324. Интервью с Никитой Струве (Общая газета, 1996, №22)

Осколок старой России

Интервью с Никитой Алексеевичем Струве

Всякий человек зримо представительствует за длинную череду своего рода. Это особенно понимаешь, видя людей, подобных Никите Алексеевичу Струве, профессору университета в Нантере, директору издательства ИМКА-пресс, главному редактору «Вестника РХД» и прочая, и прочая, и прочая.

Это с его дедом, философом и ученым, создателем партии кадетов и автором «Вех» Петром Струве неистово полемизировал Ленин. Ровесники, они определили противоположные полюса взаимоотношений политики и нравственности, демократии и диктатуры. В зависимости от их спора оказалось будущее всей России. Одна ее часть была выброшена за пределы страны. Другая, разделившись на новых рабов и господ, превратила страну в большую тюрьму, в лагерь несвободы и деградации. Никита Струве, родившись в эмиграции, всю свою жизнь служил демократической России, являясь прямым наследником ее свободы. Редактируемые и издаваемые им журналы и книги, тайно проникая за железный занавес, были глотком свободной, неподцензурной мысли, духовным напоминанием о возможности иного отечества. Сегодня Никита Струве постоянно приезжает в Москву, ездит по России, сетует на ее непристойную по западные меркам величину и делает все, чтобы обустроить ее для нормальной человеческой жизни. Право, глядя на этого изящного седоватого господина в тонких очках, с «кадетской» бородкой, по-барски грассирующего на нездешнее правильном русском языке, думаешь, какая же, оказывается, Россия бесконечная и непознанная земля, если и в Париже ее больше, чем здесь! Когда-нибудь она воссоединится, но не для того, чтобы выяснять, кто первородней и истинней, а чтобы, учась чужой непохожести, начать уважать самое себя. Дай-то Бог…

Немец бежал от революции

- Расскажите про свой род

- Как вы стали главным редактором «Вестника Русского Христианского Движения» и какова его роль в пробуждении России?

- Ваши отношения с Солженицыным и оценка его роли для России?

- Откуда взялся наш род, попавший в энциклопедии, в том числе и в западные? Немец бежал от наполеоновских войск. Не хотел воевать, предчувствуя в себе ученого. Переехал в Дерпт, где создал обсерваторию. Потом, как известно, создал под Петербургом Пулковскую обсерваторию. В связи с чем и вошел навсегда в анналы русской науки, будучи немцем и даже с трудом говоря по-русски. Это был мой прапрадед – Василий Яковлевич Струве. И что примечательно, все пять поколений его потомков были астрономами! Но это не по нашей линии. По нашей линии был его сын, ставший губернатором Астрахани, а потом Перми – отец Петра Бернгардовича Струве, известного русского философа, историка, экономиста, политика.

Деда я еще застал, и он мне многое дел. То, что я бы назвал политически-нравственной закваской. Поскольку он был человеком высокой, ежеминутной принципиальности. Время было горячее, он приехал к нам в Париж в середине войны, после того как был арестован в Белграде немцами как «друг Ленина». Ему удалось оправдаться, может быть, и потому, что он сделал это на чистейшем немецком языке. Его отпустили, но без права взять свои рукописи. В итоге они остались в Белграде и потом исчезли. То ли их увезла Красная Армия, то ли друзья в страхе перед ее приходом сами их сожгли. Весь его научный труд последних десяти лет жизни пропал бесследно.

Он был принципиальным антигитлеровцем в той же степени, в какой был и принципиальным антиленинцем. И вот этот урок он заставлял усвоить и своими словами, и своим поведением, и своими ежеминутными, я бы сказал, реакциями. Он умер в феврале 1944 года, не дожив до победы над Гитлером, в которой, надо сказать, не сомневался с самого начала. Но он считал, что победит демократия, и я с некоторым ужасом думаю, каким бы тяжелым ударом для него явилось послевоенное укрепление большевизма в Европе. Для него политическим идеалом был Черчилль, и то, что тот дал под конец слабину в виде уступок советскому режиму, отдав ему пол-Европы, было бы для деда очень тяжело.

