204. Вольник мысли - о Георгии Гачеве (НГ, 1995, 18 марта)

Вольник мысли

Начали выходить книги Георгия Гачева

Кто сказал, что мы ленивы и нелюбопытны? Неправда. Мы деятельны и злы. Зорко следим, чтобы никто достойный не возвысился над родным натюрмортом. Методы меняются, суть остается прежней. И происходит нормальное отечественное чудо: репрессируемый член (да та же голова!) дает бурный и непредсказуемый рост вглубь. Проходит время, и мы с удовлетворением отмечаем, дескать, «может собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов российская земля рождать!»

Для московского писателя и философа Георгия Гачева советская жизнь делилась на две неравные части. С внешней стороны – благополучная служба в академических институтах, докторская диссертация, членство в союзах (писателей и композиторов). Внутри – непрерывная, на протяжении трех с половиной десятков лет каждодневная работа на себя. Слишком своеобычна была его графо- и мысле-мания, чтобы иметь шанс пробиться на свет в изначальном виде.

Гачев избрал стиль ученого путешественника, с изумлением попавшего на этот свет и ведущего записи этого путешествия в себя, в культуру, в которой живет, в книги, в обстоятельства частного жизни. Постепенно он сосредоточился на теме «национальных образов мира». На той непохожести, которую обретает человек, попадая в разные культуры, на игре их взаимоотражений.

Ему, «советскому невыездному», увидеть в реальности огромный мир не грозило. И Гачев предпринимает «умственные путешествия» по странам и континентам, описывая им понятое и увиденное. Так и лежат по Сю пору в его квартире папки с двумя десятками тысячестраничных рукописей о немецком, французском, русском, американском, еврейском, болгарском, киргизском и других «образах мира».

И нашел свой неразменный стиль «жизнемыслей». Ибо сам он, мыслящий, находится не в безвоздушном рассудочном пространстве, а в определенном времени, среде, языке, в личных переживаниях, наконец. И всякая мысль не только о своем предмете свидетельствует, но и о думающем ее. Разве сам гачевский труд – не яркое свидетельство именно советской эпохи 60-80-х годов с их тоской, безвыходностью и упорным движением вглубь? А то, что писалось все «в стол» без всякой надежды на печатание, как раз и позволило достичь «экстремизма самомышления».

«Это не шутка, - акт выпадения из книгопечатания, - записывает Гачев летом 70-го года. – Тем самым, восстанавливаем догутенбергову ситуацию слова и мысли – вне рынка и массы, вне потребы, но уникально: Богу и на Истину ориентированная душа и от нее исповедь. Так что жанротворческ цензурный гнет: содействует воспамятованью чистого Логоса, когда внерыночны были мысль и слово».

Нет, Гачев не лирик, не акын и не самовыражающийся подросток. Он – ученый, культуролог, путешественник по человечеству. Но науку сделавший актом личного словомыслья. И жанр получился уникальный – экзистенциальной культурологии. Брюхом прочувствованного ума.

Итак, тридцать лет непрерывного самописания без надежд на печать, и вдруг все рушится, идеологическая лживость никому не нужна, а гачевская интимысль очень даже кстати и любопытна.

Возникает другая проблема: как печатать? Ведь о чем бы ни писал Гачев – о мире растений, об Эросе, о русской или индийской культуре, о науке – все это погружено еще и в личное пространство отношений с женой, дочерьми, погодой, самим собой, кругом чтения, безденежья, разговоров с Лосевым и Бахтиным, с которыми был знаком. Это мы думаем мыслью, живя в своем питательном бульоне языка, времени, культуры, семьи и т. п. Гачев так и пишет, погружая мысль сразу в несколько перспектив. Но как это печатать чисто технически? Проще и правильнее было бы создать издательство «Гачев-пресс» и выпускать том за томом. Они бы не залежались. Но – деньги… Гачев не издатель, Гачев – писатель. И начали появляться фрагменты единого гачевского жизнетекста, приуроченные к тем или иным проблемам. Несколько лет назад вышла превосходная книга Г. Гачева «Русская Дума» с литографиями Юрия Селиверстова (М.: Новости, 1991). На фоне «Космософии России» даны портреты великих русских мыслителей. Совсем недавно появилась книга под названием «Русский Эрос» (М.: Интерпринт, 1994) – первая часть «Романа Мысли с Жизнью», как обозначил жанр сам автор. Текст писался в середине 60-х, и можно только поражаться ее тогдашней дерзости и нынешней своевременности. Все стянуто в воронку Эроса – симметрия верха и низа нашей анатомии, «национальные способы казни», бытовые сношенья с женой, тканье материи природой. Эрос – суть и метод познания, исторгающего нас из «я» в сверхиндивидуальную стихию. «Происходит перенос в метафизическое, т. е. зафизическое, т. е. сверхчувственное состояние, в потусторонний мир». Стихия мысли сродни эротическое: мы исторгнуты в «Любовь, что движет солнце и светила» (Данте).

