113. К общей теории светопреставления (НГ, 1992, 4 июля, ЧиП, 1992, №12)

К общей теории светопреставления.

Несколько предварительных замечаний.

Двадцатый век – время научного синтеза. Внося посильный вклад в генеральную линию развития, мы делаем заявки на создание новой дисциплины.

На наш взгляд, на стыке эсхатологии – учения о конце света, и скатологии – науки об экскрементах, пропущена эскатология – наука о конце света в полном дерьме.

Конец света – верх интеллектуального и нравственного удовлетворения человечества. Даже не верится, сколько хороших людей его ждали, ждало, а вот мы, выходит, дождались!

Особенно рады тем, кто надеется его пережить.

Можно, конечно, высунуть язык для силлогизмов и долго рассуждать, но довольно и совести: быть человеком нехорошо, стыдно.

Наступает тихий момент, когда безобразие не надо взвешивать: много/мало.

Как в аду, где над головами людей нет ауры и перспектив, так к концу света не остается доказательств, только ощущения.

Впрочем, ты, мой друг, требуешь как раз доказательств. Ты намекаешь, что никогда не поздно взяться за ум – того, с кем не согласен.

Ты прав, но того, кто рубит пером, не исправить и топором.

Человеческое суждение (и это тоже) есть высшая форма несправедливости, отмечающая все, что ему противоречит.

Мы подошли к главному: как высказать утверждение о конце света, если оно невысказываемо? Разве что парадоксом – вольтовой дугой созерцания?

Сиди, молчи в тряпочки, увеличиваясь глазами, сердцем и печенью.

Человек – единственный, кому позволено не ждать, пока протечет вся вечность, с него хватит и половины.

Большие скопления людей и слов вызывают к концу света сильное раздражение. Достаточно взгляда на стихи или на поэта, чтобы почувствовать изжогу. Проза колышется под рукой, пока переворачиваешь страницы. Но что делать, если вполне жив лишь в этом гниющем комочке письменной речи?

Дойдя до нас, первородный изъян дал изрядную трещину. Змеефикация человека привела и к раздвоению языка: вот и глагольность отошла от существительности.

Воздух изрыт псевдологией. Сугубо двумозглы, кладем на подтверждение тезиса живот свой, а антитезиса – брата своего. В связи с чем какая уж тут логика!.. Плотской оторопью объяты, измываньем сердечным.

А вот вопль. Вопль не разбит на главы, не зачат с красной строки, не скрыт переплетом. Чего, спрашивается, тогда и вопить?

Не язык у нас, притча. Причитанье к читающему.

Слово сквозь человека входит в землю, поляризуя ее, рассекая обоюдоострым ангельским, обожествляя и демонизируя. Вот падший плод с древа познанья зла и добра. Приисшпандорил природу, извлек из нутра матерные ее напасти и чумные подробности.

Что до России, то и ее экспансия имеет филологические корни. Кирилл и Мефодий сложили алфавит из всего, что под руку попалось, из греческого и иудейского, из поля и леса, из полнозвучья с йотированными.

А оказалось, Богу научить нельзя. И себе нельзя. Впадаем из веры в отчаянье, из отчаянья в отчество. Поскольку русский язык глаголюден, раздвижен до беспредела, так и прихватывает где что хорошо лежит. Открыты для отлета в заграницу и трансценденцию – в то, чего нет, но как бы возможно.

На Руси логика что огород: вскопал, засеял, ждешь всхода. Не растет, не встает. Если горд, ерепенишься. Спрашиваешь, откуда? Говорят, импортные. Говоришь, может, церковь или университет нужны, а не огородничество? Ничего, говорят, другого нет, как ждать всходов.

В конце концов, логика тоже земле в доход – вроде навоза. Интеллигент на силос хорошо идет. Ум – на все, без дела не залежится. Мысль на жов сладка, витаминна. Не сглотнешь, кровью выхаркаешь.

Разуму соимен, а рассудком не выстрочен. Божья азбука слиплась телом. Сидишь, выковыриваешь из себя что-нибудь путное. Сходил до ветру в народ и опять в себя – до упора.

Слово родит в материи озлобленье, в душе – тишину. Так изначала и делит свет и тьму.

Книга грызет твое мясо, как вечность тлю. Сперва пукаешь, обмякаешь дырявой подушкой, потом скручен в ферулу нетленной шкуркой мамой рощенных слогов.

