156. Рецензия на Григория Петрова (НГ, 1994, 26 мая)

Очерки русской святости

Григорий Петров «Жизнь здешняя». Рассказы («Новый мир», 1994, №4)

Мы ведь уже догадываемся, что наша жизнь какая-то зияющая. Потому в нее всякой странности и чудесности проникнуть – раз плюнуть. Просто мы внимательно не присматриваемся, - боимся, что ли.

Лизунову так вообще в сарае нашли, когда она с козой Нюркой играла. Спросили: «Кто ты?» - а она: «Ваша дочь». Да и то, к слову, какая разница, откуда человек берется. Удивительно, что он потом никуда не девается. С голоду подыхали, спивались, спьяну друг друга убивали, друг на друга доносили, в ГПУ исчезали, к концу света готовились – с крыш прыгали, а Лизунова все жива. А уж красива была! Кто только на ней жениться не предлагал, а она все не спешила, потому что другой у нее суженый был, жених небесный, с крылышками, чистый ангел. Правда, когда Лизунова с ним наконец на лестнице встретилась, оба сильно от жизни поистрепались, и ангел замызганный был, так что ему даже представляться пришлось: вот, мол, жених твой, приходящий в полуночи, чтобы вести в чертог брачный («Жених Лизуновой»). Такая жизнь. Даже мальчик Паня, которого отец, сильно сбрендивший на почве первичного накопления, из дома выгнал за внутреннюю непохожесть, а себе другого взял, более подходящего, даже он, малолетний, не тому удивлялся, что помираем, а тому, что еще живем. Говорили ему, что старухой видна Смерть, когда приходит, а он и впрямь, как она, то за одним, то за другим является, в изголовье стоит. А потом они, умершие, пришли к нему в интернатский карцер перед сном и рассказали, что все равно, оказывается, Господь побеждает смерть жизнью вечной, и на земле можно стать ее причастником через любовь. И подумав, что не надо ни в какую Америку, а можно и здесь жизни вечной дождаться, чтоб люди не так за копейку давились, мальчик Паня и уснул («Костлявая с косой». Или взять, наконец, старуху Мухину. На что все по бомжатникам да вокзалам гужуется, а не шакалит, не ворует, не ловчит. Когда молодая ее товарка богатого лоха подпоила да грабанула, Мухина, значит, узнав это, вернулась пол вымыть да квартиру прибрать, так что мужик пошел было в милицию на нее заявить, а по пути передумал, духовно поднялся над собой, преодолел себя, бутылку купил. Очень потом этим горд был. А Мухина к больнице прибилась, над пострадавшими в крушении ухаживала, тут и заметили, что через нее, старушку Божию, всякие чудеса происходят: то выздоровеет, кто не должен был, то в лотерею выигрыш придет, - так что ей, бродячей, даже пенсион на старости лет попробовали выхлопотать да и при больнице пустили обитать («Колобок»). Вокруг ведь понятно, какая жизнь идет. Чем вроде бы лучше жить собираемся, тем в яму сильнее сверзиваемся.

Запомним имя: Григорий Петров.

Понятно, откуда ждать нам теперь его героев – из нищих, обиженных, выброшенных на помойку. Даже не так: из плотской массы, окружающей мирок заемного благополучия, из неразличимости «грязи-князи», из чернухи, которая тем черней, тем отчетливей чудесней и не нашим пониманием держится. Чисто русская проза жизни, подобная платоновской или ерофеевской, только от утопически дикого, от алкоголически голого сдвинута в бесхитростно божественное, иное, страшное, неразумное, облегчающее. Уж больно красиво ложится Божье слово на нашу икающую, лопочущую, косноязычную житуху. Будто нарочно не своим языком мелем, не своей жизнью прозябаем, чтоб вдруг очухаться, просветиться. Что же, что рассудок отказал? Зато место в душе для чуда открыто. Правда, страшно увидеть все подробно как оно есть. Петров вот увидел. Помню, как читая жития русских святых, поразился я, какие они, однако, странные. Ни благолепия, ни понятности, ни поучительности нормальной. Один неверных, как траву, косит. Другой – верных, да передумывает и за своих бывших принимается. О ком-то ничего не известно, кроме того, что во снах людям является и уберегает. Четвертый – юродствует, все наоборот делает, по-русски ни полслова, иностранец. Пятый игуменствует, братию школит. Шестой отшельничает. Седьмой писательствует… - собранные в сонм, даже елеем облитые, все равно производят странное, не охватываемое рассудком впечатление. Именно потому и понял, что, действительно, святые настоящие – обычному, начитавшемуся умных книг рассудку не подсудны, одному лишь Господу…

Так и Россия ведь вся вне рассудка лежит. Какими ее еще святыми на этом свете удержать можно, если не этими? Ты ее к рассудку реформами поближе толкаешь, к разумению человеческому, а она дальше от него отвергается, в свою обратную перспективу. Там в прорехи, в разрывы всякая нечисть, нервность и зло понапихиваются, зато и святых чудес, и добра необычного тоже через край получается. Ими ведь только и существуем до сих пор каким-то Макаром, то есть макариосами, блаженниками. Только, чтобы увидеть их, надо чистое сердце иметь, не бояться взглянуть. А то ведь так и кажется, что ничего кругом не происходит, один пустой морок.