Человек и насекомые

Беседа с поэтом Алексеем Парщиковым

 

-Один из важных вопросов будущего, - язык нашего диалога с природой. Слово поэта тут будет не из последних…

-До поступления в Литературный институт я более трех лет учился на зоофаке Киевской сельхозакадемии. Ботаника мне никак не давалась, но очень привлекала анатомия животных. Они поразительно красивы изнутри. Красота их достигает величия звездного неба. Мимо окон аудитории хромала кобыла, жалкое, несчастное существо. Когда она сдохла, ее вскрыли, она оказалась необычайно строгой красоты, достойной созерцания.

Мы окружены природой. Но также мы окружены языком природы, языком форм. Окружающая экологическая среда – это не только объект засорения. Это и некая субъективность, Солярис, живая среда общения. Не только литература, но и жизнь животных, популяций – это текст, система знаков.

-Восходящее к древности представление о природе как о книге?

-Да, природа воспринималась как книга, умея читать которую мы можем познать смысл жизни и свое будущее. Леса, горы, долины – символы, знаки текста, обращенного к человеку. Здесь причина гаданий: по внутренностям животных, по полету птиц, по звездам. Или назначение гороскопов, когда природа дает однократную комбинацию своих элементов как текст судьбы отдельного человека.

-Астрология-то в моде, но мы, кажется, разучились понимать природу в ее обращениях к нам. Не слушаем и не слышим… Душа заскорузла?

-Мы не знаем, обращается ли действительно природа к нам, но она является источником образов, которые мы воспринимаем. Таким источником могут быть горы, как мы видим из китайской поэзии. Когда-то я, совершенно ошарашенный, увидел ночью в Якутске бегущую белую лошадь с мордой льва. В этот момент я понял, что она больше поэт, чем я, что она является языком, который больше, чем мой язык.

После Канта не принято делать предположений, насколько природе объективно присуща обращенная к нам разумная речь. Мы этого не знаем. Но ясно, что языку как таковому присущ этот непрерывный процесс творчества, самосознания и тяги к просветлению.

Фраза – это проявленная фотография, в которой виден образ. Мы не знаем, насколько это речь природы. Но в самом языке всегда есть эта напряженность, существующая между нами и природой, напряженность гуманитарных отношений.

-То есть диалогичен сам язык?

-Язык не описывает происходящее, но изображает его, стремится к уподоблению. Это как процесс мимикрии, изменением насекомыми своего цвета. Мошка, садясь на вельветовые брюки, становится вельветовой. Непонятно, что именно она в этот момент берет от вельвета. Но сам момент опрозрачнивания себя для создания подобия – это тема искусства. Происходит стирание граней, мир становится единой средой. В языке эту функцию уподобления берет на себя метафора, образ как средство переимчивости. Как насекомое, прикидывающееся веткой, чтобы его не съели.

-Язык и природа как бы отражают друг друга?

-Судите сами, бионика сегодня соединяет биологию с техникой. Из природного мира берутся формы дизайна, линии самолетов, аэропортов. Они превращены в траектории человеческих коммуникаций, в суммы ценностей и достоинств. Фюзеляж самолета коммуникативен как лозунг. Биосфера соотносится с информатикой. В постиндустриальную эпоху у природы и техники общий визуальный язык.

-Не могу не вспомнить здесь неоднократно цитированное стихотворение Александра Еременко об этом взаимопроникновении: «В густых металлургических лесах, / Где шел процесс созданья хлорофилла, / Сорвался лист. Уж осень наступила / В густых металлургических лесах. / Там до весны завязли в небесах / и бензовоз, и мушка-дрозофила. / Их жмет по равноденствующей сила, / они застряли в сплющенных часах. / Последний филин сломан и распилен. И кнопкой канцелярскою пришпилен / к осенней ветке книзу головой. / Висит и размышляет головой: / зачем в него с такой ужасной силой / вмонтирован бинокль полевой?»

-Постиндустриальная эпоха, в которой мы живем, - это мир механических комплексов, созданных человеком. В нем намешано немного свободной воли и много дебильности, это мир механического абсурда, напоминающий нам мир насекомых. Не случайно в поэзии абсурда обериутов – Д. Хармса, А. Введенского, Н. Олейникова – органичен интерес к насекомым: мухам, пчелам, тараканам. Мир насекомых накладывается на современную эпоху, дает язык для его описания.

-Например?

-Сейчас выходит на свет феномен бюрократии. Мы видим его, нервничаем, не знаем, что предпринимать. Возникает нужда в каком-то особом языке описания. Это совершенно замкнутый мир, в котором нет, например, причинно-следственных отношений. Одно время я работал в прекрасном, прогрессивном журнале с крайне уважаемым главным редактором. Как и все остальное в нашей стране, журнал снизу доверху был бюрократичен. Здесь никогда ничего не решала логика. В кабинете главного редактора можно было победить его хозяина, но убедить – никогда.

