Ренэ Герра: Россия – часть моей жизни
«Я знаю, что в руках у меня сокровище»
- В конце прошлого года в Москве вышла книга французского профессора Ренэ Герра «Жаль русский народ». Вышла исчезающе малым тиражом, продавалась пять минут, но шума успела наделать немало.
Ренэ Герра – выдающийся собиратель искусства первой волны русской эмиграции. В его собрании сконцентрированы парижские архивы многих русских писателей, поэтов, художников. Он не дал им исчезнуть и распылиться, задолго до того как они обрели рыночную стоимость на отвергнувшей их исторической родине.
В последнее время в России появились статьи К. Кедрова, Г. Сапгира, Ю. Мамлеева, Ю. Кублановского, В. Батшева и других, где авторы отмечают уникальные заслуги Ренэ Герра в деле спасения, изучения, пропаганды русской эмигрантской культуры, чьим верным и влюбленным рыцарем он является.
На этом фоне диссонансом прозвучала скандальная статья «американского культуролога», как сам он себя назвал, Ярослава Могутина в «Независимой газете» (12 мая 1993 г.), той самой, кстати, газете, где было напечатано первое интервью Р. Герра советской прессе и другие весьма благожелательные для слависта материалы.
Статья Могутина «Sobaka na seine» была основана на скрупулезнейшем изучении «личного дела» Герра. Для автора статьи, который, по его же словам, пишет так много, что и не помнит, о чем, собственно, пишет – поразительная осведомленность. Главное обвинение, что Герра, конечно же, «работает с русской культурой» по заданию разведки. Не очень понятно, какой именно. Выходит, что и французской, и русской, и любой другой одновременно. Весьма странно, что это появилось в «НГ», хотя потом здесь и был опубликован умный и тактичный ответ Могутину Наталии Поповой.
Видно, Герра кому-то здорово насолил. В общем, понятно кому. Книжка «Жаль русский народ» посвящена его переписке с «советскими деятелями советской культуры», которые «перестроившись и огласившись», начали грести ничтоже сумняшеся для своих «публикаций» из спецфондов, не подозревая о такой малости, как авторское право. Где бы ни ступала впервые нога советского человека, она открывает эту землю для всего прогрессивного человечества...
Всем этим желающим выйти в калашный ряд цивилизации Ренэ Герра предложил сначала познакомиться со своим адвокатом по вопросу вызова в суд. Но те персонажи выглядели совсем анахронизмами. Вряд ли они заказывают услуги «наемных убийц» новой постсоветской прессы…
- Статья Могутина меня, скорее, позабавила, - говорит Р. Герра. – По западным понятиям я должен был подать в суд на газету. Не на автора, который имеет право быть сумасшедшим и писать, что угодно, а на газету, которая это печатает. Странно, что это появилось именно в «Независимой газете».
Я могу только догадываться, кому была нужна эта статья. Само название намеревалась несколько лет тому назад дать своему парижскому альманаху Мария Васильевна Розанова. О самом Могутине выяснилось, что он был в Париже, воровал там зажигалки и был знаком с женой Синявского, которая давным-давно, когда я отказался от сотрудничества с ней, пригрозила, что все равно меня «уничтожит».
Впечатление, что эта статья была рассчитана именно на парижскую публику. Кто-то не поленился и засунул «ксероксы» этой статьи в почтовые ящики всех знакомых славистов. По пословице «ври-ври, что-нибудь да останется…» Правда, никто ни на минуту не поверил тому, что там написано.
- Ваша книжка не могла не досадить многим. Начиная с названия. Как! Ему жаль русский народ? Да как он смеет!
- Эта книга неприятна, как неприятна всякая истина. Когда режут в глаза правду-матку. Но из песни слова не выкинешь. Было. Сначала эти советские деятели надо мной издевались, выгоняли из страны, называли врагом. Потом преспокойно обкрадывали. Они по инерции считали себя всемогущими. Имеющими право. В том числе на произведения эмигрантов, которых травили, уничтожали и объявляли несуществующими.
