Игорь Шевелев

 

Мы живем между своими родителями и детьми

Интервью с Александром Давыдовым

Александр Давыдов (род. в 1953) – писатель, переводчик французской литературы, издатель журнала «Комментарии», выходящего регулярно с 1992 года. А. Давыдов - старший сын от первого брака замечательного русского поэта Давида Самойлова (1920-1990). В ряду написанных им книг выделяется автобиографическая проза «Сто дней», посвященная отцу и другим близким людям. Журнальный вариант ее был опубликован в журнале «Знамя» (№4 за 2002 год), а вскоре выйдет отдельной книгой в издательстве «Время». Психология родственных отношений между творческими людьми, восприятие сыном отца, в тени величия которого он вынужден оставаться всю жизнь, - область, мало изученная наукой, но человечески потрясающая. Это постоянный диалог двух людей, который не заканчивается со смертью одного из них.

 

-Саша, рассказ о семье Давида Самойлова я бы хотел начать с твоего рождения. Это 15 февраля 1953 года. Борьба с космополитизмом подходит к логическому концу – публичным казням «убийц в белых халатах» на Красной площади и тотальной депортации евреев на Дальний Восток. До неожиданной смерти кремлевского душегуба еще три недели…

-Семья, казалось, была обречена на гибель. Мамин папа, известный кардиолог Лазарь Израилевич Фогельсон, изобретатель электрокардиограммы, был последним из кремлевских врачей, которого еще не взяли. Маму, студентку, и отца усиленно вербовало МГБ, пытаясь заставить стучать на знакомых. Если бы не смерть вождя, то все для нас было бы кончено и без депортации. При этом другой дед, папин папа, говорил с неистребимой верой: «Родится внук, и все будет хорошо». Рассказывая мне об этом пророчестве, - Сталин умер через полмесяца, - отец добавлял, что дед потом носил меня торжественно, как тору.

-Он ведь тоже был врач, причем, венеролог?

-Ну да, и своей любимой учительнице папа как-то сказал, что «если вы заболеете гонореей, то мой папа вас вылечит». Тогда был лозунг: «Сифилис – не позор, а несчастье». Есть больные люди, которых надо лечить. Другое дело, что, будучи замечательным врачом, дед не любил медицину. Будь его воля, он бы предпочел быть гуманитарием. Но это не дает хлеба, и, боготворя семью, он принес себя в жертву. Происхождение и обстоятельства допускали два возможных пути – медицина и юриспруденция. Второй претил ему еще больше своим крючкотворством. А медицина предполагала служение, что было согласно с его натурой. Правда, волей судьбы, с которой дед никогда не спорил, он специализировался в венерологии, особенно чуждой его чистоте, душевной и телесной.

-А уж для тебя дед-венеролог это, наверное, тем более была судьба?

-Конечно, подростком я с порочным увлечением разглядывал его медицинские книги, пахнувшие пылью и развратом. И на всю жизнь запомнил изъеденные язвами половые органы, эту плоть, источенную похотью, и, как следствие, приступы омерзенья и к собственному телу, и к женскому.

-Что дало тебе личное общение с дедом?

-Я ему благодарен, что, будучи совершенно ничем не вооружен, он навсегда оборонил меня против тяжеловесных державных мифов той поры. Я ведь был обычный пионер, подверженный фантазиям эпохи, - от голубей мира, загадивших Москву, до межпланетных кораблей, на которых надо улетать от «мещанского быта». Он никогда ничего не объяснял и, уж тем более, не разоблачал. Просто я видел, как он мудро существует вне этой навязанной эпохи. Человек подлинного мужества, он в свое время не стал прятаться в городе, охваченном белогвардейским погромами, а спокойно ходил по улицам. Я видел человека, который казался наивным, но был мудрецом. Это другие взрослые казались на его фоне неразумными детьми, и вся эпоха была безудержно инфантильной. В деде была исконность, было ощущение семени, рода, пронизывающего историю, ощущение телесной и духовной преемственности. Видно, это было его тайной молитвой. Недаром он, Самуил, назвал своего сына Давидом.

-Как часто бывает в семьях, дед умер первым, а бабушка дожила до глубокой старости. Помню, как прочитал в недавно напечатанном дневнике Давида Самойлова запись, что он соскучился по маме, которую давно не видел, а в скобках замечает, - и это в 60 лет! А как бабушка к нему относилась, с гордостью?

-Мне кажется, что сын получился вразрез ее плану. Не то, чтобы не дотянул, а, наоборот, превзошел довольно скромные упования. Он был задуман ею, как мальчик-вундеркинд, и до поры подчинялся плану. Но размах его личности, его страсти, дар оказались, конечно, несоразмерны ожиданиям. Одно время она вообразила его неудачником, и приняла этот оборот судьбы с горечью, но с пониманием. Однако поэзия, вторгшись, разрослась до почти неприличных масштабов. Одно время они были очень близки, но постепенно наступил разлад. Они уже не могли друг друга понять. Долгие годы бабушка оправдывала все в своем сыне. В какой-то момент она отказала ему в этом всеприятии, и их отношения обратились в руины. Отец, конечно, любил свою мать, но отношений почти не было.