У меня две дочери и сын, который, можно сказать, продолжает гуманитарную линию нашего рода. Он специалист по японской литературе. Я также преподаю в университете, а кроме того на мне журнал «Вестник Русского Христианского Движения», издательство «ИМКА-пресс», странноприимный дом и культурный центр для русских под Парижем. Плюс я еще стараюсь что-то пописывать. В частности, заканчиваю сейчас книгу на французском языке о русской эмиграции. Плюс, конечно, Россия, где мы только что создали совместное издательство «Русский путь», а также целую сеть библиотек русского зарубежья от Иркутска до Смоленска. В июне как раз еду по этому поводу в Ростов-на-Дону. В Москве же на Таганке создан Фонд русского зарубежья, где будут библиотека, архив русской эмиграции, а также культурный центр. Между всеми этими делами и множеством телефонных звонков и проходят мои дни.

Редактором «Вестника РХД» я стал достаточно просто. Получив как-то по почте этот журнал, увидел в нем массу ошибок и отослал обратно в редакцию со своими поправками. Они же мне сказали: если ты так критикуешь, то сам и займись делом. Я делом и занялся. Стыдно сказать, это было в 1950 году! Тогда это был чисто эмигрантский, очень тоненький журнальчик, хотя в самой эмиграции еще были живы люди, которые вполне достойно могли для него писать. А уж в толстый журнал он вырос во времена, когда началось пробуждение России, когда началось взаимное сотрудничество наше с русскими. «Вестник РХД» доставлялся сюда тайными путями, в основном, конечно, черед дипломатические круги. Именно тогда, в конце 60 – начале 70-х годов, удалось создать журнал, который стал мостом между православием на Западе, бывшим тогда еще достаточно сильным и крепким, и пробуждающейся православной мыслью самой России.

На этой же почве завязалось тогда и наше сотрудничество с Александром Исаевичем Солженицыным. Думаю, что я уже был ему известен как журналист, поскольку писал передовицы, иногда выступал по радио «Свобода». Там были мои «круглые столы», в частности, довольно яркий, вместе с Георгием Адамовичем и Гайто Газдановым, как раз посвященный «Раковому корпусу». И вот как-то раз тайным письмом, пришедшим, конечно же, не по почте, Солженицын предложил мне издать «Август Четырнадцатого». Я тогда еще не был директором, но фактически был литературным главой издательства «ИМКА-пресс». Это был 70-й год.

Вообще, я считаю, что роль и фигура Александра Исаевича – не на один день, а на десятилетия, если не на века. Произошло чудо, что он вернулся в Россию. Во время нашей первой встречи в Цюрихе, куда он приехал вскоре после высылки, был незабываемый момент. Пришел поезд, много народу, журналистов, страшная сутолока, но из русских как раз почти никого не было. Мы с ним уединились, он был утомлен, прилег и вдруг говорит: «Вы знаете, я вижу день моего возвращения в Россию». Я подумал, что это если и не бред, то как-то близко к нему, некоторое воспаление. А он добавил: «Я вижу, как и вы приедете в Россию». Ну, думаю, час от часу не легче…

В итоге же у Александра Исаевича сложилась удивительно законченная судьба. Очень важно, что он сейчас живет в России, что его видят и слышат, что его читают, потому что в первую очередь он – гениальный писатель. Всегда был таким и остается таковым сейчас. Один из его последних рассказов – «Эго» - я считаю, на самом высоком уровне, одна из лучших страниц огромного солженицынского творчества. Я читал этот рассказ, как и почти все произведения Солженицына, даже его «Март 17-го» - в рукописи, написанным от руки. Надо сказать, это удивительно, это гораздо интереснее, чем читать печатный текст. У него очень интересный такой, острый почерк…

Что же касается роли такого писателя в сиюминутной политической жизни, то они вовсе не обязательно должны соответствовать друг другу. Некоторым, может быть, казалось, вот приедет Солженицын, и все устроится мановением его руки. Я так совершенно не считал и поэтому не удивляюсь, что этого не произошло. Проблемы, которые стоят перед Россией, настолько велики, что одному человеку с ними не управиться. Недаром сам Александр Исаевич говорил, что России для выздоровления понадобятся многие-многие годы, может быть, сто пятьдесят лет. Что намного превосходит жизнь отдельного человека.

