1170.Интервью Михаила Эпштейна (Новое время 2005 33)

Игорь Шевелев

Россия для Америки – вакуум, порождающий виртуальные частицы

Американский профессор Михаил Эпштейн на «полевых исследованиях» в России

Известный философ и культуролог, профессор американского университета Эмори (штат Атланта), лауреат премии «Либерти» Михаил Эпштейн приехал в Россию. Он читал лекции в Институте русского языка и на философском факультете МГУ, проводил семинары с молодыми российскими и американскими писателями в Питере, в Москве и Подмосковье, заключал договоры с издателями. Современная литература лишь один из аспектов его многогранной деятельности.

- Успеваете читать современную литературу?

- Последнее, что я прочитал в романическом жанре это «Священную книгу оборотня» Виктора Пелевина и «Солнце сияло» Анатолия Курчаткина. Прочитал на одном дыхании. Вообще для меня читаемость вещи – важнейший ее признак. Если вещь не читается, я ее и не читаю, не насилую себя. В общем, я читаю сейчас мало, в основном, перечитываю. Все-таки возраст, когда хочется воспринимать глубину текстов. В том числе, перечитываю свои собственные, прежде чем отдать их типографии или интернету.

- У вас в последнее время вышло в России несколько книг?

- За последние восемь месяцев – пять книг. Конечно, они писались не один год, а на протяжении всей сознательной жизни, то есть 25-30 лет. Самая теоретическая из них это, наверное, «Знак пробела» в «Новом литературном обозрении». Книга о будущем гуманитарных наук, попытка понять, что же придет на смену всяческим «пост» - постструктурализму, постмодернизму, постистории? Какие новые интеллектуальные движения формируются в начале XXI века, которые определят гуманитарное самосознание человечества. Вообще, выживет ли оно в качестве биовида или окончательно перейдет в техновид?

- Я помню, как в 1980-х годах, еще перед эмиграцией, вы основали в Москве «Клуб эссеистов»?

- Да, некоторым итогом этой стороны моей деятельности стал двухтомник «Все эссе», вышедший в издательстве «У-Фактория». Первый том называется «В России», второй – «Из Америки». Вышли они достаточно большим тиражом в 10 тысяч экземпляров. Туда вошло около 170 эссе, которые, по сути, представляют собой энциклопедию в эссеистическом жанре. Энциклопедию жизни на двух континентах и пересечения всяческих границ – между двумя культурами, между сакральным и профанным, между историей и географией, между символикой и телом. Вселенная может быть трактована в жанре романа, в жанре драмы, а может – в жанре эссе, как некой совокупности общего взгляда на мир. Сюда же вошли несколько эссе об эссе, как об универсальном жанре, перешагивающем границы других жанров.

- Вы так перешагиваете все границы, что в Самаре, я слышал, затеяно издание вашего 20-томника?

- Но перед этим еще вышла книга «Постмодерн в русской литературе» в издательстве «Высшая школа». Это переиздание книги 2000-го года, на треть расширенной. Туда вошли работы о метареализме, концептуализме, Андрее Синявском, Илье Кабакове, все это выстроено в последовательности и рекомендовано в качестве учебного пособия. А последняя книжечка – «Новое сектантство. Типы религиозно-философских умонастроений в России (1970-1980-е годы)» как раз вышла только что в Самаре в издательстве «Бахрах-М». Она о формировании в России религиозных и философских умонастроений на месте мировоззренческих пустот, оставленных господствующим в СССР атеизмом. На самом деле, она о том, как на месте большого идейного тоталитаризма родилось множество маленьких.

- Замечательно, что вы написали ее еще в конце 80-х годов, накануне распада СССР.

