя видеть. От собеседника требовалось определенное усилие, чтобы преодолеть то, что он пьяный, кричит, скандалит, размахивает руками, кое-как одет. Но если он это преодолевал, то любви, симпатии, благодарности Зверева не было предела.

Дальнейшее, к сожалению, развивалось в запланированную сторону. Слава и почитание Зверева обрели лавинообразный характер. Каждый день с утра до вечера находились десятки людей, предлагавшие ему выпить с ними. Это был даже не спрос на его картины. Это был спрос на общение с ним, на то, чтобы быть с ним рядом, а завтра похвастаться, что, мол, вчера пил с самим Зверевым! Конечно, это было серьезное испытание на прочность, которое он не всегда выдерживал, да и никто, я думаю, не выдержал бы.

Илья Кабаков

Перейду к фигуре более известной для знатока искусств. Хотя, честно говоря, у меня никогда не было выстроено иерархии генералов от искусства и рядовых. Еще неизвестно, как история искусств распорядится со многими сияющими именами.

Илья Кабаков сегодня знаковая фигура. Для художников и публики он всегда представлял собой большой интерес, будучи человеком не только забавным, но и парадоксальным. Особый парадокс заключался в том, что в отличие от «зверевского» интуитивного типа художника, Кабаков, наоборот, просчитывал буквально каждое свое действие.

Как и что рисовать, что написать рядом, куда повесить, что сказать по этому поводу и так далее. Он был умелым интерпретатором собственного творчества. При этом нашел свою нишу в советском художественном истеблишменте, будучи наиболее из всех зарабатывающим, как это ни пошло звучит.

Кабаков работал художником детских издательств. Найдя в этом деле свою, абсолютно халтурную линию, о чем не стеснялся говорить. Например, хвастался, что завтра сдавать книгу, а ничего не сделано, а сдавать надо было, скажем, в Ленинграде, так что он в поезде на трясущемся столике за ночь все это кое-как сделает. И, действительно, делал.

Он взял стилистическую манеру, абсолютно законченную до него Конашевичем и другими художниками. Обводится пером реалистическая упрощенная фигурка, потом раскрашивается локальными красочками. Зеленая рубашечка, синие носочки. Некий Петя в некой комнате сидит с некой книжкой. Больше из этого не вычитать ничего, хоть разорвись. Изображение и его значение совпадают стопроцентно. Никаких художественных нюансов, изысков, качеств и достижений. Это не критика. Это изначально заложенный им и полностью просчитанный посыл.

При этом Кабаков изображал из себя абсолютно задушевного и приятного, свойского человека. Коррективы, спустя тридцать лет, внесла жизнь, когда он начал в эмиграции издавать книги. Оказалось, что, явившись на московском небосклоне из какого-то глухого Бердянска и будучи абсолютно таким же, как все остальные, членом нашего коллектива, он уже тогда воспринимал Москву как мусорную свалку. А его приятели, коллеги, художники – были червячками на этой мусорной свалке.

Эта тема проходит через все его беседы, интервью на Западе. «Вы хотите когда-нибудь приехать в Россию?» - «Нет, никогда. У России нет будущего. Это грязная мусорная свалка, у которой не то, что талантов, а искусства нет никакого». – «Вспоминая 60-70-е годы, можете назвать какие-то фамилии?» - «Там никого не было никогда и не будет».

Надо сказать, что если бы не эти коррективы, то у меня навсегда остался бы образ задушевного паренька, помаргивающего, душевного, с постоянной очаровательной улыбкой, простенького. А у него вот что было за душой, когда он приятельски со всеми сидел, выпивал, закусывал и изрекал свои бесконечные афоризмы.

У него были специфические афоризмы. Точного определения найти им трудно. Это простенькие историйки, вроде притч, в которые он перемалывал все, что происходило вокруг. Но притчи не литературные, а вроде тех, которые рассказывают попутчику в вагоне поезда, или на пляже, или во время перекура на работе. Типа того, что искусство это как некий поезд, в котором есть топка и есть кочегар. Кочегар кидает в топку некое топливо, и оно там сжигается. Поезд несется вперед, но рядом есть запасные пути, есть повороты. Поезд может свернуть туда, а может свернуть сюда. А что будет, если этот поезд остановится, а кочегар выйдет и ляжет на зеленую травку? А что будет, если вместо угля он кинет в топку динамит? А кто такие пассажиры? Они могут ехать в первом классе, а могут во втором.

