идеи и книги

ДЕМОН МАМАРДАШВИЛИ

Как впасть в состояние сознания

(«Независимая газета» 2.04.1994)

Мераб Мамардашвили «Картезианские размышления». М.: Культура, Прогресс, 1994.

Все страны, имеющие философию, счастливы одинаковы.

Каждая из не имеющих таковой несчастна специфически.

Раньше было проще. Помню, давно, в юности, меня поразили два пожилых пенсионера, горячо обсуждавших в троллейбусе проблему солипсизма епископа Беркли. «Ну каким надо быть идиотом, чтобы не заметить, что окружающий нас мир прекрасно существует без нашего о нем представления!» – восклицал одни в духе будущих сочинений писателя Пьецуха. Да и второй соглашался с критикой идеализма и поповщины, данной Лениным в книге «Материализм и эмпириокритицизм».

Та философия была общедоступна, как бесплатный государственный суп. Кто мог всерьез обсуждать вкусовые качества лагерной бурды? Эту философию надо быть постичь каждому. Так в китайских дворах эпохи «Большого Скачка» выплавлялась в домашних условиях сталь высокой мировой пробы! Самый последний марксист-ленинист, а имя им легион, на голову превосходил любого буржуазного философа-специалиста. Ибо в каждом сидел этот догматический штырь самого передового научного руководства к действию!

О чем тут говорить… Разве о том, что тотальное отрицание интеллигентом этого тотального отрицания мысли еще не было мыслью? Что быть «себе на уме» не дает ума? Что тоталитарная идеология прошлась по всем мозгам, уничтожив артикуляцию как таковую?

И все же раньше было лучше, потому что яснее. Сейчас же, когда книги «пропущенной философии» стоят рядами на полках книжных магазинов, а журналы соревнуются в публикациях всего чего угодно, совсем непонятно, как на это реагировать? Каким образом надо измениться, чтобы соответствовать этому уровню мысли? Или, не уподобляясь тем пенсионерам, отдать все в руки «специалистов»?

Но словно нет никаких специалистов. Институты и факультеты философии как шли, так и идут своим особым российским путем, да еще на фоне утраты традиционного подкорма государством. Куда, кстати, подевались старые властители дум? Все! Новых же вовсе нет. В публикуемых статьях ничего принципиально нового. Да и стилистически – прежний советский новояз… Рецензии в газетах на философские издания – та же мулька. Ни отклика, ни отзвука. Так и стоять Хайдеггеру между сонников, Шестову – меж чудес голодания, Аквинату – среди «новых истин о Христе». Ну издадут еще одно откровение среди черт знает скольких. Обрыдло…

Традиционно под философией понималась критическая работа по выяснению рациональных основ мира и сознания. Безудержная мудрость Сведенборга породила четкую кантианскую ограниченность несомненного. Не то у нас, где мудрости хоть завались: одна истина спешит сменить другую, и мы, кажется, так и обречены на замкнутый круг все новых и новых заморочек.

Между тем среди книжных новинок есть одна, которая отсылает заинтересованное лицо к философскому события, в этом отношении важному. Ни более ни менее как к рождению профессиональной философской мысли в нашей стране. Именно так оценивает в предисловии к «Картезианским размышлениям» Мераба Мамардашвили лекции философа редактор книги Юрий Сенокосов.

Момент начала философии, начало мыслительной работы сознания – постоянная тема размышлений Мамардашвили и одновременно их внутренний импульс, экзистенциальный вызов, принимаемый им.

Ибо что значит быть философом в стране, философию принципиально отвергающей? Наверное, только каким-то образом ее возобновив. В виде социального явления.

Это стержень картезианских лекций Мамардашвили. С Декарта началась европейская философия Нового времени. Был дан импульс, осознание и претворение которого здесь и теперь должно привести к возобновлению философского мышления.

Возможно ли это? Да, философия всегда одна, «в строгом смысле в философии нет открытий» (с. 165), и «если мы действительно помыслили какую-то мысль, например, Декарта, то окажется, что это мысль и Сократа, и Платона, и Витгенштейна, и Гуссерля. То есть закон состоит в том, что если кто-то когда-то выполнил акт философского мышления, то в нем есть все, что вообще бывает в философском мышлении» (с.80).