Организованная бюрократия близка насекомым делам. Она метафизична, организована как рой. В нее нельзя проникнуть извне, изнутри нельзя осознать как целое. В ней можно только соучаствовать. Действует защитный механизм, при котором участник не может осознать целого, а значит и подлинного результата своих акций. Понимание закрыто, как крышкой кастрюля. Но то же самое происходит у животных.

Это даже не абсурд, потому что любой абсурд опирается на логику, на ее нарушение. Это не парадокс. Это то, что изображала греческая трагедия: правы все. Категории логики и ее отрицания выключены.

-Человек в нечеловеческом мире?

-Постиндустриальный мир являет нам не индивидуальность, а клишированность, бесконечность повторений, множественность, не ухватываемую рассудком. Все более закодированным, механистичным становится наше психическое существование. В итоге, ни самих себя, ни окружающее мы не можем описать психологически. Мы окружены антипсихологическим миром. В поисках адекватного языка мы обращаемся или к животным, или к дебилам. Животные являют нам чистый феномен, то, что не охватывается пониманием. Дебил – тоже чистый феномен, открытый навстречу всему происходящему с ним, как открыт юродивый или святой. Так же предельно, как только пред Богом можно ходить, существуют и насекомые. Это суверенная область, не подвластная нашей психологии. Это область чистого наблюдения и нарушенных ожиданий. Так воспринимают природу дети – вне категорий рассудка и привычного, как сферу чистой неожиданности. И это же очень притягательно для искусства, которое всегда предполагает остраненность, пространство нарушенного ожидания. Вроде метафоры, образного, неожиданного претворения темы.

-Как попытку  такого остраненного восприятия природного мира не могу не вспомнить вашу «Элегию», которая мне очень нравится: «О, как чистокровен под утро гранитный карьер, / в тот час, когда я вдоль реки совершаю прогулки, / когда после игрищ ночных вылезают наверх / из трудного омута жаб расписные шкатулки. // И гроздьями брошек прекрасных набиты битком / их вечнозеленые, нервные, склизкие шкуры. / Какие шедевры дрожали под их языком? / Наверное, к ним за советом ходили авгуры. // Их яблок зеркальных пугает трескучий разлом / и ядерной кажется всплеска цветная корона, / но любят, когда колосится вода за веслом / и сохнет кустарник в сливовом зловонье затона. // В девичестве – вяжут, в замужестве – ходят с икрой, / вдруг насмерть сразятся, и снова уляжется шорох. / А то, как у Данта, во льду замерзают зимой, / а то, как у Чехова, ночь проведут в разговорах».

-Кстати, когда эти стихи напечатали, меня спрашивали: кого я имел в виду, кого хотел обидеть? Никого вообще не хотел обижать, потому что за этим не стоял человек. Материалом художественного мышления берется именно психологическая непроницаемость.

-Природа помимо наших привычных предрассудков по ее поводу?

-Наверное, потому что очень часто, говоря о природе, мы имеем в виду некий брутальный, суровый мир простых действий, нечто, что своей равнодушной жестокостью может нарушить наш уют. Это мир дарвиновской борьбы за существование, за то, чтобы, оттолкнув конкурентов, пролезть в узкую дырочку эволюционного процесса. Недалеко от моего дома возник Палеонтологический музей. Он как раз и предполагается как съезд неудачников в этой борьбе.

Я думаю, что современное мышление, как научное, так и художественное, предполагает в этом смысле антидарвинизм, то есть одновременное существование многих систем целесообразности и красоты.

-Плюрализм в природе?

-Что-то подобное. Помню статью Эфроимсона в «Новом мире» о родословной альтруизма и как горячо обсуждали ее в начале 70-х киевские хиппи. Когда в природе все взаимосвязано, нет нужды определять проигравших и победителей. Звено в цепи необходимо не для себя, а для всей цепи.

И природа, и поэзия контекстуальны. Пользуясь контекстом, ученый по косточке, восстанавливает скелет. Не зная многих текстов поэзии Серебряного века, я восстановил для себя ее целое. Потом изменилось отношение к отдельным людям, но не общая картина. Можно идти не от частностей, а от того, что заполняет ячейки необходимыми элементами.

Любищев любил отыскивать животных, у которых не было оправдания целесообразности своих органов. Каких-нибудь червей или кротов, которые, ведя подземный образ жизни, обладают, скажем, зоркостью орла. Как стихотворению предшествует ощущение его, так контекст природы дает представление о явлении – до него. Причина и следствие меняются местами.

-То есть мы ждем чего-то, и оно наступает вместе с будущим?

-Да, проблема связи языка и природы еще и в том, что нам задается пространство ожидания. Заметьте, и у языка, и у природы есть синтаксис. Это не только система регулирующих знаков, это еще и силовые линии структур, которые задают траектории движения. По знакам препинания, употребляемым поэтом, можно описать его творческую ауру. Но и в генетике, в молекулярной биологии жизнь определена порядком генов и аминокислот. И природу, и язык можно свести к их синтаксису, который задает порядок будущего. Все эти моменты ожидания и нарушенного ожидания – неожиданности, - составляют баланс творческого состояния, творческой работы.