Я всегда считал и утверждал, что русская и советская культура несовместимы. Советская культура уничтожила русскую культуру. А поскольку я друг именно русской культуры, то ее враг – мой враг! И вдруг я получаю в Париже журнал «Дон» и читаю статью Т. Прокопова о Борисе Зайцеве. Это перевод автореферата моей диссертации о писателе, чьим секретарем и, надеюсь, другом мне посчастливилось быть. В этой статье на меня ни единой ссылки. Или в Москве выходит книга Б. Носика об эмигрантах. Отдельная глава посвящена Шаршуну, замечательному парижскому художнику и писателю. Это сокращенный перевод моей книги о Шаршуне 1973 года!
Они считают себя безнаказанными. Откуда этот французишка узнает о наших проказах? Но мы живем в ХХ веке, и я в Париже читаю те же газеты, что и они. Я знаю о них все!
- Насколько ваши взгляды соответствуют мнениям других западных славистов?
- Профессионально я занимаюсь довольно узким кругом проблем. Это литературное наследие первой волны русской эмиграции. Когда я начинал им заниматься, это было вопреки всем и всему. Западные слависты занимались тем же Горьким, Демьяном Бедным и Маяковским. Это давало им командировки в Москву, где их опекали, ласкали, устраивали приемы. За все время ни разу Сорбонна не пригласила выступить ни Б. Зайцева, ни Адамовича, ни Вейдле, ни Анненкова. Зато любому советскому деятелю тут же предоставлялись аудитория, пресса, поездки. В 1972 году, когда умер Борис Зайцев, я пытался напечатать некролог во французских газетах. Никто не взял. Лишь в «Фигаро» из десяти машинописных страниц появилось пять строчек. Кто это такой, если в Союзе о нем не знают и его не печатают!..
В 1981 году, когда я защищал в Сорбонне посвященную ему диссертацию, это вызвало недоумение и сочувствие. Нет такого писателя, говорили мне. Ему сто лет, а в Москве по этому поводу ни звука. Значит, это не писатель.
И вдруг с 1988 года в Москве выходит 15 книг Зайцева тиражом больше двух миллионов экземпляров. Слависты всполошились. «Хитрец этот Герра! Всех обошел!» Оказывается, все эти эмигранты были не отщепенцами и не фашистами, как их называли…
Когда в 1975 году Институт восточных языков в Париже пригласил меня читать студентам курс эмигрантской литературы, ему в противовес тут же организовали курс диамата! Когда через десять лет после этого я дал своей аспирантке тему «Красный террор глазами белых писателей» по «Окаянным дням» Бунина и «Солнцу мертвых» Шмелева, меня вызвало начальство и убедительно попросило «быть потише. Не высовываться. Вы – на виду, за вами следят…» Влияние ФКП было настолько значительным в университете, что занятия эмигрантами, мягко говоря, не приветствовались...
- А сейчас, когда в России все перевернулось?
- В Сорбонне только с 1991 года началось изучение русской эмигрантской литературы. Когда стали приезжать отсюда и интересоваться. Но было поздно. Где архивы? Париж 20-30-х годов – столица русского зарубежья, литературный его расцвет, а где следы? Это часть истории самой Франции, но где Музей русской эмиграции? Далеко не все их книги есть в Национальной библиотеке. Покупали за огромные деньги первые издания Маяковского, детские книжки с рисунками Лебедева, а то, что выходило под боком, в самом Париже, оказалось ненужным. Нет полного собрания эмигрантской литературы!
Эмиграция была погружена в равнодушие окружающих. Не было ни ненависти, ни интереса. Как в названии книги Адамовича «Одиночество и свобода». Во Франции их на французский не переводили и не печатали. Они писали и издавались для самих себя. Бунинские «Окаянные дни» перевели на французский только во время перестройки. Почему? Ведь такая уникальная по точности и изображению картина! Потому, что нельзя было обижать наших советских партнеров. Так с какой стати западным славистам заниматься тем, чего нет в природе?..