Свободен метод исследования. Гачев соединил размышления о русской классике с надписью в привокзальном сортире, народную песню – с матерком и анекдотом. Для натуралиста, путешествующего в жизнь, и сам он – лишь натура, достойная изучения, сродная окружающим стихиям. Эротична сама тяга к исследованию («давно опять тянет об историю подрочиться…») Да и как чтение книга захватывает. Умственные материи перебиваются фрагментами личной жизни, отношениями с друзьями. А сколь актуальны размышления о мужеистреблении в советском обществе – да, войны, 37-й год, но и нынешний разрыв продолжительности жизни у мужчин и у женщин, «криминальные репрессии» почище сталинских…

Ну а ученый видит, как влекомый Эросом человек, «эта сквозная труба рода людского», идет из стебля в «пустоцвет», в личность, снуя между собой и миром, как писатель тычет в лист авторучкой.

«Вот откуда графоманство российское: распоясываясь на белизне и ровне-гладне бумаги, житель русский всю ее, матушку, обнимает, гладит – с нею сношается, помечтовывает, как бы эдак исхитриться, чтобы «объять необъятное» тело – той женщины, что, по чувству еще Ломоносова, разлеглась, плечьми Великой Китайской стены касаясь, а пятки – Каспийские степи».

«Вычтенная из науки» личная жизнь дала еще одну только что вышедшую книгу Г. Гачева «Семейная комедия» (Лета в Щитове) – М.: Школа-пресс, 1994 – написанную в самодельном жанре исповести.

То же самое время: конец 60 – начало 70-х годов. Непутевый научный работник с Шеллингом под мышкой, с записями лекций Аверинцева погружается в недвижное деревенское бытие, тем более бурное размышлениями, самоанализом, поиском себя. Узнаваемый тип тех времен, когда целью умственного изгоя и самосовершенства была «выработка психической реальности, свободной от всяческой досады и раздражительности». Тип «русского буддиста» начала 70-х, времени замечательных буддологических лекций Александра Пятигорского, друга и однокашника Г. Гачева.

Может, неслучайно, что из всех гачевских «национальных миров» больше все повезло именно индийскому, недавно изданному: «Образы Индии» (М.: Наука, 1993). И здесь Индия дана не сама по себе, а в отражениях европейских культур – у эллинов, французов, русских, немцев… А в издательстве Ростовского университета вдруг взял и в прошлом году вышел «гуманитарный комментарий к естествознанию» Г. Гачева «Наука и национальные культуры» (Ростов: РГУ, 1993).

Конечно, все это тексты, написанные не позже 1972 года. Но и то хлеб. Читатель их находится сразу. Сам видел, как в книжном магазине на Мясницкой разбирали сразу по нескольку штук «Семейную комедию», на которой редакцией был поставлен гриф «Учебное издание».

Конечно, рецензий на них нет, потому что нашему ли времени безлюбого выпендрежа вникать в чужие мысли и слова, когда свои надо успеть выкрикнуть, привлечь внимание к себе. Так, передернув слова Гачева, облаял их автора Дмитрий Шушарин в газете «Сегодня» (12.11.94). Оказывается, Георгий Гачев, как Григорий Померанц, Андрей Синявский, Георгий Щедровицкий, а еще раньше Михаил Гефтер, Сергей Лезов и другие – «вестники фашистской чумы» в нынешней России. Почему? Потому ли, что не спешат подписывать «письма президенту»? Нет, оказывается, фашизм есть упрощение культуры, а кто как не выше перечисленные все время занимались этим зловредным делом! А еще православного монотеизма не доложено в их умствованиях (как прежде марксизма-ленинизма». О новом самодержавии и народности вообще умолчим. А вот щелк шушаринского пера – это, конечно, культура… Это то наше «Сегодня», которое уже почти слилось с наступающим «Завтра». Это время карликов политического момента, мнящих себя охранителями устоев. Это надутый финансированием, лоснящийся самодовольством морок.

Звук неприличный и глухой скопца, свалившегося с древа…