Афористическая метафора разворачивалась бесконечно. Может, машинист это художник, состав это искусство, топка это произведения, а пассажиры это зрители? Может, и так. А, с другой стороны, может, не так.

Его ум постоянно продуцировал вытяжки из ситуаций. И то, что их можно было бесконечно интерпретировать, делало их сходными с притчевой культурой еврейских цадиков, к которым приходил народ, задавал им житейские простые вопросы, получал аморфные символические ответы, и все оставались довольны. Еще больше это было похоже на еврейские анекдоты. Типа, «вы не знаете, зачем в слове «диван» буква «р»?» - «Простите, так ее там нет». – «Вот я и думаю, зачем бы ей там было быть».

Вроде смешно. На самом деле каббала и изучает такие вопросы: а что будет, если вставить букву «р» в слово «диван»? Тогда это будет не диван. А что это будет? Некое схоластическое осмысление простых вещей с помощью их отсыла к иному символическому ряду.

Работы Ильи Кабакова тоже являли собой набор нескольких простых предметов. Например, был холст, на котором были не изображены, а наклеены мяч, палка, муха и еще чего-то. Если спросить его: «Илья, а что символизирует эта палка?» - «Палку». – «А муха?» - «Муху». – «А все вместе?» - «А, как хочешь, так и понимай».

Целое поколение художников, так называемые «кабачки», выросло с открытыми ртами, слушая эти его байки. Концептуализм, который занес в Россию своими мухами Илья Кабаков, оказался верным средством, чтобы выдвинуться на ниве искусства, обладая элементарными способностями.

Не хочу сказать, что все это бесталанно. Выставки Кабакова, которые я видел уже в Германии, представляли собой замечательно придуманные вещи, очень простые. Одна выставка в Гамбурге представляла собой следующее. В круглом здании бывшей водокачки он поставил в одном из круглых залов лепестками, как ромашку, 12 железных коек, заправленных суконными одеялами, и назвал это – «Нома».

Увидеть в Германии очередь людей перед входом на выставку, дело абсолютно небывалое. А тут она была. Когда люди заходили, то ничего, кроме кроватей, не видели. Ничего больше и не было. Сверхзадачи тоже не было. Фактически был голый король. «А что это?» - «То, что вы видите». – «И это все?» - «Все». Нет, не может быть, чтобы все было так просто.

Следующая его выставка называлась «Туалет». – «Наверное, это советская система?» - «Нет, это просто туалет». – «Не может быть. А где искусство?» - «Вот это оно и есть». – «Так это символический туалет?» - «Нет, просто туалет».

В 1996 году в Кельне открылась выставка в Музее Людвига «От Малевича до Кабакова». Огромное здание было заполнено самыми разными картинами. Произведение Кабакова стояло во дворе. Это был загончик, сделанный из грубых досок, внутри которого стояла будка типа туалета, сделанная тоже из грубых неотесанных досок, прибитых кое-как, внахлест. Наверху был шпиль с красной звездой. Висели советские лозунги. И динамик непрерывно транслировал репортаж с парада на Красной площади. Больше не было ничего. За эту работу он получил безумные полтора миллиона.

Вспоминая Илью Кабакова в его московской жизни, понимаешь, что он был как бы ни то, ни се. Он был человеком, который всегда одевался в Москвошвее. Никогда ничего фарцового, заграничного на нем не было. Он вытравлял из себя все признаки художника. Одевался, как одеваются у нас председатели колхозов, - пиджак из плохого хлопка, клетчатая рубашка, все абсолютно безвкусно. Концептуальный советский образ.

Ничем другим тоже не славился. Была одна жена. Там появилась другая. Денег зарабатывал детской иллюстрацией выше крыши. На что тратил их, непонятно. Первым из московских левых художников купил себе автомашину. Внизу стояла серая «Волга», он постоянно подбегал к окну и смотрел на нее. Все тоже бегали: «Ах, Кабаков, машина, боже, вот это да!»