- Но вы-то занимались…
- Да, и до сих пор не проходит месяца, чтобы я не сделал какой-нибудь находки: альманахи, сборники, газеты, которые выходили у казаков, шоферов такси, лицеистов, бестужевок. У всех у них была потребность сохранить, увековечить ту Россию, которую, по словам Гуля, они унесли с собой.
Вот в этом отличие первой волны эмиграции от других. Они уехали из России с любовью к ней. Те – из Советского Союза – с ненавистью к нему. Первым было чему хранить верность.
Я собирал все, что выходило от Харбина до Сан-Франциско, от Риги до Буэнос-Айреса. Собирал архивы, записывал рассказы на магнитофон, фотографировал. Приходил ко мне Вейдле, я задавал ему тему: «Современные записки», «Звено», Числа». Записывал это на магнитофон.
Они уже жили вне времени и пространства. Возникла как бы двойная память – о том, что было до революции в России, и о том, что было до войны в Париже. После войны парижская эмиграция, как явление, исчезла.
То есть с какого-то момента я не просто собирал архив русской эмиграции, но и создавал его! Они видели во мне своего историографа. Когда я писал работу о Б. Зайцеве, он был несказанно тронут, потому что я был первым за полвека, кто им заинтересовался как писателем. Другой вопрос, почему я был один такой? Почему они жили в пустоте, обреченные на непонимание?
В своей квартире я организовал в начале 70-х «Медонские литературные вечера». Раз в месяц они съезжались не столько для рассказывания мне, сколько для общения между собой. Анненков, Шаршун, Бушен, Одоевцева, Терапиано, Шувалов, Варшавский, автор «Незамеченного поколения». Длилось это года три. Потом начались болезни, смерти. Наступил предел.
- Из чего состоит ваше собрание?
- Его можно разделить на три большие части. Первая – это книги русского зарубежья, периодика, собрание поэзии. Книги с автографами авторов, которые они надписывали друг другу. Например, около сотни книг С. К. Маковского. У него вышло десять поэтических сборников. Значит, по десятку экземпляров каждого с надписями Адамовичу, Эрнсту, Терапиано, Одоевцевой… По ним можно выяснять внутренние отношения писателей-эмигрантов.
Или, например, около четырехсот книг с автографами Алексея Ремизова. А для него это целый жанр, надписи по целой странице, по две. Причем не случайным лицам, а писателям, своим коллегам. Готовая книга.
Или полное собрание «Нового журнала». Люди получали авторские экземпляры, дарили мне на память. Но я просил их сделать надписи, относящиеся именно к данному их тексту. Так возникло полное собрание «Нового журнала» с почти полным собранием автографов его авторов…
Вторая часть собрания – рукописный отдел. Говоря языком архивиста, в нем насчитывается несколько десятков тысяч единиц хранения. Несколько сот ненапечатанных писем Бунина. Рисунки, письма, рукописи Ремизова – целый сундук. Неопубликованные письма Мережковского и Гиппиус, Шмелева, Зайцева, Алданова, Ходасевича, Георгия Иванова, Цветаевой (десятки писем). Огромный, в шесть тысяч писем, архив Бальмонта, часть дореволюционного и кое-что из эмигрантского Игоря Северянина. И многое, многое другое…
- Третья часть – изобразительная?
- Да, ее стержень – живопись начала века и ее продолжение. Всякое собрание несет на себе печать вкуса и увлечения собирателя. Для меня ядро – «Мир искусства». Александр Бенуа, Билибин, Сомов, Добужинский (несколько десятков работ), Сергей Чехонин, Анненков, который в 1970 году сделал мой портрет. Его работы я собираю специально и последовательно. У меня их шестьсот или семьсот, я не считал. Портреты, пейзажи, работы для театра, кино, разных периодов. Я их продолжаю покупать.
Все эти три части собрания и составляют единое целое.
- Сейчас в России изменилась издательская и общекультурная ситуация. Что вы думаете о здешнем сотрудничестве?
