126. Лосев - сто лет философии (Общая газета, 1993,10-12, 24 сентября)

Лосев, или сто лет философии

Столетие А. Ф. Лосева – 1893-1993 – это вполне ощутимый мифический «век философии», дошедший до нас лишь в своих фрагментах. Но, не подытожив его, можем ли мы погружаться в собственный наш «конец века» и начало века следующего?

Лосев лично был знаком с великими русскими философами «серебряного века». Когда с 1927 по 1930 год он издает свое знаменитое «восьмикнижие» - восемь томов, посвященных философии мифа, музыки, имени и числа – он получает несомненное право на несвоевременную роль наследника прерванной традиции. Роль несовместимую с физическим существование гражданина страны Советов.

Бесстрашие мыслить… Не отсюда ли эта интонация власть имущего в работах Лосева конца 20-х годов? Без обиняков он высказывается в адрес горе-философов новой власти. «Вы – метафизики в нигилизме… Дальше первой главы «Логики» Гегеля никуда ведь сунуться не смеете и не умеете… Мертвое и слепое вселенское чудище – вот вся личность, вот все живое и вот вся история живой личности, на которую только и способен материализм».

И диалектическое доказательство чуда как необходимости…

Личная безоглядность мышления («запугавшего», по его собственным словам, организм) как стиль жизни, последовательна и напориста в саморазвитии лосевского духа.

Внутреннее ощущение своей правоты, позиция нового Сократа, то есть человека, который «хотел понять и оценить жизнь», предполагала прохождение мыслительного пути до конца, до цикуты. В 1930-м году Лосев оказывается в лагере.

Страсти диалектики

Что значит осмыслить мир? Наделить его смыслом в смертельном борьбе с ним? Или поддаться его, мира, смыслу? Или принять мир умом как часть и ума, и мира одновременно?

Представьте этот мир 20-х годов, окружавший Лосева, когда он возводит «величественное здание диалектики, принципиально отождествляющей знание и бытие».

Ведь умное приятие действительности означает, что она сама изначально умна. Но сущее живет и определяется в этом мире иным, не-сущим. Свет во тьме светит – вот вечный источник диалектического развития. Источник и образец.

Необходимость жизни и мышления в «своем ином», в обществе, отторгающем тебя как профессионала-мыслителя, известна Лосеву на собственной шкуре. «Интеллигенция есть сознания себя как всего и всего как себя», - определяет он в «Философии имени» (1927 г.), имея в виду умную сущность, как таковую, но попадая рикошетом и в знаменитое русское сословие, от которого все же как от «буржуазно-либерального свободомыслия» дистанцировался своим особым «лосевством».

Мыслить надо, не отделяя себя от действительности. Но что значит мыслящая личность перед этим «иным» тьмы, безумия, зла, захлестнувшим «иронический ум истории» с ее катастрофическими переходами от старого то ли к новому, то ли непонятно куда?..

Что значит самая тончайше разработанная диалектика божественного Ума перед личной и общей богооставленностью?

В лагере Лосев узнает о разгроме и гибели своей уникальной рабочей библиотеки и аохива. «Тут дело не во властях, - пишет он жене. – Душа моя вполне полна дикого протеста и раздражения против высших сил, как бы ум ни говорил, что всякий ропот и бунт против Бога бессмыслен и нелеп. Кто я? Профессор? Советский профессор, которого отвергли сами Советы! Ученый? Никем не признанный и гонимый не меньше шпаны и бандитов! Арестант? Но какая же сволочь имеет право считать меня арестантом, меня, русского философа!»

Что делать профессиональному логику и диалектику в стране противной любому мышлению? Где умную диалектическую страсть заменяет чревная страсть выжить любой ценой?