Что для этого нужно? «Впасть в состояние сознания». Достичь философского пробуждения. Выйти из причинно обусловленного мира вещей и людей-вещей в мир, где «все еще можно» (с.115). Где «человек не дан, а каждый раз рождается заново», в чем «и состоит действительный смысл «философии мысли» Декарта».

Выйдя в эту вечно пребывающую актуальность мышления, мы изнутри себя возобновляем то, что, казалось бы, безнадежно прервано в мире причинно-следственных связей. Поскольку «в данный момент, в этой аудитории тоже находимся в ситуации восстановления порванных нитей, потому что мы живем в пространстве, которое конституировалось еще в 1918 г. известными указами, запрещавшими в том числе и выдачу книг Декарта массовому читателю» (с.154).

Лекции Мамардашвили не просто описывали ситуацию, но должны были продемонстрировать это «впадение в философское сознание». Иначе совсем по-экзистенциальному: все - напрасно!

И в этот момент перед читателем «Картезианских размышлений» встает проблема аутентичности лежащего перед ними текста.

Можно ли передать на бумаге реальный акт философствования, случившийся в начале 1981 года в Институте психологии в Москве, в присутствии нескольких сот человек?

Можно ли в принципе перевести в нормальную стилистику русского языка эту особую процедуру философского рассуждения, это специально устроенное кружево мыслительных конструкций, когда мысль вдруг прерывается, переходя в другую и одновременно каким-то образом продолжаясь, так что в зазоре между их почти параллельным течением вдруг возникает понимание, не обусловленное, казалось бы, ни одной, ни другой, сыгравшими роль «разогрева воображения», то есть возникает, во Мамардашвили, прорыв в сознание, когда «мы имеем Мысль мыслей (как минимум две мысли одним разом!)» (с.155)? И в этом фонтанировании аргументов возникает полное ощущение вашей подвешенности между чем-то и чем-то, скорее всего, между Бытием и Ничто…

И все это – в ненапряженной естественности тона и ритма философствования. Ты мог потерять нить мысли и быть уверенным, что будешь вновь возвращен к ней другим боком, чтобы рано или поздно достичь счастливого разрешения.

По свидетельству очевидцев, эта легкость публичной импровизации долго и тщательно подготавливалась философом заранее. Но никогда путем создания канонического текста. Мамардашвили был принципиально «говорящим философом».

Понятно, что в ныне выходящих книгах, составленных Юрием Сенокосовым из расшифрованных и отредактированных магнитофонных записей курсов лекций Мамардашвили (в обозримом будущем должны выйти десять томов «собрания сочинений»!), акценты перенесены.

Речевая демонстрация выхода в виртуальную область сознания заменяется аподиктической настоятельностью текста.

Там все решалось на глазах публики: произойдет «впадение в сознание» или нет? («Мысль как реальный экзистенциальный объект, т.е. бытийствующее сознание – чудо», с.107).

Здесь это не может не восприниматься как посмертное завещание возобновить философское мышление как таковое. («Усвоить экзистенциальный урок, казалось бы, легко, но невозможно усвоить его реально, т.е. выполнить в своей жизни, не овладев методом мышления о различении души и тела и удержания этого различения», с.122).

Нам уже не восстановить интерсубъективного пространства лекций Мамардашвили. Обмениваясь мнениями о них, люди обнаруживали, что каждый черпал ровно столько, сколько мог воспринять, и именно в том направлении, которое лично его интересовало.

Почти каждый подозревал, что большинство остальных слушателей не понимает в лекциях вообще ничего, а млеющие девушки – так те просто воспринимают философа в качестве замечательного фаллического предмета: длинный, крепкий, лысый и волнует.

