486.Юрий Любимов о Высоцком (Общая газета 1998, №4)

Вдоль обрыва по-над пропастью

Юбилейная позолота не пристанет к Высоцкому

Бурно прошел по стране юбилей Владимира Высоцкого. Даже в «заграничном» Мариуполе, где он был один раз, открыли памятник певцу. Юбилеи устроены так, что зачастую публично высказываются о виновнике воспоминаний не самые близкие к нему люди. Про Юрия Петровича ЛЮБИМОВА, режиссера Театра на Таганке, так не скажешь. Сложные творческие взаимоотношения двух сильных и талантливых личностей отошли со временем в сторону. Остались факты.

-Наверное, многие задают себе вопрос: «А чем стал бы Владимир Высоцкий в наши дни, если бы не умер так рано?» Вы могли бы ответить?

- Я думаю, чем он был тогда, тем бы остался и сейчас. Он сам на это ответил: «Пусть впереди большие перемены, я их, конечно, тоже не приму!» То есть как всякий порядочный человек, занимающийся искусством, он бы продолжал смотреть на то, что творится с людьми, а не восхвалять действия властей, какими бы те себя ни выставляли. Он иначе не жил. И недаром у него палитра была такая широкая, и аудитория – от ученых до любых работяг, подводников, золотоискателей. Видимо, главное его свойство было в том, что терпеть не мог какого-то лицемерия и надутия щек. Того, что сейчас на сленге называется: «гнать попсу, пургу». Человек был преследуемый, гонимый, несмотря на огромную популярность. А иногда мог сделать то, что никакому правителю не по силам. Потому что люди его любили.

Когда-то мы выступали на границе с Китаем, где местное начальство строго-настрого запретило, чтобы Высоцкий пел свои песни. А командующий, наоборот, попросил: «Нельзя ли, чтобы ваш артист спел, солдаты очень просят…» Они загнали автобус повыше, на автобус водрузили Владимира, поставили рацию, микрофоны, и он прямо оттуда пел про хунвейбинов, про культурную революцию. И этот генерал, который рядом со мной стоял, искренне позавидовал: «Ах, мне бы такой авторитет у солдат! Этим должен обладать истинный полководец». Я понял его хорошую мужицкую зависть. Видно, как теперь выражаются, «крутой» был господин.

Или известный случай, на КАМАЗе, еще при строительстве. Грязь непролазная, единственная улица блочных домов. Работяги были выходные и выставили вдоль улицы магнитофоны на полную железку, как полагается, и изо всех – Высоцкий. И сам он идет посреди улицы и кажется, что если он вдруг крикнет: «Громи, ребята! – они, не задумываясь все порушат. Весь КамАЗ со всеми этими домами.

- Может, власти этого и боялись?

- Была в нем вот эта зараза, тяга к свободе, к независимости. А тут еще путают героев его песен с ним самим. Его «блатной цикл» - это тонкая пародия, а власти воспринимали, что он сам блатной. «Шили» ему его собственные песни. Когда я хотел с ним Гамлета делать, власти запретили: «Какой это, мол, Гамлет, это – пьяница из подворотни с пропитым голосом! Вы что, с ума сошли?» В итоге он получался трагической фигурой, которую всячески оскорбляют. Он не мог этого не переживать, на концертах сам говорил: «Что же получается? Все меня знают, а я – никто. Не печатают. Записей моих не издают». Впервые его записали французы, потом канадцы, американцы. И за это еще больше попадало.

А то его ОБХСС начинало ловить. Получал он в театре 150 рублей. Приезжает к нему Марина, он должен был ей что-то показать, отвезти в ресторацию. Эта дама привыкла по-другому жить. Вот он и давал свои концерты. А его за это ловили. Даже следствие было какое-то, меня на допрос вызывали.

В первую очередь он был поэт и очень обижался, что все поэты свысока похлопывали по плечу, мол, давай, Володенька, выпьем, а ты спой. Отсюда и все привычные нам комплексы. Приходит в театр, расстроенный. Говорю: «Что с тобой?» Он: «В Союз писателей не приняли». – «Володя, да ты что, милый, из этого Союза бежать надо, а не скорбеть, что не приняли!» Поскольку все случилось прилюдно, тут же донесли, что Любимов соблазнял артиста покинуть Советский Союз!.. Куда ни кинь, все какой-то скверный анекдот получается.

- Когда вы впервые встретились с Высоцким?