- Да, конечно. Сейчас наступило другое время, и, как говорится, только дураки не меняются. С моим московским издателем Николаем Николаевичем Филипповским мы приступаем к регистрации здешнего филиала издательства «Альбатрос». Я не преследую никаких коммерческих целей. Это как бы первоначальный мост между Парижем и Москвой.
- Как вы оцениваете нынешние изменения отношения к наследию русской эмиграции?
- Если говорить о здешней культуре изданий, то ее нет. Спекулянты набросились на конъюнктурно выгодную тему, сделали свои деньги и быстро исчезли.
Только собранных мною материалов хватит для работы нескольких НИИ. Сам я их освоить не смогу. Но посмотрите, кто сейчас этим занимается.
Года два назад в издательстве МГУ вышла книга, посвященная русской эмиграции. Ее автор, Алексей Георгиевич Соколов, бывший декан филфака в 60-е годы, которого еще тогда студенты не могли слушать без смеха. Этой мой личный «палач», приставленный ко мне, тогдашнему аспиранту, в качестве руководителя. Он громил меня, кричал, что я занимаюсь несуществующей проблемой, дерьмом, что я – дерьмоед, дрянь и буду наказан. С его подачи я в 1969 году был со скандалом изгнан из СССР.
Теперь этот товарищ стоит во главе комиссии при МГУ и занимается русским зарубежьем! Все изменилось и ничего не изменилось…
- Сейчас эти замятинские «мы» и объявят себя единственными наследниками дореволюционной и эмигрантской России…
- Нет, отвечаю я им: вы губили и попирали эту культуру, а эмигранты ее хранили и преумножали! Без Запада, без Франции от той культуры и следа бы не осталось.
В 1987 году в «Литературной газете» появилась статья Александра Сабова. Этот человек пятнадцать лет был спецкором во Франции. В этой статье он громил меня, не называя, правда, по имени как врага советской власти, что правда, как человека, который мешает советской их любви к первой волне русской эмиграции. Вот в чем дело.
Те уже все умерли, а я мешаю. Я последняя помеха переписать все, что было, по-своему. Для советской власти я был бельмом на глазу, врагом.
Я знаю, что в руках у меня сокровище. Но я не спешу. Я не собираюсь печь из него горячие пирожки. Я хочу продолжать работать, не ударяя лицом в грязь. Оставаясь чистым перед собой и перед теми людьми, памятью которых я дорожу.
- Но здесь и реальная сложность. Той культуры больше нет. Кто ее наследник? Или она исчезла без следа?
- Да, это трагедия, я знаю. И я поставлен в сложное положение, потому что помимо своей воли вовлечен в эту трагедию русской культуры. Я это понял еще по перестройке. Еще Белла Ахмадулина в 1977 году, гостя во Франции, сказала мне: «Низкий вам поклон за то, что вы делаете, и, дай Бог, чтобы это не принесло вам беды».
Среди тех, кто занимается литературой русской эмиграции, отношение ко мне сложное. Многие из них двуличны в своих занятиях, я им мешаю.
Может, об этом не надо, но когда я выпустил «Русский альманах», Н. Струве где-то заметил: очень хорошо, но почему Герра, почему не русский? То есть спасибо, но почему вы?
С русской эмигрантской культурой ситуация сложная и трагическая. Я не могу сказать, что понимаю эту ситуацию, но отдаю отчет в ее сложности и ищу совершенно осознанно подходы к ней.
- И опять же эмигрантская русская культура продолжена все новыми своими «волнами».
- Первая и третья волны эмиграции не сомкнулись во времени. Образовался зазор. Последние представители первой умерли в начале 70-х годов. «Континент», например, возник в 74-м. А главное, что они покинули разные страны с различным отношением к ним. Между ними и не могло быть понимания. Кого увидели бы перед собой старики? Детей коммунистов, даже иногда чекистов, которые их гнали и уничтожали? Встречи не получилось, и это тоже часть трагедии, соучастником которой я стал.