Свидетельство о том, чего больше нет

- В чем вы видите свою задачу, и как она изменилась в связи с происходящими в России переменами?

- Расскажите о своих контактах с великими представителями ушедшей русской культуры.

- Что такое русская эмиграция сегодня?

- Все, что мы делали и продолжаем делать, - это свидетельствовать о том, чего в самой России не было. Эмиграция оставила огромный творческий след, из которого можно извлечь некоторые уроки. Это было уникальное явление, поскольку это было не исходом русских, не эмиграцией русских, это было исходом самой России. После революции за границей наличествовал кусок прежней России, и по ней можно, как палеонтологу, изучить, чем была Россия и чем бы она стала, если бы не случилось этого жуткого провала.

Другой урок заключается в том, что эмиграция была абсолютно свободна по отношению к любому государству, где находилась, и даже по отношению к самой территории, на которой находилась. Свобода – великая вещь, но она может быть и губительна, если ею неправильно воспользоваться. И вот те в эмиграции, кто сумел воспользоваться своей полной свободой по отношению к обществу, к государству, к тем, кто их приютил, дали воистину удивительные творческие достижения.

Сегодня такой эмиграции больше нет. Я и пишу о ней книгу, потому что она стала достоянием истории. Свою роль я как раз вижу в свидетельстве о той великой русской эмиграции, которая не дожила и не могла дожить до выздоровления России. Это свидетельство о странице русской истории, которая может стать необходимым компонентом именно в построении России будущей. В этом смысле будущая Россия должна усвоить эмигрантское творчество.

В основном это касается, конечно, первой эмиграции с некоторыми компонентами второй, но та уже была советская, а третья – тем более. Так что наша роль как была, так и осталась прежней: мы – некий осколок бывшей, нетронутой советским режимом России и должны дать ей правильную оценку в самых разных ее измерениях. И прежде всего – в литературно-философском. Без него представление о русской эмиграции будет очень неполным.

Лично я застал эту эмиграцию в самом ее конце, так сказать, под занавес. Из философов видел Бердяева. Правда, один только раз, читающим лекцию. Мне было 14 лет, и лекция мне что-то не понравилась. Помимо своего деда общался, например, с Семеном Людвиговичем Франком, он жил у нас в первый год после войны. Был близко знаком с литераторами, поскольку они дольше жили. С Алексеем Ремизовым, с Буниным, с Борисом Зайцевым. Один раз видел о. Сергия Булгакова, как раз на похоронах моего деда, он произвел на меня впечатление сурового человека. Я поздоровался с ним за руку, что, видимо, не очень ему понравилось: он расценил это как признак моей недостаточной религиозной образованности. Но вот моя супруга была духовной дочерью о. Сергия Булгакова и очень живо помнит его последние дни.

Он был давним другом ее отца, о. Александра Ельчанинова, и даже как бы подтолкнул его к священству. Она запомнила в нем ощущение невероятной огненной жизненности и присутствия. Накануне его смертельной болезни она пошла к нему на исповедь. Он вышел из алтаря весь какой-то сияющий. Назавтра был Духов день, и с ним случился удар. После этого он пролежал около сорока дней, и за несколько часов до кончины, если выражаться несколько церковным языком, он сподобился преображения. Тому было трое свидетелей. О. Сергей лежал без сознания и вдруг весь засветился, просиял. Длилось это несколько часов. Свершилось то, о чем он просил всю свою жизнь. Я печатал его замечательный «Ялтинский дневник» 1919 года, написанный во время страшного крымского голода, в котором он просил Бога дать ему возможность испытать преображение как знак Его присутствия, хотя бы при кончине, ан грани жизни и смерти. Тоже пророческая вещь.