Он был всеми уважаемый человек. У него было амплуа – общего друга. Никому никаких гадостей не делал, ни о ком дурного слова не сказал. Это говорю к его чести.

Сейчас он вспомнил о Москве 60-х годов и о художниках тех лет: «Какие художники? Там не было никаких художников».

Оказывается, тех, кого я показываю на этой выставке, их не было. Я, правда, и его показываю. Он, Илья Кабаков, был. Несомненно.

Для меня же важен весь спектр художественного андеграунда 60-х годов. Как в жизни есть разные люди, так и в искусстве существовали тогда совершенно разные художники. Что показывает, между прочим, жизненность этого процесса.

Эдуард Лимонов

Хочу обратить внимание на недавний возмутительный факт насилия над художественной жизнью Москвы. Огромным событием стало открытие филиала Музея современного искусства в Ермолаевском переулке. Открылся он накануне Дня российской Конституции выставкой «Арт-Конституция». Там был презентирован и альбом живописных работ, иллюстрирующих статьи Конституции. В проекте приняли участие 130 художников.

Одна из работ называлась «Смерть поэта». Она принадлежала трем авторам – мне и двум руководителям всего проекта – куратору и директору. Изображала работа тело некоего мужчины с двумя довольно крупными ангелами из Сикстинской мадонны по бокам. Мужчину, похожего на Эдуарда Лимонова 35-летней давности, то есть на некоего провинциального мальчика с длинными кудрявыми волосами и очень несмелым детским выражением лица. Даже более похожего на девочку, чем на мальчика. Хотя с мужскими гениталиями. Причем, нигде ни в одном тексте не было указано, что это Лимонов.

Все было замечательно. Прошло несколько дней после открытия. Вдруг появляется гражданин, который назвался адвокатом Лимонова, вызывает руководство музея и грозно заявляет, что требует немедленно снять эту работу, которую называет «порнографической», а то, видите ли, он наложит арест на книгу «Арт-Конституция».

Робкие женщины из музея, испугавшись, поспешили снять нашу работу. Что, с моей точки зрения, совершенно неправильно. Во-первых, надо еще доказать, что изображен Лимонов. А, во-вторых, есть народное выражение: «Чья бы корова мычала!» Кто, как ни Лимонов, внес в нашу литературу множество не только нецензурных выражений, но и самих ситуации дотоле невиданных в этом храме искусств. Если эта картина порнографическая, то как же назвать все его книги? По-моему вся эта история просто наглость с его стороны.

В моем собрании «Пантеон русского андеграунда» есть портреты Лимонова. Я не уверен, правда, что руководители галереи захотят их выставить. Я ценю литературные произведения Лимонова той поры, особенно его стихи. Они, действительно, являются большим вкладом в литературу, которая в творчестве Лимонова получила необходимую ей ноту провинциальной искренности и заброшенности.

Не погрешу против истины, если скажу, что сам его переезд в Москву из Харькова был инспирирован мной. Расписав ему удивительные возможности, которые открывались тогда перед поэтами и художниками, я создал в нем ощущение чеховских сестер: «В Москву, в Москву!» Для Лимонова это было судьбоносным решением, о чем он неоднократно пишет в своих книгах.

Я не огорчен наличием Лимонова в русской литературе. И романы его замечательные. Мне противна опереточная группка молодых фашистских извращенцев, которыми он себя окружил. Логика его политического пути приводит к тому, что он должен постоянно демонстрировать этим прыщавым мастурбантам, какой он крутой.

Если же вдуматься, то окажется, что Лимонов всегда был человеком с внутренним надрывом и патологией. Он и сам не скрывает, что в молодости сидел в психиатричке, и диагноз у него есть совершенно четкий. Я хорошо помню, как в молодости он приходил иногда в мою студию весь взъерошенный, взволнованный, рассказывая, что увидел на улице драку и то, как мутузят человека. И он подскочил и тоже стал его бить. Если дозволено, то почему нет, если хочется? Он, конечно, садист.

Записал Игорь Шевелев