220. Рецензия на Пересеченную местность Бродского (Общая газета, 1995, №14; Огонек, 1995, №18 сокр.)

Изъяснение перспективы

Путешествия Иосифа Бродского

Нужны ли стихам авторские комментарии? Вопрос для современного искусства отнюдь не праздный. Объяснение художниками своих картин, композиторами – симфоний, а прозаиками, чего они, собственно, хотели сказать, - зачастую единственное, что связывает их сегодня с широкой публикой. Казалось бы, к рецензируемой книге (Иосиф Бродский «Пересеченная местность». Стихи с комментариями. М.: Независимая газета, 1995, Составитель и автор послесловия Петр Вайль) это отношения не имеет. Любовь к нобелевскому поэту-лауреату всенародна, влияние его на пишущих стихи огромно, новую книжку расхватают, вызубрят наизусть, расцитируют среди друзей и знакомых… Ой ли? Когда недавно критик разнес в своем ученом ерничестве а ля Абрам Терц нынешних властителей дум – Веничку Ерофеева, Иосифа Бродского, Николая Рубцова – бурная и незамедлительная реакция последовала только на оскорбление последней из «священных коров». Кто-то, правда, концептуально вступился и за Веничку, тем только подтвердив: «они любить умеют только мертвых». Дело даже не в том, что в живом пишущем классике есть что-то раздражающее. И не в том, что интеллигентам, как в анекдоте, свойственно говорить о любви к Джойсу и Хиндемиту, слушая Пугачеву, а почитывая Чейза. Сама эмигрантская поэзия Бродского движется прочь от легкости ее восприятия. «Жизненный комментарий», восстанавливающий реалии, вызвавшие те или иные строки, лишь подчеркивает это. Он идет по касательной к поэзии, становящейся все более замкнутой и самоценной.

«Кровь моя холодна. / Холод ее лютей / реки, промерзшей до дна. / Я не люблю людей… Что-то в их лицах есть, / что противно уму. / Что выражает лесть / неизвестно кому». Это можно считать исходным моментом, оставшимся «за кадром», в отечестве. Книга «Пересеченная местность» включает стихи, написанные только в эмиграции и посвященные путешествиям – Америка, Европа, отдельно Италия, - когда вся жизнь стала путешествием, пересеченной местностью. Когда сутью поэзии становится ее бегство из сиюминутного мира в тот, чья крепость зависит исключительно от творческих усилий. Туда, где тебя не достать. «Я сижу в своем саду, горит светильник. / Ни подруги, ни прислуги, ни знакомых. / Вместо слабых мира этого и сильных / - лишь согласное гуденье насекомых». Поставь вместо насекомых кириллицу, отвлеки преследователей байками о подругах, славистах, туристских достопримечательностях, уведи от священного пространства. Когда ночь, лучше искать под фонарем, где ничего нет. Поэтому больше комментариев! Поэзия – слишком волшебный увеличитель мимолетности, чтобы та не превратилась в нечто совершенно иное в момент погони за ней. «Возможно, ты – пейзаж, / и, взявши лупу, я обнаружу группу / нимф, пляску, пляж», - пишет Бродский о бабочке, но не такова ли и пересеченная местность?..

Эмиграция отрезала прошлое, и все остальное – лишь восполнение памяти. «И я подумал: вот эти постоянные вопросы – когда ты вернешься в Россию и так далее; в некотором роде: зачем? В некотором роде зачем возвращаться в Россию, если я могу вернуться в Анн Арбор? Этот уровень прошлого есть у меня и тут».

Память наживается растягиваньем времени. Время – растягиваньем пространства. Вечность – бесконечностью памяти. Туда мы все – эмигранты из вдруг обнаружившегося единого человеческого дома.

Помню, когда давным-давно мне попался эмигрантский сборник Бродского, я отказался его понимать. Слишком не то, к чему он приучил нас здесь. Какая-то организованная невнятица почти белого стиха: ни тебе пронзительной исповеди, ни разящего афоризма. Сказуемое вышло за поля строки и отечества в непонятную свободу. Эти стихи не пожуешь во рту, не скажешь наизусть в статье и разговоре. Словно пришли, еще неузнанные, из будущего, и надо опять напрягаться, учить этот язык, заранее и авансом в него веря. Словно Бродский ушел от множества своих подражателей: «опаздывающих не любят именно в будущем». Во вдруг пересеченной им местности.

В России пространство – это место для бегства, пока время не кончится. На Западе оно оказалось длительностью жизни, уводящей не в вечность, а в цивилизацию. В длительность искусства, не нами начатого, не нами кончающегося. Экстаз пророка, избегнувшего российской ямы и дыбы, сменяется тщательностью работы на вечность. Вокруг тебя города, имеющие историю, пейзажи, мифы, стихи предшественников, истории отдельных людей (ибо лишь человек, избегнувший катастрофы, достоин истории, хотя бы та и сама оказалась катастрофой). Все вросло в быт, ставший бытием. В этом полноценном пространстве нет зазора для будущего, поскольку оно обрело свое настоящее.

Тело в плаще обживает сферы,

где у Софии, Надежды, Веры

и Любви нет грядущего, но всегда

есть настоящее, сколь бы горек

ни был вкус поцелуев эбре и гоек,

и города, где стопа следа

не оставляет – как челн на глади…

Пространство оказывается не местом бегства от времени, а мерой его связи, а потому, быть может, его исчезновения. Такова и поэзия. Великолепная итальянская подруга поэта, изменившая ему с местным графом, ставится в ряд с таковыми же Катулла – стихотворная и женская анатомии не изменились в веках. Бытовые казусы, смешные анекдоты, изящные пояснения лишь поднимают житейскую пыль, чтобы, когда она рассеялась, мы увидели звезды. Память есть возвращение в себя. Подтверждение себя. «Как бы ни начинались путешествия, заканчиваются они всегда одинаково: своим углом, своей кроватью, упав в которую забываешь только что происшедшее… По крайней мере, кровать моя по возвращении еще более «моя», и уже одного этого достаточно для человека, который покупает мебель, а не получает ее по наследству, чтобы усмотреть смысл в самых бесцельных перемещениях» («Посвящается позвоночнику»).