Написанному вредит множественность. Книга – тупик. Была бы одна, обустроились. А так их много, и чтение лишь перемена тупиков, как жизнь лишь подвижность тебя в виде мечущейся цели в чьей-то стрельбе на поражение.

Самое любопытное в эскатологии, как и в конце света и в его консистенции – эстетика.

Я думал, почему это в юности среди моих приятелей не было ни писателей, ни философов, ни вообще приличных людей – одни художники, жалующиеся на худую образованность и тупость своего сословия.

Теперь понял.

Какие могут быть мыслители, если смысл истекает вместе с временем? Конец света сиюминутен, как инсталляция. Его можно только разглядывать.

Слова вычерпаны. Все закавычивает агония – световая скорость предсмертного кино, увиденного по мотивам сразу всего. Промельк форм, мельтешение стилей, конец школ, постмодернизм, кувырканье ничтожеств.

Проходит морок. Остается изделие. Тоже без смысла, на цепочке себе не принадлежащих мастеров.

Все искусство в России есть импортное излишество, которое непонятно как использовать. То же, впрочем, и с человеком.

Дорогая заморская парча, брошенная на грязь бездорожья, как метафора нашей жизни, крепко выматюганная на предмет размышлений.

Все это подобно античной «хиле» - материи, неоформленной природе, строевому лесу сбоку припеку, произрастающему в Российской аномалии. Найденному мы находим свое собственное применение, тем и живем. Чужое потребляем вкрутую: для житья-битья и для сугрева.

В детстве нам не сделали классической прививки. Мы по-варварски беззащитны. Архаика возвращается к нам периодическим летальным исходом – частный случай вечного возвращения.

На Руси все избыточно, значит, чудесно. Пустота как другое название местного конца света не знает иерархий, и мы живем первородно, из рук Господа, - просто есмь.

Из чего следует первое. Конец света может длиться как угодно долго. Второе. Ничего иного не будет. Третье. Это и есть совершенство.

Думали, отменили историю ради неба. Оказалось, из-за безумья, оскорбительности и демонократии. Основанные на принципе дополнительности и норме, мы изъяты из истории для эстетического пользования.

Мы в вечно последних временах нашей откровенной недостоверности.

На Руси умение читать, писать, гладко и правильно говорить - всегда приравнено к государственной измене и шпионству в нашу или чужую пользу. Из-за отсутствия предмета говорения.

Всяк же пишущий да пишет собственный свой приговор!

Конец света у нас всегда, но чаще в скрытом виде благоустроенной начальством видимости.

Правдолюбец сдерет липку как лжу, а там и нет ничего. Мир рухнул.

Новая власть начинает с истины – с конца света. Сие, впрочем, тоже превентивно презервативно.

Когда государство берет конец света в свои руки, его гражданам предстоит бесконечное сношение с пустотой.

Это и есть наша эстетика. Даже единственная реальность – пейзаж и погода – служат большому стилю России.

Предмет утопии неважен в сравнении с субстанцией ее. Но эстетически совершенно затеять, к примеру, капитализм в момент распада империи!

Капитализм. Видимость бытия. Финансово-денежная операция. Внешность, витрина, дизайн, этикет. Весь на ладони.

Мысль, впрочем, тоже лишь спектакль, разыгрываемый по дискурсивным нотам масонской ложи. Ей нужен зазор цивилизованной мизансцены, у нас отсутствующей, в связи с чем мысль наша сразу переходит в кураж. Мы бедные, но доверчивые.

Каким образом до светопреставления устроить видимость цивилизации в целях получения райской гуманитарной помощи и вида на идеальное жительство? Как несуществующим мимикрировать в кажимое? Как из черной дыры последнего отечественно преисподнего застранспендюриться во вновь невинное человечество?

С отчаянья самоидентифицировались: немыслимы, следовательно, существуем!

Быть собой – последнее наше искусство.

Живя всерьез, мы не поддаемся оценке западных специалистов.

Конец света – серьезен. Еще серьезней пародия на конец света. Это упорное, до конца света, стояние на ушах. Тут мы и достигаем победы: начинаем себя уважать. Начинаем быть. Как можем. Ибо конец света, воспринятый изнутри, есть начало света следующего. Нашего собственного.