Но если бы я писал мемуары, их героем стала бы эмиграция как таковая, ее облик, ее аура. Так сказать, безымянный русский эмигрант. Мне везло, я действительно встречал замечательных людей. Мы еще застали русское духовенство очень высокого уровня, даже из тех, кто не оставил какого-либо следа в истории. Это соединение пастырей и мыслителей в одном лице – редкостное культурное явление, причем редкостное не только для России, но и для любой страны. Люди, подобные тому же о. Сергию Булгакову, появляются, возможно, даже реже, чем раз в столетие. И такие эпохи религиозно-философского творчества, какое было в России до революции, а особенно просияло в эмиграции, тоже случаются не каждое столетие. Свидетельствовать о нем – высокая задача.

Существенно и другое. Мы, как люди двойной культуры, можем сегодня представлять в России и лицо Запада. Это особенно важно, когда в России определенно развиваются антизападнические настроения, и как всякое «анти-», как всякое отрицание, это не может не тревожить. Мы можем здесь свидетельствовать о Западе, который имеет и свои недостатки, и слабости, и переживает, возможно, духовный кризис, но тем не менее это высочайшая культура, которой можно и нужно учиться. Мы – вполне западные люди, родившиеся и сформировавшиеся там, и в то же время вполне русские люди. Может быть, и в этом наша скромная роль.

Что касается нынешней, так называемой «четвертой волны» эмиграции из России, то, занимаясь странноприимным домом для беженцев под Парижем, я непосредственно испытываю тяжесть этого явления. Раньше были все-таки политические эмигранты. Люди, которые уезжали по каким-то своим веским причинам. Большинство из них попадало, в основном, в отсев, поскольку эмиграция вообще очень тяжелая вещь. С начала перестройки за границу последовал, так сказать, средний класс людей, потерявших ориентиры, боявшихся того и сего, но и это еще было терпимо.

Сегодня, создается впечатление, выезжают люди уже самого низкого качества. Зачастую это люди с детьми, не имеющие никаких средств. Они буквально живут на улице. Мы даем им приют, и начинаются страшные вещи. Воровство – это понятно. Но доходит уже до попыток убийств! Практически происходит восстановление на другой территории типичного мафиозного поведения, приминала. Это распространилось на замок, где находится наш приют для беженцев. Последнюю неделю я провел в полиции, пытаясь положить этому какой-то предел.

Короче, я в полной мере проследил деградацию человеческого качества тех, кто покидал и покидает Россию. Эмигрантом вообще быть невероятно трудно. Но особенно трудно, если вы – ординарный советский человек без всякой культуры, без всякого языка. Когда такие люди находятся во Франции, это настолько неестественно, что мы делаем все, зависящее от нас, чтобы эти люди там не оставались.

Выздоровление бывает тяжелее болезни

- Что вы думаете о сегодняшнем состоянии России?

- Привержены ли вы крайним мнениям по поводу российской будущности?

- Ваша оценка нынешней нашей власти и взгляд на предстоящие выборы?

- О нынешней России я не могу иметь достаточно ответственного суждения. Надо жить в этой стране, я же только периодически в нее наезжаю. Более того, я никогда не был в Советской России, и поэтому мне трудно сравнивать. Я впервые приехал сюда в 90-м году, будучи принципиальным: до напечатанья в России книг Солженицына я сюда приезжать зарекся. Но те, кто бывал здесь раньше, говорят, кроме всего прочего, об изменении к лучшему даже лиц людей. И мне кажется, что даже за эти пять лет вид толпы и вид лиц изменился к лучшему. Меньше стало напряжения в людях, это ощущается.

Потом смотрите, как приоделась за эти пять лет Москва! В 90-м году все было гораздо серее. Можно, конечно, сказать, что Москва – это страна в стране, но это и везде так со столицей. К тому же мы много ездим по провинции, и там изменения идут даже органичнее, чем в Москве. Меньше внешнего западного нашествия. Хотя, конечно, везде по-разному. В Малоярославце можно было спокойно купить превосходные отечественные продукты, когда проголодаешься. А, скажем, Борисоглебск произвел довольно грустное впечатление. Или Тамбов, где французских политических деятелей, бывших с нами, поразил союз между местными церковными властями и администрацией. То же в Рязани, в Обнинске. И удивительно ощущение домашности, характерное для России. Особенно по сравнению с Францией.