- Да, некоторые умозрения дали всходы в реальности. Например, описанная мной секта «красноордынцев» и то, что сейчас делает Александр Дугин, практически идентично. На место Золотой орды приходит – Красная. Так вот, «Новое сектантство» это первый том в задуманной серии «Радуга мысли. Собрание работ в семи цветах». Я планирую издать примерно двадцать томов в семи дисциплинах, каждой из которых соответствует свой цвет: лингвистика – красный, литературоведение – оранжевый, культурология – желтый, эссеистика – зеленый, идеография – голубой, философия – синий, религия – фиолетовый. То есть цвета радуги как семь основных гуманитарных дисциплин, в которых я работаю.

- Сколько же это издание займет лет?

- Если будем живы, то, думаю, не раньше, чем через 10 лет все будет напечатано. Я хочу, чтобы это были выверенные, переработанные издания того, что я написал и пишу сейчас. А что касается будущих планов, то, как раз перед отъездом в Россию я в большом напряге закончил книгу «Слово и молчание. Метафизика русской литературы», которая выйдет в той же «Высшей школе», как своего рода второй том после «Постмодерна в русской литературе». Туда вошли работы о XIX и ХХ веке, собранные вокруг темы «маленького человека», демонизма, апофатизма, секуляризации русской культуры. Это должно выйти в конце 2005 года или начале следующего.

- Прямо-таки издательский Ренессанс…

- Еще я заключил несколько лет назад договор с издательством «Русский язык» на книгу «Проективный словарь русского языка». Этим мне и предстоит, главным образом, заниматься сейчас. Примерно 30 печатных листов – слова, которые предлагаются для введения в русский язык. Примерно тысяча новых слов – понятия, концепты, истолкования, примеры их употребления.

- Это то, что в интернете называется вашим проектом «Дар слова»?

- Да, я уже представил там порядка ста пятидесяти еженедельных выпусков в течение пяти с лишним лет. Но перевод текста из сети на бумагу требует совершенно других законов его организации. И, наконец, издательство Принстонского университета, - одно из двух-трех самых престижных американских издательств, - заказало мне книгу о будущем гуманитарных наук.

- На английском языке?

- Да. Причем, подразумевается, что это будет достаточно компактная, не академическая книга, для широкого круга читателей. Представьте, что 900-страничный том, вышедший в «НЛО», надо превратить в двести страниц английской прозы. Конечно, это будет совершенно иная книга. Английская аудитория – совершенно иной мир, по сравнению с русской. К ней надо иначе обращаться, по-иному выстраивать предпосылки, выводы и систему доказательств. В общем, это огромный труд, который мне предстоит по возвращении в Америку.

- А понятна сама модель перехода в этот англо-американский мир?

- Там в каждой фразе, в каждом повороте пера действуют совершенно другие законы мышления. В книге «Из Америки» у меня есть эссе: «Говорит ли философия по-русски?» Да, говорит, но совершенно иначе, чем по-английски.

- 15-летний опыт американского профессорства помогает?

- Конечно, но все равно, когда я пользуюсь английским языком, я чувствую, что работаю в перчатках. Когда я пользуюсь русским, я работаю голыми руками. В первом случае, ощущение неполного прикосновения. Кстати, это будет шестая моя английская книга. Сейчас, когда я был в Питере в журнале «Звезда» мне предложили писать для каждого второго номера «Философский комментарий», у них есть такой раздел. Так что работы хватает с лихвой.

- Вы сказали, что не столько читаете новые книги, сколько перечитываете старые. А какие из них особенно?

- Я читал студентам курс по Достоевскому, и всякий раз заново потрясался «Братьями Карамазовыми». Не знаю другой книги, которая была бы способна так ответить на главные вопросы. На те, которые ставятся в книге Иова, - о смысле человеческого страдания, о том, почему мы живем в таком несправедливом и неправедном мире. Эта книга самим своим эпиграфом – «Если зерно не упадет в землю и не умрет, то оно не даст плода», - начинает отвечать на этот вопрос. А заканчивает отвечать там, где хоронят вроде бы безвинно умершего Илюшечку, и как на основе этой детской жертвы вырастает маленькая церковь детей, собравшихся вокруг Алеши Карамазова. То есть вся книга выстроена как такое сакральное произведение, которое я бы всем советовал перечитывать.