-Долгое время вы жили вместе. Каким был быт семьи?

-Я бы сказал, что жизнь моих родителей была безбытна. Вещи в доме быстро ветшали, потому что не были любимы. Новые диваны проваливались, стулья рушились. Бабушкино уважение к вещам вызывало у родителей иронию. Любимцем бабушки был огромный буфет. Трагедию войны и эвакуации она описывала, как разлуку, а затем встречу с этим буфетом, испакощенным чужими людьми, поселившимися в нашем доме. В тесном жилье 50-х годов этот буфет был избыточным и неудобным. Приходя к нам, бабушка любовно полировала его тряпочкой.

-После ее смерти все рухнуло?

-Бабушка какой-то таинственной силой поддерживала существование жилища, которое кренилось, но не падало. И вдруг оно вмиг обратилось в полный разор. За месяц после ее смерти обвисли обои, стал проваливаться прогнивший пол, осыпаться штукатурка с потолка. Это даже не объяснишь физическими законами.

-Опять же вспоминаю сильное место в «Поденных записках» Давида Самойлова, где он описывает сон о давно умершем своем отце, у которого в этом сне другая семья, и он холоден к нему, своему сыну. Что это было?

-В жизни все было наоборот. Дед невероятно любил свою семью, сына. Если что-то не соответствовало его идеальным представлениям, он отвечал на это грустью. Никогда никого не судил. Почему отца после дедушкиной смерти преследовал его отчужденный и холодный образ? Может, потому что сам он, в отличие от деда, тосковал по каким-то упущенным возможностям и переносил это ощущение на своего отца? Идеально цельного деда, отец, видимо, наделял собственными сожалениями.

-Наши близкие словно загораживают нас от смерти. После их ухода мы остаемся наедине с небытием. У тебя так было?

-Возможная смерть бабушки маячила передо мной черным пятном, отравив все детство. Казалось, это будет первой смертью любимого мною человека. Тут еще и бестактность родителей, говоривших в назидание: «Относись к бабушке бережнее, она скоро умрет». Я думаю, что и детство отца прошло в подобном страхе. У бабушки, видимо, был род нервной болезни, - лет с сорока ей казалось, что она стоит на пороге смерти. Постепенно отец душевно пережил это ее длительное и постоянное умирание. Время от времени и с годами все чаще бабушка устраивала сперва для отца, а потом для меня то, что мы называли «учебной тревогой». Сообщала по телефону: «Я умираю». И бросала трубку. Я несся к ней. Но с каждым годом, признаться, все менее охотно. Бабушка, обладая всем набором старческих болезней, прожила все же более девяноста лет. Возможно, паника, которую она сеяла, и отдалила ее от сына. Я же постепенно разуверился в ее возможности умереть. Я так долго осваивал ее смерть, привыкал к ней, что после ее кончины, ее жизнь как-то сразу отстранилась от меня. Первой умерла мама, которая уж точно казалась мне вечной.

-То ли оттепельное время повлияло, то ли «поэты таковы», но и в дневниках Давида Самойлова, и в его лирике прослеживается множество любовных увлечений.

-Ну, еще и в наше «застойное» время мы воспринимали «сексуальный разбой» как борьбу с тоталитарным ханжеством, как нечто идеологичное. Родители, видимо, это тоже воспринимали, как новый тип отношений между людьми. Отец, например, дружа с Львом Ландау, знакомил его с разными дамами, впрочем, кажется, без толку. Родители наотрез опровергали легенду, что Ландау был большим бабником. Это ему хотелось таким казаться. А был на все сто процентов – антибабником!

-Тогда же ходили слухи про роман Давида Самойлова со Светланой Аллилуевой.

-Это интересная история, но она не для печати. У меня сохранилась пачка ее писем. Не компромат, конечно, но не для публикации. Письма сильно влюбленной женщины, которая не умеет и не желает скрывать свои чувства. Со всем темпераментом своего папы, Иосифа Виссарионовича. Но, как мы знаем, это была не единственная ее влюбленность. Отец как-то даже намекнул, что хорошо было бы после его смерти эти письма уничтожить. Я уничтожать не буду, но, может, заложу на хранение на сто лет.

А как это все на семейной жизни отражалось?

-Ну, все-таки они были воспитаны на Чернышевском. Вера Павловна, свобода личности. В их кругу такая свобода предоставлялась друг другу, были романы. Это не считалось чем-то из ряда вон выходящим. По крайней мере, все делали вид. А кончалось всегда или почти всегда плохо, разводом. Однако могу сказать, что в этих отношениях Давид Самойлов не был холодным циником. Он влюблялся. На минуту, на день, на неделю, но – влюблен.

-Нет по отношению к отцу какой-то ревности, комплексов?

