1027.Рецензия на Милана Кундеру (Новое время 2004 №32)

Игорь Шевелев

Процесс без помилования

Писателя все хотят судить, а лучше бы читали и понимали

Милан Кундера «Нарушенные завещания». Эссе. Пер. с франц. Марианны Таймановой. – СПб. Азбука-классика, 2004, 288 стр.

Вдруг понимаешь, что настоящая жизнь это та, которая выходит за пределы рассудка. А такой, если вдуматься, является почти любая.

Из истории литературы знаем, что Франц Кафка завещал своему другу и душеприказчику Максу Броду уничтожить все его сочинения. На этот счет, кроме завещания, были два письма к тому же Броду, в которых Кафка подробно обсуждал эту проблему.

Когда Кафка умер, его друг обнародовал завещание вместе со своим решением его нарушить. Все последующие годы он посвятил изданию, толкованию и популяризации романов, притч, рассказов, набросков, дневников, писем Кафки, которые при жизни писателя никогда не печатались.

Среди множества переплетающихся тем и вариаций книги Милана Кундеры «Нарушенные завещания» этому эпизоду уделено едва ли не центральное место. Сама книга представляет собой большое эссе, посвященное истории романа, музыки, размышлениям о природе и душевных способностях человека, личным воспоминаниям. Такое обычно пишут будущие лауреаты Нобелевской премии по литературе.

Кундера задает себе вопрос: а как бы я поступил на месте Макса Брода. Наверняка, говорит он, рука не поднялась бы уничтожить три романа Кафки, без которых сегодня нет литературы ХХ века. А притчи? Дневники? А невыносимое по признаниям и боли письмо отцу, которое Кафка не отправил адресату? Что означает пожелание писателя, чтобы все им написанное было уничтожено?

В любом случае, замечает Кундера, акция Брода, объявившего о завещании и о своем отказе его выполнить, сразу же создала «миф Кафки» и послужила превосходной рекламой его сочинений. После смерти Кафка преодолел непризнанность. Но хотел ли этого сам Кафка?

Как и всем нам, а, может, гораздо более того, Кафке была свойственна предельная интимность самоощущения. Чужой взгляд превращает тебя из сгустка страха и боли во внешний предмет. И это только увеличивает боль и желание скрыться от грубого суждения туда, где твои судьи - ты сам и твой создатель.

При жизни ты еще можешь отреагировать на восприятие другими того, что ты написал, обратившись к ним на непрямом и извилистом языке прозы. Но зачем непризнанному при жизни нужен посмертный маскарад любви и признаний? Он ушел. У вас был шанс его услышать. Стол убрали, крошки смели. Этого человека нет нигде.

Кундера цитирует отрывок из «Процесса», когда над умирающим Йозефом К. склоняются мучившие и убивавшие его два господина, желающие получше разглядеть агонию.

«Потухшими глазами К. еще видел, как оба господина у самого его лица, прильнув щекой к щеке, наблюдали за развязкой. - Как собака, — сказал К.; так, как будто этому позору (die Scham) суждено было пережить его».

Кундера пишет: «Последнее существительное романа «Процесс»: позор. Его последний образ: чужие лица, совсем рядом с его лицом, почти касаясь его, наблюдают за самым интимным моментом К. — его агонией».

У нас любят сейчас Кундеру, много издают, переводят, читают как культового писателя. При всей отстраненной меланхоличности его книг поражает их личный тон, который даже в переводе с французского выдает восточноевропейского автора с его предельной интимностью.

Очень лична и эта книга, сколько бы в ней ни говорилось о Яначеке и Хемингуэе, Рушди, Томасе Манне, Стравинском и Музиле. Она – о понимании другими того, что написано, сделано, завещано. О романе во времена, когда критику и вчитывание заменили рецензии и обзор новостей литературы, перевод стал фабрикацией усредненного рыночного товара, а восприятие твоей иронии - недоразумением восторженного кретина.

Способны ли мы вообще увидеть происходящее в его полном объеме, не поражены ли душевным астигматизмом? Книга Кундеры тонка и увлекательна, но хорошо бы еще читателю ей соответствовать. Читаешь ее, ощущая воздух над головой, тебе есть, куда расти.

Милан Кундера родился в 1929 году в профессорской семье. Отец его был музыковедом, ректором университета в Брно. Будущий писатель изучал музыку, кино, литературу, эстетику. Подрабатывал, играя джаз, потом сам профессорствовал на факультете кино в пражской академии, издавал поэмы, пьесы, эссе, прозу, переводы. Что важно для будущего антикоммуниста, был членом компартии с 1948-го по 1970-й годы. В 1950 году был исключен за индивидуализм, в 56-м восстановлен. Образцовая биография деятеля «пражской весны», обреченного после советской оккупации 68-го года на изгойство. В 1975-м году Кундеру пригласили преподавать во Францию, через четыре года лишили чехословацкого гражданства, еще через два года дали гражданство французское. Последние свои книги он пишет на французском языке, отстаивая, тем не менее, свою восточноевропейскую особость, чем, собственно, и интересен на Западе.

Чужой среди своих. Как будто у Джойса, Кафки, Яначека, Стравинского другая судьба? Дирижер, издатель, переводчик, журналист так и норовят свести тебя к плоскости общепринятого. Но разве книги пишут для того, чтобы сообщить всем уже известное?

Французская знакомая восторженно сообщает Кундере, что Ленинград опять стал Санкт-Петербургом, что теперь в России все будет иначе. А он вспоминает, как в начале 70-х она посетила их с женой, отовсюду изгнанных, в Праге. И жена рассказала анекдот, как в Москву приехал американский турист, его спросили, видел ли он уже Ленина в мавзолее, а тот ответил: «Нет, мне его за десять долларов принесли в отель».

Господи, как же она была оскорблена в своих левых убеждениях! Прошло 20 лет, и она столь же искренне взяла новый интеллектуальный окрас. Ладно бы, безвозмездно. Так нет же, будет убежденно судить тех, кого хвалила вчера. Главная проблема таких интеллектуалов – подобрать нужную статью для казни Йозефа К. Ведь процесс продолжается. Судьи не подобрали нужную статью, так что дело за нами, наблюдателями и осмысливателями.

Может, писатель К. поэтому и просил сжечь все им написанное, чтобы, наконец, выйти из этого процесса?..