«Пусть будет у вас чистая логика, а у нас будет реальная власть… Нам достаточно только взглянуть в лицо человека и – мы уже знаем, что это наш враг… Тут действует какая-то глубинная интуиция жизни… И вы остаетесь с чистой логикой, но без власти, а мы без логики, но с небывалой в мире, наводящей ужас на весь мир, властью и могуществом. У вас критерий – логическая последовательность, а у нас критерий – генеральная линия ЦК!» (повесть «Встреча»)

Еще находясь в лагере, Лосев начинает работать над своими философскими повестями. В них нет прямой его речи. Он пробует на смысл чужие голоса эпохи, современности. Если ничего другого, помимо ее, нет, то не сложатся ли эти различные тезисы в единое диалектическое приятие действительности?

Разве не он сам приветствовал грядущую гибель «мещанство» в предвосхищавшей ее музыке Вагнера и Скрябина? Не он ли боролся против «изолированного субъекта», не подчиненного объективным ценностям? Не он ли приветствовал гибель старого мира в мистериальной трагедии? Не он считал «иным» логического мышления – стихийный музыкальный мир хаоса, подобный самой жизни? Так вот же – «конец европейского индивидуализма»!

«Все вы – разноголосый хор действительности – втянуты, стихийно вовлечены в смерч бытия, в ураган истории; и все вы служите ей своей жизнью, своей смертью; и вами строится человеческая история! Помните, из вас, на вас и перед вашими недоумевающими глазами вырастает из этой бесформенной и страстной музыки истории небывалое царство солнца, света и радости, в котором Беломорстрой – одно из счастливых преддверий…» («Из разговоров на Беломорстрое»)

Похоже на издевательство. А гераклитовский поток жизни и смерти, смывающий отдельного человека, не похож на издевательство? Сама человеческая история не есть трагедия?

Философ должен думать и понимать. Понимать, не обращая внимания ни на хулу, ни на хвалу. Что такое, в сущности, этот самый коммунизм? «Коммунизм есть абсолютное единство веры и основан на послушании, на отказе от личной воли. Коммунизм стал возможен в России именно потому, что это была православная страна в течение целой тысячи лет… Я, как вы изволили заметить, был всегда черносотенцем… Был «черносотенцем», а теперь большевик… Цари слишком либеральничали, и потому я совсем не хочу их возвращения. А вот сейчас это, действительно, Русь… Жутью пахнет» («Встреча»).

И вообще не был ли его арест закономерным, а, значит, при осмысливании, свободным историческим выбором самого Лосева? Это его судьба, как у античного героя. А, значит, «живу, как хочу».

Перед смертью, словно оборачиваясь в эту точку великого перелома, Лосев говорит: «Та необходимость, который я подчинен, вовсе не есть внешнее насилие, и когда я этому подчиняюсь, я вовсе не чувствую себя рабом. Наоборот, эта объективная необходимость и есть мое последнее и максимальное внутреннее желание».

Труды титана

Ходатайства Е. Пешковой и М. Ульяновой за Лосевых достигают цели. Он работает вольнонаемным, воссоединяется с женой, потом «ударниками строительства» они возвращаются в Москву.

Лосев по-прежнему на краю пропасти в ад. Он ищет аргументы для цельной жизненной позиции мыслителя. Двуличие для него невозможно. Свое прямохождение он отныне укрепляет марксистко-ленинскими аргументами.

«Кто не поработает на большой советской стройке, тот не узнает, что такое революция, что такое коммунизм, что такое советская власть; и тот не поймет, как жизнь и смерть, наслаждение и скорбь воссоединяются в одном общем потоке всемирно-исторической мистерии человечества».

Слух дает человеку возможность слышать трагическую музыку жизни. Зрение – видеть смысловую явленность космоса. Оно открывает нам свет, умное истечение верховного Слова, позволяющее миру не слиться с мраком.

Зрительно-световые метафоры и описания играют в философии Лосева главную роль. Тем страшней и символичней слепота Лосева. На лагерных работах зрение катастрофически ухудшается. Он почти слепнет. Для скрупулезно работающего с книгами филолога это ужасно.

Лосев приемлет новую действительность, находит аргументы в пользу ее необходимости и неотвратимости, но организм отказывается эту действительность видеть.