- Сразу же после возникновения театра на Таганке. Его кто-то привел, думаю, что наши дамы. Он же окончил школу-студию МХАТ, а его отовсюду выгоняли. Вошел. Кепарь, серенький пиджачишко из букле. Сигареточку, конечно, погасил. Прочитал что-то маловразумительное, бравадное, раннего Маяковского, кажется. Я говорю: «А гитарка чего там скромно стоит? Кореша, значит, вам уже сообщили, что шеф любит, когда играют на гитаре?» - «Нет, я хотел бы спеть, если вы не возражаете».

И вот он пел мне сорок пять минут. Через двадцать минут я спросил: «А что за тексты, скажите, пожалуйста?» Он так скромно говорит: «Тексты мои».

«Баньки» еще не было, «Волков» не было, «Куполов» не было. Но уже, кажется, была «На нейтральной полосе». Спрашиваю: «А где же вы выступаете?» - «Я больше так, для друзей, в компаниях пою». Я ему сразу сказал: «Приходите работать». Мне тут же: «Зачем берете? Он – сильно пьющий. Намучаетесь». А я говорю: «Какая мне разница: одним алкашом больше, одним меньше. Этот хоть проспится – так умный. С ним интересно дело иметь».

Конечно, с ним намучаешься. Но все равно у меня никакого зла нет. Он и умница был, и интересовался всем чрезвычайно. И потом, что немаловажно, жизнь очень любил. Любил шататься везде. Был сильный, крепкий. И всегда истории придумывал. Убежит куда-то – скандал. Зато потом прибежит, начнет рассказывать, и все ему прощаешь.

Я думаю, что он, если бы жил, писал прозу. Он ведь под конец больше бумагу и перо брал, чем подбирал свои незатейливые мелодии. Признавался, что заводится от ритма, от темпа, стих легче ложится. Мне кажется, он для этого и бренчал.

Хотя Альфред Шнитке считал иначе. Когда мы делали спектакль памяти Высоцкого, я его попросил: «Поддержи Володю музыкально, аранжируй его». Он сперва сделал, но потом все снял и сказал: «Не надо, это его мир». Только мы с ребятами уговорили, чтобы оставил свою музыку к Володиной «Балладе». Чудесная, озорная баллада, и очень красива музыкально.

- У вас был спектакль «Берегите ваши лица» по стихам Вознесенского, который воспринимался как бенефис Высоцкого. Расскажите.

- Он там спел всего одну песню – «Охота на волков». Зрители начали топать, свистеть, орать: «По-вто-рить!» Зал просто неистовствовал, не давали продолжать. Успокоились все с трудом, только после моих молений: «Хватит, мы поняли ваше отношение, прекратите. Вы не понимаете, что не надо этого делать, ведь они припишут демонстрацию?» В зале сидел Мелентьев, министр культуры РСФСР… Спектакль был сделан в форме репетиции, которую я могу останавливать, что-то подсказывать артистам, что-то менять. Рядом сидела кассирша: кому «репетиция» не нравится, можете встать, получить свои деньги и уйти. За четыре раза, что мы сыграли, кажется, был один такой случай. А потом спектакль прикрыли. Причем не из-за Высоцкого, а потому что у Вознесенского была фраза-перевертыш: «А луна канула» - читалась и так, и наоборот. Они написали докладную в Политбюро, что издеваюсь над нашими неудачами в космосе. Американцы как раз в это время вышли первыми на Луну!..

- Как возник «Гамлет»?

- Володя все время твердил: «Я так бы хотел играть Гамлета!» А я в это время выклянчивал у начальства разрешение поставить «Исторические хроники» Шекспира. И хотел, чтобы Володя там играл. Тяжба длилась бесконечно: «Нам недоели ваши самодеятельные композиции, ставьте каноническую пьесу!» Ну, я и написал заявление: «Прошу разрешить каноническую пьесу «Гамлет»!» Тогда они прицепились, что нельзя давать роль Высоцкому, нужен другой Гамлет. Я говорю: «Другим может быть только настоящий принц. Вы с ними, принцами, встречаетесь, в отличие от меня, вот и договаривайтесь. Если какой-нибудь принц придет, то я подумаю. Пусть играет во втором составе». Так валяли дурака, а Высоцкий тем временем репетировал. Репетировал, надо сказать, очень сложно.

- По поводу репетиций даже сейчас разные слухи ходят…

- Это набрехали по «ящику», что он кидал в меня штыки. Они придумали эту легенду на основе реальной, хотя и не связанной с Высоцким истории.