Некоторые замечали, что Мамардашвили рассказывал не столько о Декарте, сколько о себе самом. Как уехал из прекрасной Франции в чужую холодную Голландию, даже языка которой толком не понимал, не любил писать, то и дело исчезал из поля зрения друзей, был ленив («умер, не выдержав чтения лекций королеве в пять утра!»), кончил жизнь залюбленный…

Важнее, однако, не то, в чем Мамардашвили проговаривался, а что он говорил. Именно то, что исходная философская ситуация всегда экзистенциальна. Что она являет собой способность человека реализовать свою свободу, достигнув того, что не имеет ни видимых оснований, ни механизмов для своей реализации.

Представим себе, говорит Мамардашвили, что в данном обществе, на данном историческом этапе нет места для честности, благородства, личного достоинства – одни объективные причины для лжи и бессовестности. Так сложилось, и ничего не изменить.

Еще пуще: мир вообще заполнен до предела, и где найти в нем для себя место – непонятно. Философ привел пример в одном из интервью: вошел в комнату, а там уже Мамардашвили в кресле! «Как же, - вопрошает он, -образуется зазор, чтобы я мог в него протиснуться и занять свое место в мире?»

Основам противостояния данному и посвящены картезианские размышления.

Да, начиная с Декарта западную философию интересуют рациональные принципы самостояния человека в мире. Вплоть до радикальной ему оппозиции.

Понятно зачем. Если весь мир во зле лежит, то разделять с ним это предопределение я не обязан. Если причинно-следственные связи прошлого (грехопадение) обязывают меня к нехорошему, то я имею сверхфеноменальные ресурсы свободы для противостояния этому!

Отечественная наша традиция гораздо более оптимистична: мир в своей основе благ, хорош, божествен. Вот, кстати, и государство, впитав вышнее откровение, вполне готово вести народ онтологически верным путем к полной победе рая на земле. Пока, правда, так складывалось, что или в выборе пути ошибемся, или народ в его худших проявлениях никак не воплотит в жизнь планы полубожественного начальства.

Но, во всяком случае, этот мир одобрен свыше. И противостояние ему – никакая не философия, а враждебная вылазка затаившегося вредителя и отщепенца!

Известно, с каким подозрением русские философы относились ко всем этим субъективизированным до онтологической пустоты декартам и кантам. Какие уж тут рациональные и моральные основания личностной автономии!..

Между тем Мамардашвили рассматривает эту западную традицию как единственно философски возможную, что с его стороны было явным экзистенциальным актом.

Философия есть сопротивление и противостояние окружающему. Среди своих друзей-философов Мамардашвили был самым откровенным западником и космополитом и в то же время едва ли не единственный из них остался на родине.

«Он понимал, что, только идя до конца, вопреки всему, вопреки фактической видимости, можно добиться удачи в истине», - эти его слова о Декарте говорят об общей позиции пробужденного сознания.

Философия предполагает освобождение себя от всего, в силу чего мы являемся чем-то. Философия – игра в ничто, в иное. Безумное, если вдуматься, занятие, которое, единственно, правда, разумно в условиях безумного мира.

В «Воспоминаниях о Сократе» Ксенофонт, размышляя о «демоне» Сократа, говорит следующее. Можно, конечно, посадить сад, но разве знаешь, кто будет собирать в нем плоды? Можно построить прекрасный дом, но кто в нем будет жить? Можно жениться на красавице, но поручишься ли, что будешь с ней счастлив? Можно возглавить государство, но пойдет ли это тебе на пользу? Можно войти в родство с влиятельнейшими людьми страны, но не придется ли в конце концов покинуть из-за этого отечество? На все эти вопросы человек ответить не может, из-за чего и прибегает к предсказаниям оракулов. Для Сократа таким оракулом был его философский демон. То есть точка более высокого разумения, выходящая за пределы причинно-следственного мира. Не есть ли она та изначальная точка бодрствующего сознания, путем к которой является философия и из-за которой Сократ был казнен соотечественниками?

Пенсионеры в «философском троллейбусе» казались гораздо более здравы рассудком, нежели пресловутый епископ Беркли. В связи с чем чистосердечно помогали двигаться единственно реальному окружающему нас миру в тартарары.