Третья волна эмиграции – это типично советские люди с абсолютно советским мышлением, воспитанием, образом действий, с их вещизмом, рвачеством. По сравнению с первой волной это люди с другой планеты. Язык один, а все остальное совершенно другое.
Понятие старой России не равно концу Советской власти! Возник семидесятилетний разрыв.
Кто-то, как, например, Виктор Платонович Некрасов, проявлял большой интерес к наследию первой волны эмиграции. Когда он приехал в Париж, он говорил: «Мы станем все это публиковать, мы продолжим то, что было, мы возродим старую культуру».
Противоположный подход наиболее четко выразила Мария Васильевна Розанова в своем «Синтаксисе»: вся литература первой волны эмиграции устарела, неактуальна, неинтересна. Одним словом, барахло, над которым не раз издевалась.
- А вы так не думаете? Не боитесь, что возвращение ее в Россию окажется несвоевременным, запоздавшим и непонятым?
- Нет, не думаю. Классная талантливая работа не может утратить свое значение.
Кроме всего прочего, русская эмиграция смогла заполнить тот страшный провал в русской культуре, который был с конца 20-х до середины 50-х.
Было много споров и внутри самой эмиграции, возможна ли русская культура вне России. Крайние точки известны. Зинаида Гиппиус утверждала, что литература только и осталась в эмиграции. Марк Слоним же посвятил в своей книге о современной литературе две страницы эмигрантам. Правда, в конце жизни он изменил свое мнение на сей счет.
Я должен сказать, что русская эмиграция после 1917 года – это уникальное явление в мировой истории. Большая и лучшая часть интеллигенции покинула страну. В эмиграции ты никому не был нужен, но ты был жив и продолжал творить. Эмиграция победила и оправдала себя своим творчеством. И ее возвращение в Россию – это победа.
- Каковы ваши впечатления от нынешней поездки?
- Мне грех жаловаться. Я приезжаю в Россию в седьмой раз, но впервые пользуюсь полной свободой. У меня был круиз по Волге – Углич, Плес, Кострома, Нижний Новгород. Со мной плыли мои добрые знакомые – Евгений Попов, Дмитрий Пригов, Лев Рубинштейн, Майя Аксенова с дочкой и внуком, художник Троянкер.
Что сказать? Волнующая, грустная встреча с русской культурой. Я люблю русский язык. Иногда кажется, это все, что осталось.
В Угличе, кроме главного собора, остальные церкви и монастыри в развалинах. Сама жизнь печальна, все то, что я видел в магазинах. Нижний Новгород… Ужасная главная улица, общий вид толпы, дворы, превращенные в помойки, разваливающиеся дома. Душераздирающая картина…
Будем считать, что возрождение России началось. Но почему реставрация церквей начинается здесь с куполов? Или эти несчастные люди с побуревшими от пьянства лицами. Или эти новые торговые ряды с теми, кто там торгует… Такого ужаса нет нигде в мире.
Теперь понятно, почему иностранцам запрещалось выезжать из Москвы. Я бы тоже не пустил гостей в комнату, где у меня такой беспорядок. Москва была витриной. Теперь и она треснула, поскольку империя развалилась.
Потом с Филипповским ездили в Тверскую губернию, где у него дом в деревне. Ездили в Калязин, купались в Волге, были на Нерли. Я спал в избе на печи, собирал грибы, беседовал. Замечательно.
Россия – часть моей жизни. Русский язык я учил не по учебникам, а общаясь со старыми русскими эмигрантами. У меня, думаю, и подход к России не иностранца, а русского. Любовь – ненависть, какое-то утробное отношение как к части собственной жизни и души. Россия – часть Европы, и я смотрю на эти свалки и помойки как европеец. Мне тяжело, я не могу не приветствовать перемен. Как говорится, птица-тройка рванулась. Что-то будет…
Первая | Генеральный каталог | Библиография | Светская жизнь | Книжный угол | Автопортрет в интерьере | Проза | Книги и альбомы | Хронограф | Портреты, беседы, монологи | Путешествия | Статьи