Я не согласен с катастрофизмом в оценке будущего России. Солженицын говорил иносказательно о ста пятидесяти годах, необходимых для выздоровления страны. Мне как раз кажется, что этот процесс идет быстрее, чем можно было представить. Это не значит, что выздоровление не может быть в чем-то даже тяжелее, чем сама болезнь. Человек вроде бы и не болен, а несет в себе еще множество невидимых язв, тем более что и организм ослаблен. Поэтому меня совершенно ничего не удивляет из происходящего. Многие из тех язык, что терзают Россию, до некоторой степени неизбежны. Политики призваны что-то предотвращать, но и они в этом смысле не всевластны. Просто нужно время.

Для меня совершенно очевидно, что демократия не может родиться в пять минут после семидесяти лет советского тоталитаризма и той дореволюционной истории, когда демократия если и наличествовала, то очень мало. То есть нет традиции демократической, а она вырабатывается десятилетиями. Правильнее было бы сказать, что сегодня здесь первый опыт демократии, и она худо-бедно, но существует. Какая-то конституция действует. А то, что нету харизматических лидеров, так это тоже неудивительно. Кроме того, что это вопрос случая, так он и подготавливается долгими годами и определенными условиями функционирования демократии. Если, например, считать харизматической личностью генерала де Голля, то его выдвинули не только обстоятельства момента, но и подлинная традиция французского офицерства. Да и вообще харизма – вещь опасная. Она ведь бывает не только истинная, но и ложная, и такие лидеры вряд ли нужны России.

Споры о судьбе России идут не только здесь, но и на Западе. В западной прессе невероятно распространены катастрофические суждения и точки зрения. С нелегкой руки тех или иных диссидентов и особенно с подачи ваших здешних газет. Понятно, что пресса всегда любит плохие новости, их легче продать. И с этим приходится воевать, писать письма в редакции самых почтенных газет. И тут особенно нужна умеренная позиция. Безусловно, я не приемлю эйфории по поводу российских событий. Какая может быть эйфория после семидесяти лет самоистребления нации и ее культуры! Но, с другой-то стороны, налицо свобода. И пусть свобода – это всегда риск, неизвестность, но это же и единственное условие здоровой жизни.

Поэтому я бы посоветовал вам заняться не столько поиском мировоззрения взамен утраченного, сколько поиском этики. Поиском терпимости, такта, сдержанности в оценке и описании событий. Понятно, что газета должна быть хлесткой, бойкой. Но важно и уловить правду в ее сиюминутном становлении. Ведь это и означает быть реально свободным. Свободным не только в словах, но и свободным от предрассудков, свободным от пустой броскости. Это трудно, но это же может быть, я бы сказал, замечательным ремеслом.

Сегодня России нужна стабильность в этом состоянии свободы. В частности, я считаю, что было бы лучше, если бы ближайшие выборы не произвели каких-либо существенных изменений в стране. Не говоря уже о возвращении коммунистов.

Я иногда беру читать на ночь изданный в Петербурге синодик расстрелянных в 1937-38 годах людей. Это потрясающе. Это действительно была война с собственным народом. Там расстреливали совершенно простых людей, отнюдь не партийных, как это одно время казалось. Вот что я бы предлагал нынешним коммунистам для вечернего чтения…

Речь ведь идет не только о возврате вывески. Вместе с этим будет идти и определенная реабилитация прошлого, что очень опасно. Возврат коммунистов в странах Восточной и Центральной Европы – это нечто другое. Они были покорены Советами, там исходно было больше культуры, и их неокоммунисты, я бы сказал, более просвещенны. То, что случилось с Россией, - это уникально в истории. В этом смысле именно Россия несет полную ответственность за коммунизм. И поэтому всякая реабилитация коммунизма была бы самым худшим из всего возможного и в политическом, и в нравственном, и в духовном отношениях.

И потом всякая смена правительства вообще бывает очень болезненной. Пружина демократии заключается в том, чтобы правительства сменялись, но в определенном ритме. На Западе даже существует закон оптимального пребывания у власти – десять лет. Это и максимум, и некая средняя закономерность для стабильного общества и для приличного правительства в нем. Можно вспомнить многие слабые демократии, где правительства сменялись, как в чехарде. Я за сохранение той власти, что есть сейчас.