- Дойти до конца и начать с начала?

- Да, и только в конце, в самой последней фразе – «Ура, Карамазов!» - начинает по-новому звучать эпиграф, потому что «Карамазов» и значит «черная земля», куда падает семя страдания. Жертва приносится и Дмитрием, который несет грядущую каторгу за преступление Смердякова, и смертью Илюшечки, которую несет Алеша. Там где есть страдание, там воздвигается некая церковь, - не в смысле здания, а в смысле общения «во имя Мое». Без страдания, без пролития крови, ничего не делается. Это и есть ответ на вызов Ивана, который «возвращает свой билет Богу», не простив ему детских слез. Как раз на этих детских слезах возводится то здание, которое строит Алеша.

- Неужели русская литература американцам интересна?

- С утратой политического интереса, мало что вызывает интерес к России. Литература XIX века и, прежде всего, Достоевский относится к числу некоторых исключений. Когда объявляется курс по Достоевскому, это cool, - прикольно, кайфово. В класс набивается человек тридцать, что для славистики много. Некоторые на Достоевского обижаются, особенно набожные иудеи. Приходится объяснять, что литература в России несветская, что она еще неотделима от религии. Из ХХ века они знают Пастернака – по Нобелевской премии и фильму.

- Наслышаны или читают?

- Наслышаны, конечно. Никто не читал. Платонова не знают. О Булгакове немного слышали. Из современных Пелевин переводится достаточно синхронно с русскими изданиями. Сорокин совсем не переводится. Виктор Ерофеев сумел себя навязать и на этом рынке. Хорошо переведена Татьяна Толстая.

- Так это университетское чтение или народное?

- Конечно, университетское. В народе, может, Евтушенко еще помнят да Солженицына, этого политического, как Сахаров, диссидента и странного фундаменталиста с православным оттенком.

- А в целом интерес к русской литературе падает?

- Он не падает. Он не существует. Иногда наша вселенная описывается как вакуум, который иногда возбуждается и порождает виртуальные частицы. Так воспринимается русская культура, - как вакуум, через который иногда пробегают какие-то частицы. Единственная волна, которая порождена ею – это Достоевский, Толстой, Чехов. Для поколения 50-летних это, действительно, учителя жизни.

- Но они ведь не учатся у вас в университете?

- Для молодого поколения, думаю, таким остается Достоевский. Толстой все-таки меньше. Я никак не решусь предложить курс по Толстому, уж очень много им придется читать.

- А переводы хорошие есть?

- Переводы на английском языке блестящие. Порядка десяти переводов «Братьев Карамазовых». Восемь переводов «Евгения Онегина», причем, два из них блистательные, лучше, чем сам Пушкин. Таково свойство английского языка.

- Они в ямбе?

- В ямбе. Сложность в том, что английские слова короче, и приходится немного за Пушкина договаривать. Они делают это удивительно по-пушкински, причем, с рифмой, с ритмом.

- И влияние Байрона понятно?

- Да, но поскольку они не знают, кто такой Байрон, то объяснять приходится через Пушкина. Дело ведь в отсутствии интереса не к русской литературе, а к литературе вообще. Американская литература существует на периферии американской жизни. Сейчас я читал в Питере лекции примерно для 120 молодых американских писателей. Это такой у них ежегодный летний семинар. Ну, с чем сравнить место литературы в Америке?.. С чем-то таким, чем люди занимаются с приятностью, но пользы это не приносит. Составление цветов в икебане, составление слов в поэзии…

- Не страшно за свое будущее слависта? Или есть пути отступления в философию?

- Нет, я думаю, что ближайшие 20-30 лет Россия, ее язык и культура, будут впечатлять Америку, хотя бы географически. Славистов будет меньше, но вряд ли их можно уже заносить в «Красную книгу». Вообще же увидишь человека с какой-то странностью, а потом выясняется, что он интересуется Россией. Она сама считается такой crazy country и притягивает соответствующих людей. Хотя в Америке, вроде бы, и своих безумий достаточно.