Молодым я играл Ромео на сцене вахтанговского театра. Пришел на спектакль Борис Леонидович Пастернак, автор перевода. Я имел честь быть знакомым с ним. Он сидел рядом с Вознесенским в партере, в первых рядах. И когда я фехтовал с Тибальдом, получилось, что шпага обломилась, и кончик ее вонзился как раз между Вознесенским и Пастернаком. Борис Леонидович пришел за кулисы и говорит: «Вы меня чуть не убили!» - и показывает обломок.

Все это переврали на какие-то «штыки». Мы удивительные люди, все время со сладострастием выискиваем какие-то пакости друг про друга. Нельзя же так. Вот помню, как Володя меня спас. Я очень сильно заболел, дикая температура, сорок и пять десятых. Жена в это время у себя в Будапеште с сыном. Я один валялся. И вот слышу какие-то бесконечные звонки. Добрался по стенке до двери. Открыл. Стоит Владимир. «Что с вами?» Я говорю: заболел. Он довел меня до постели: «Надо же что-то предпринимать. Вы только дверь не захлопывайте…» И исчез. Оказывается, он на своем «Мерседесе» проехал через охрану в американское посольство, сказал, что у него шеф загибается. Они дали ему какой-то мощнейший антибиотик, и обратно он тоже выбрался на скорости сквозь кордон милиционеров. Потом, конечно, был жуткий скандал: еще бы! Но он привез мне эти таблетки, сказал, как надо принимать. Через два дня я встал, хотя мог бы загнуться. И такой он был во всем – азартный. Вот понравилась ему «колдунья» Марина Влади, он ее и добыл.

- А не трудно ли было двум таким сильным личностям, как вы и он, уживаться в одном театре?

- Да нет. Володя, несмотря на весь свой характер, прекрасно понимал, что «каждый сверчок знай свой шесток». У него всей этой советской сволочной галиматьи в голове не было. Он был поэт. Я потому и дал ему играть Гамлета. Да, он был хороший артист, но замечателен был не этим, а тем, что создал свой мир, свою совершенно удивительную поэзию. Только несколько человек поняли, что он такое, а артисты только одно твердили: «Почему ему можно, а нам нельзя?» Вот вы ему разрешаете, а нам нет, почему?» Я говорю: «А потому что он Высоцкий».

- Сейчас вы называете его то Владимир, то Володя. А как называли в жизни?

- Самым зловещим было, не когда я на них орал. А когда негромко говорил: «Владимир Семенович, будьте добры, покиньте сцену. Вы не слышите, что я вам говорю? Уйдите, пожалуйста, со сцены». И он уходил. И никакими штыками не кидался.

Бывали, конечно, всякие случаи. Один раз я сказал грубость. Вообще репетиции на «Гамлете» были тяжелые. Хотя Володя и ныл: «Гамлета… Гамлета…», но выяснилось, что реально у него не было ни концепции роли, ничего. Просто желание. Как полюбил свою Марину и – «добуду», так и Гамлета должен играть, и все. А чего играть, и сам не знает.

Начинал он стихами Бориса Леонидовича Пастернака. Вышел и заявил громогласно: «Гул затих! Я вышел на подмостки!» Возникло какое-то недоумение. На этот раз я сорвался. «Вышел?» - «Да, а что?» - «Ну и уходи отсюда».

Он сперва не понял. «Нет-нет, уходи!» - «Почему? Что?» - «Потому что так нельзя! Что ты за фрукт? Ну, и что, что ты вышел!» Тут и началось…

- Но сложности были и потом…

- Вы имеете в виду случай, о котором рассказывала Демидова, когда Владимир пропал в Марселе во время гастролей? Я нашел его в четыре утра в каком-то портовом кабаке. Кагебешники, которые нас сопровождали, были довольны, ухмылялись: наконец-то мы прокололись… Видимо, даже Володя это понимал, потому что, увидев меня, даже протрезвел. Я говорю: «Садись в машину». Отвез его в гостиницу, вызвал врача. Что-то ему укололи, он заснул. Утром я стал звонить Марине. Довольно резко с ней говорил. Она сказала, что занята, я говорю: «Нет, мадам, вам придется бросить дела и приехать к мужу». Через некоторое время она явилась.

Врачи сказали, что не отвечают за его жизнь и без расписки не выпустят его из госпиталя. Он был в таком состоянии, что мог умереть на сцене. Тем не менее – «Я буду играть». За сценой дежурил врач, чтобы сделать укол, если ему станет плохо. А мы на всякий случай срепетировали такой этюд: выходит король: «Где Гамлет? Немедленно доставить!» А Розенкранц и Гильденстерн выбегали: «Сейчас найдем и вам его представим». Быстренько сочинили в размер, пока врач будет с ним что-то делать.