-Я думаю, что это предрассудок по отношению к детям известных людей – искать у них неизжитый фрейдовский комплекс. Может, наоборот, мне в детстве недоставало в нем, скорее, величия и категоричности. Он был легок, смешлив, весел, - или успешно старался казаться таковым. Пожалуй, мое детское чувство к нему было сродни тому, что он испытывал к собственному отцу. Иногда вдруг накатывала нестерпимая жалость и желание его уберечь, - неизвестно от кого или чего. Он был невысокого роста, примерно одного с мамой, - где-то под метр семьдесят. Но мама считалась высокой женщиной, а он – невысоким мужчиной. С молодости был лысоват. Мне казалось, что он выглядит старше других отцов. И занятие какое-то странное – поэт. Я, как все, был уверен, что писатели это те, кто давно умер. И книги на полках, как кладбищенская аллея. Как-то трудно было соединить это звание с моим живым, веселым и не торжественным отцом. Да и книжки у него были какие-то несерьезные, брошюрки, а не помпезные тома, как у настоящих писателей. Возможно, это тоже питало мою жалость к нему. Конечно, я не стыдился ни его самого, ни его профессии, но все же было бы спокойней, если бы он, как другие отцы, ходил каждый день на работу. А тут еще время настороженное, - боролись с тунеядцами, пользу надо было приносить государству. Отец и сам советовал на вопрос: «Кто твой отец?» отвечать не торжественным – «поэт», а скромным «переводчик». Ну, а это уж совсем непонятное занятие.

-А с тобой маленьким он занимался?

-Ну да, по выходным меня бросали на отца. Естественно, он не сидел со мной в песочнице. Брал такси, и мы ехали с ним в какое-нибудь «Арагви». Когда стал членом союза писателей – в ЦДЛ. Мне было – три, четыре, пять лет. Тогда в ресторанах только стали давать «кофе гляссе» с соломинкой из натуральной соломы, которую я обожал. Еще давали икру с теплым калачом. Появились присоленные орешки. Собиралась компания. Помню в ЦДЛ Ахмадулину, Светлова, Евтушенко, Межирова. Естественно, Слуцкого, самого старого и близкого папиного друга. А вообще-то его постоянной компанией для застолья были два редактора, - знакомство не только приятное, но и полезное. Они давали ему заказы на переводы, оплачивая по высшим расценкам.

-Потом была вторая семья, переезд Давида Самойлова в Тарту. Что там была за жизнь?

-Жизнь была летом, когда все знакомые и незнакомые считали своим долгом почтить присутствием поэта Самойлова. Зимой я там не был, но, говорят, было сыро, тягостно и пусто. Тогда он часто приезжал в Москву. Летом же в тягость было множество народу. Положительную роль в этот момент играл стервозный характер его второй жены. Понятно, что все замечательные и хорошие, благородный Булат Шалвович, любимые Козаков и Гердт, а стерва-жена никого не пускает, и выпивать не дает. Но, на самом деле, конечно, в этом был элемент игры.

-В дневниках Давида Самойлова много горьких признаний, а на людях это был вечно веселый и артистичный «Дезик»?

-Судя по записям, он уже к сорока годам нашел у себя все смертельные болезни. Но вслух жаловаться не любил. Был человек мужественный. Лицом к стене не лежал. Наоборот. Как только приходил гость, пусть даже совершенно ему чужой и ненужный, он, как актер, тут же взбадривался и начинал блистать. А в обычной семейной жизни был немногословен, задумчив. Если не сидел за столом, то лежал на диване и слушал музыку. Такого, что «папа работает, ходите на цыпочках» не было никогда. А вот то, что слушает музыку, мне говорили, что его нельзя резко отрывать. Вообще же атмосфера «тихо, папа работает!» бывает как раз у плохих писателей.

-Последний вопрос: у тебя было ощущение, что ты сын классика, автора классических по своей прозрачности стихов?

-Когда я научился не только читать, но и понимать прочитанное, - между десятью и четырнадцатью годами, - я был увлечен отцовской лирической истиной не меньше, чем он сам. Мне она казалась неисчерпаемой. Это был какой-то хрустальный дворец, возвышающий душу, смиряющий демонов. В общем-то, этот дворец и сейчас стоит на том же месте, где был поставлен, и можно любоваться красотой его классических пропорций.

-Но жизнь еще продолжалась?

-Да, сменилась эпоха, и отцу еще при его жизни пришлось этот дворец покинуть. Созданный им литературный герой перестал аккумулировать истину. А надо было жить дальше. И последние полтора десятилетия его жизни оказались, быть может, самыми трудными, но и самыми обнаженными и подлинными. Когда ты уже не соблазнен собственным лирическим героем. Он сочинил еще много стихов, однако новой гармонии не сотворил.

Первая | Генеральный каталог | Библиография | Светская жизнь | Книжный угол | Автопортрет в интерьере | Проза | Книги и альбомы | Хронограф | Портреты, беседы, монологи | Путешествия | Статьи