Эта слепота из тех болезней, о причинах которых говорил доктор Юрий Живаго из романа лосевского современника. «От огромного большинства из нас требуют постоянного в систему возведенного криводушия. Нельзя без последствий для здоровья изо дня в день проявлять себя противно тому, что приносит тебе несчастье. Наша душа занимает место в пространстве и помещается в нас, как зубы во рту. Ее нельзя без конца насиловать безнаказанно».

А. Лосева вызывают в ЦК и высочайше повелевают «философию – запретить. Высшую меру социальной защиты заменить бессрочной ссылкой в античность!» Античность это, кажется, что-то прекрасное? Значит, в эстетику античности.

У Якова Голосовкера, другого его современника и «обломка времен», есть две небольших книжки, изданных для детей в первые годы хрущевской оттепели. В них рассказывается о судьбе древних титанов, добрых и великодушных хозяев земли и неба, которые после переворота, устроенного Зевсом и олимпийской бандой, были сброшены в тартар, оклеветаны, уничтожены молвой и людской памятью на веки вечные. Прекраснейшую Медузу Горгону представили ужасающим страшилищем. Умных двуединых философов-кентавров – пьяницами и дебоширами. Красноречивейшего поэта Полифема, который прозрел круг космоса – косноязычным одноглазым циклопом, заслуженно ослепленным Одиссеем. И так далее. Новым хозяевам жизни нужны новые герои!

Так и советская власть уничтожила все выдающееся, что было до нее. А. Ф. Лосеву, подобно кентавру Хирону, милостиво дозволили учить студентов греческому языку. Ничего более смешного и бесполезного тогда и придумать было нельзя.

Что делал этот сумасшедший слепец в своей арбатской ссылке? Первые после «великого перелома» публикации появляются лишь в год смерти Сталина. Со временем начинают идти все нарастающим потоком, который и сейчас еще не скоро иссякнет.

План работ продуман изначально. От олимпийской мифологии до неоплатонического заката. Кроме монографических отступлений в десяток смежных областей науки. Последние пятьдесят лет жизни Лосев работает над уникальным многотомным трудом по античной философии. Прислушайтесь, как звучит эта фраза не наших, мафусаиловых времен.

Библейский Мафусаил, едва не дожив до тысячи лет, умер в год потопа. Лосев – в 1988 году. Его «античное послание» к нам таит в себе какую-то неразгаданную загадку. Читать его трудно как ювелирную резьбу по камню огромного собора, к которому мы стоим впритык. На дважды чужом языке испуганного, но не сломленного титана, осторожно проговаривающегося о допотопной истине…

А. Ф. Лосев прожил так долго, что ему досталось за «реализм» от идеалистов, за «идеализм» от материалистов, а за «материализм» вообще непонятно от кого, от какой-то мелкой людской поросли, которую на время забыли выкосить. Он достаточно видел, как меняют люди свои взгляды при очередной исторической пертурбации, чтобы обращать внимание на эти перемены и на их персональных носителей. Мелко, неуместно, даже терминологически неточно. Он еще успел воспротивиться этому новому и нечуткому насилию над собой – единым, как всякая личность.

Он говорил: «Люди – актеры, которые появляются на этой сцене, играют свою роль и уходят… Кто-то скажет: но какую же пьесу разыгрывают эти актеры? Отвечу: какое вам до этого дело? Сам космос сочиняет драмы и комедии, которые мы выполняем. Философ это понимает, а знать ему достаточно только одно: что он актер и больше ничего».

Философствовать в России… Русская философия ушла под воду. В иное, подспудное измерение, куда здесь все уходят. Чтобы в какой-то момент неожиданно выйти на поверхность и расцвесть. Оказавшись вовсе не тем, чем мы сентиментально любуемся и чего благодушно ждем.

Ибо у русской философии есть одно поразительное и совершенно неприятное свойство – договаривать все до конца. Она не просто несносна. Она страшна и безумна как юродивый перед лицом грозного и неотвратимого царя и судии.

Мантия, шапочка, фолианты, силлогизм. Загнали бездну в угол и уверены, что навсегда. Прислушались бы лучше, чего сулит нам этот древний греческий язык, проросший Лосевым в русской почве.