В этот раз он играл необыкновенно. С артистами так бывает. Когда нет сил и артист играет «по делу», он делает именно то, что необходимо. Особенно это важно в трагедии. И Высоцкий словно достиг совершенства. Зал это понял, догадался, что происходит что-то необыкновенное. Конечно, каждый раз так работать нельзя.

Я с самого начала говорил о религиозной стороне этой странной пьесы. Но все мои желания пробиться к нему прошли мимо. Только под конец жизни он стал задумываться, особенно над тем, что самоубийство – страшный грех.

- Прямо убить себя нельзя, но можно убивать себя постепенно…

- Тем, что он пил? Врачи мне говорили: «Вы на него сердитесь, а, может, это наследственное и он иначе не может». Его родители отказались мне помочь поместить Володю в больницу. Хотя я не родственник, все-таки сгреб его и отвез принудительно. И считаю, что правильно сделал. Потому что он после этого два года работал, сочинил прекрасные стихи, песни, хотел кино снять. Его киношники обманывали, Одесская студия морочила голову. Я говорю: «Да обманут они тебя. Репетируй лучше Бориса Годунова. Чего ты ждешь? Полгода уже прошло, а ты все маешься».

Он был зациклен на том, что только когда пьет, только тогда может творить. На самом-то деле – ничего подобного. Потом он начал себя обманывать, как все они: пить 10 капель, потом 15… А потом его еще кто-то научил колоться, мол, это выбьет алкоголизм и все будет хорошо. Не знаю кто, я бы ему и сейчас голову отвернул. Потому что кончилось это трагически. Время от укола до укола все сужалось и сужалось… Но он очень хотел выпутаться.

Перед его смертью я заболел. В пять утра пришел Давид Боровский и сказал: «Ну, вот и кончилось ваше двадцатилетнее сражение за Володю», Я говорю: «Умер?» - «Два часа назад».

Я оделся, и мы поехали. На Малой Грузинской уже было полно народу, но нас узнали, пустили. Потом я позвонил художнику Юре Васильеву, ныне покойному, и он снял посмертную маску. Володя писал в своем «Монументе»: «Расторопные члены семьи торопятся…» - Марина хотела, чтобы сняли маску.

- А как власти реагировали на похороны?

- Ужасно. Я вернулся домой часа через три. Жена сказала, что меня разыскивают от Гришина. И тут же звонок. Изюмов: «Виктор Васильевич поручил вам сказать, как все должно быть». Что какой-то мелкий чиновник быстро проведет с 10 до 12 гражданскую панихиду в театре и – на кладбище.

«Нет, так хоронить мы не будем». – «Как?» - «Вот так. Вы его травили, а хоронить его будем мы, его друзья». – «Нет, вы будете делать, как вам прикажут!» - «Нет, не буду делать. Если вы хотите по-своему, вам придется нас физически устранить». – «Так и доложить?» - «Так и доложите».

И тогда я позвонил Андропову и сказал: «Ваши деятели не понимают, кого они хоронят. Может быть новая Ходынка». И Андропов ответил: «Хорошо, товарищ Любимов. Вы слышите, я пока еще называю вас «товарищ». Придет мой человек и будет вам помогать, чтобы никаких Ходынок не было».

Очередь шла от Кремля, мимо Яузской больницы наверх. Люди к Володе шли всю ночь. Утром была совершенно дикая жара. И все несли цветы, оберегая их зонтиками. Внизу у Москвы-реки перекрыли шествие грузовиками. Тогда толпа спокойно раздвинула грузовики, и люди опять пошли, а солдаты сделали вид, что они ничего не видят.

Пришел генерал кагебешный: «Надо продлить панихиду». И повторил слова Андропова: «У нас пока с вами общие интересы», Так мы и ходили с ним по тротуару мимо метро, а люди шли к гробу. Я попросил Володиных друзей – физкультурников, мастеров спорта, - и они держали линию. Если начинался какой-нибудь эксцесс, они сразу этого человека под белы рученьки уводили в сторону. Но люди вели себя изумительно.

Чего не скажешь о властях. Площадь была запружена народом, люди стояли на крышах домов. Володин портрет был на фасаде театра, на втором этаже. Как только мы вынесли гроб, они сразу повезли его в тоннель. Я: «Как? Почему?» Но кто же меня послушает.

Только помню, как они сразу пустили поливочные машины, чтобы смыть цветы, которыми была завалена площадь. И какие-то молодчики стали выламывать портрет Высоцкого с фасада. И тогда толпа начала скандировать: «Фа-шис-ты! Фа-шис-ты!»