Когда мы обращаемся к природе, мы в зависимости от своего состояния видим в ней то сферу чистой неожиданности, чистый феномен, то мир чисто механический, девальвировавший себя бесконечной матричностью и повторяемостью. Сегодня эти крайности сошлись к антипсихологическом восприятии природы.

-Можно сказать, что раньше в басне, например, описывали животных как людей, а сегодня мы смотрим на человечество с не-человеческой точки зрения?

-Дело, я думаю, в том, что свою жизнь мы воспринимаем уже как нечеловеческую. «Насекомое» - это калька с французского слова, восходящего к латыни и древнегреческому и означающего нечто мелкое, иссеченное. Эта «насекомость» пронизывает многие стороны нашей жизни.

Например, деньги. Что поражает в них, как и в насекомых? Их бесчисленность, бесконечная делимость. На наших деньгах насекомые не изображены, но их присутствие ощутимо в самой дробной, ползущей организации достоинства купюр.

Или вот еще страшно привлекательная тема: животные и секс. Я помню описание любви у богомолов, когда самка после оплодотворения срубает своему партнеру голову. Искусство прочно повязано с такой ситуацией. Состояние безголовой сексуальности – это фестивали, фиесты, выездные сессии, это поэтика празднеств. Можно найти параллели с животным миром.

Описание полового общения животных, насекомых вообще действует отрезвляюще. По сравнению с порнографией противоположное действие. Я смотрел «Сто дней Содома», и было полное ощущение, что превращаешься в животное, что и раскрепощало, и ужасало. Это было восприятие свободы как ужаса. Это уже связано с пониманием утопии, в которой люди всегда уподоблены животным для совместного участия в какой-то единой, последней мистерии преобразования бытия.

-В стихотворении Мандельштама «Ламарк» есть, в частности, такие строчки: «К кольчецам спущусь и к усоногим, / Прошуршав средь ящериц и змей, / По упругим сходням, по излогам / Сокращусь, исчезну, как протей».

Речь идет о спуске человека по лестнице живых существ, о том, что «низшие формы органического бытия – ад для человека», и все-таки об уходе из человеческого мира в этот ад. Сама принадлежность к человечеству в нашем веке стала то ли испытанием, то ли проклятьем. Как писал Лотреамон: «Будь это в моей воле, лучше б уж стал я сыном акульей самки, чей голод под стать ураганам, и тигра, свирепость которого общепризнанна: я был бы менее злобен». Как вы оцениваете будущую участь человеческую?

-Как-то американский поэт Алан Гинсберг сказал: будьте в своем внутреннем мире смелыми, чистыми, храните спокойствие и не бойтесь чудовищ. Помните, что на Соборе Парижской Богоматери изображены страшные чудовища, химеры, как символы того, что всякое движение к святости начинается встречей с чудовищами. На этом пути их нельзя бояться.

Тогда меня поразила эта мысль, стала как откровение. Потом в «Иконостасе» Павла Флоренского я прочитал нечто подобное, когда он размышляет о природе сна, обратного времени, о соотношении утреннего сна и вечности, о челночной работе души и о возвращении ее очищенной в тело. Флоренский пишет, что на окраине мира, в топях его и болотах, души встречают призраки, тени, чудовища. Но они не обладают самостоятельной реальностью. Их реальность в нашем воображении. Они мимикрируют, чтобы привлечь к себе внимание, и тогда возникает опасный соблазн уподобления им и тем самым наделения реальностью. Не обращать на них внимания, хранить спокойствие – и они сгинут, исчезнут.

-Искусство в этом помогает?

-В тучах этих призраков существуют световые дыры – результат их расподобления. Искусство ХХ века как раз стремится к разрушению форм, к их расчленению, освобождению от них. Николай Бердяев в своих статьях о кубизме, выявив эту тенденцию, обвинил искусство в отрицании мира. Но, я думаю, что суть не в этом. Идет попытка расподобления иллюзорных, неистинных, анти-человеческих форм, попытка обозначить ходы в более высокие и истинные сферы. Художник называет формы, придает им реальность для того, чтобы развоплотить, расчленить, пройти сквозь них. Он погружается в материю для расчленения ее во имя смысла.

Биолог руководствуется иными установками. Он похож на святого в своем желании крестить материю, управлять ее эволюционным ходом, логизировать ее, приняв за данное.

Ныне художник желает расподобления, расчленения призрачности постиндустриального мира. Основная особенность того – бесконечная повторяемость подобий, то есть иллюзорность. Мир воспринимается поверх девальвированного пространства. Возникает экзистенциальная задача пройти сквозь мир выморочных подобий для достижения первоисточника человеческого разума.

 

Беседу вел Игорь Шевелев

«Человек и природа», 1989 год, №11

Первая | Генеральный каталог | Библиография | Светская жизнь | Книжный угол | Автопортрет в интерьере | Проза | Книги и альбомы | Хронограф | Портреты, беседы, монологи | Путешествия | Статьи | Гостевая книга