«Заочное интервью» с философом Владимиром Соловьевым (1853-1900)

- Признаюсь, Владимир Сергеевич, я испытываю большие сомнения в допустимости подобного интервью. Хотя все ваши слова документально подтверждены, но…

- …Вам кажется несправедливым хватать людей за горло и требовать от них того, что они вовсе не имели в виду давать?

- Примерно так. И потом, необычен ведь сам жанр «метафизического интервью». Будет ли он правильно понят?

- В таких случаях я и сам начинаю повторять в душе любимое выражение моего друга Радлова: «Однако не будет ли сие многомерно?»

- Сами вы верите во что-нибудь подобное?

- Не только верю, но, собственно говоря, только в это и верю. С тех пор как стал мыслить, тяготеющая над нами вещественность всегда представлялась мне не иначе, как некий кошмар сонного человечества, которого давит домовой.

- То есть недостоверность факта нашего интервью вас не смущает?

- Конечно, ведь если вы обусловливаете достоверность факта сообразностью его с механической системой мира, то я саму эту систему могу допустить лишь настолько, насколько она уживается с высшими истинами религиозно-метафизическими.

- Ну тогда начнем. Говоря с таким идеалистом, как вы, имеет смысл начать с приятного обществу «Знание», печатающему нашу беседу, а именно с естественнонаучных увлечений вашей молодости. В чем они заключались, кто влиял на вас?

-  Влияли братья Лопатины, мои первые друзья детства, отрочества и юности. Учились мы розно, но летнее время проводили вместе, в подмосковном селе, нынешнем Покровско-Стрешневе, где наши родители в продолжение многих лет жили на даче. Цель нашей деятельности тогда состояла в том, чтобы наводить ужас на покровских обывателей, в особенности женского пола. Например, когда дачницы купались в протекающей за версту речке Химки, мы подбегали к купальням и не своим голосом кричали: «Пожар! Пожар! Покровское горит!» Те выскакивали в чем попало, а мы, спрятавшись в кустах, наслаждались своим торжеством. Иногда наши занятия действительно принимали научное направление. Там, мы усиленно интересовались наблюдениями за историей развития земноводных. Для этого в особо устроенный нами бассейн напускали множество головастиков, которые, однако, от неудобства помещения скоро умирали, не достигнув высших стадий развития. К тому же свою зоологическую станцию мы догадались устроить как раз под окнами кабинета моего отца, который объявил, что мы сами составляем предмет для зоологических наблюдений, но что ему этим заниматься некогда. Тогда мы перешли к практическому изучению географии. Моей специальностью было исследовать течение ручьев и речек и глубину прудов и болот. Причем активная роль моих товарищей состояла главным образом в обращении к чужой помощи для извлечений меня из опасных положений.

- Но кроме этого, как вы сами писали, с двенадцати до шестнадцати лет вы пережили «один за другим все фазисы отрицательного движения европейской мысли за последние четыре века». Вкратце, каков был ваш вывод?

- Первое. Нет ничего, кроме материи и силы. Далее. Борьба за существование произвела сначала птеродактилей, а потом плешивую обезьяну, из которой выродились и люди. Итак, всякий да полагает душу за други своя!

- Убирая в сторону шутки, вы имеете в виду близость тогдашнего материализма к социалистическим идеям, а тех, в свою очередь, к атеистическим суррогатам христианства?

- По этому поводу кто-то произнес известную остроту, что между христианством и социализмом в этом отношении только та маленькая разница, что христианство требует отдавать свое, а социализм требует брать чужое.

- Ну, я имею в виду жертвенность первых социалистов, утопическое устремление к лучшему миру. Разве христианству это также не присуще?

- когда-то в молодости я разговорился в поезде с молодым медиком. Это был провинциальный нигилист самого яркого оттенка. Он сразу признал меня за своего «по интеллигентному выражению лица», как объяснил он впоследствии, а также, может быть, по длинным волосам и небрежному костюму.

Мы открыли друг другу всю душу. Мы были вполне согласны в том, что существующее должно быть в скорейшем времени разрушено. Но он думал, что за этим разрушением наступит земной рай, где не будет бедных, глупых и порочных, а все человечество станет равномерно наслаждаться всеми физическими и умственными благами в бесчисленных фаланстерах, которые покроют земной шар. Я же с одушевлением утверждал, что его взгляд недостаточно радикален, что на самом деле не только земля, но вся Вселенная должна быть коренным образом уничтожена, что если после этого и будет какая-нибудь жизнь, то совершенно другая жизнь, не похожая на настоящую, чисто трансцендентная. Он был радикал-натуралист, я был радикал-метафизик.

- Прошло время, и можно, наверное, сказать, что что-то в этом отвергаемом мире было и прекрасно?

- Я знаю, что «все, что было прекрасно», провалится к черту, и такая уверенность наполняет мою душу почти райской безмятежностью.

- Вы знаете, те, кто читал ваши книги или хотя бы слышал о них, могут быть поражены таким выводом?

- Я знаю, мой недостаток – это полная неспособность находить слова, соответствующие моим чувствам. Для идей и фактов я еще иногда нахожу выражения. Для движения сердца – никогда.

- Как же тогда оценить двенадцать томов ваших сочинений?

- Все это только пепел. А о том, что под пеплом, я вам расскажу сон одной давно умершей старушки. Она видела, что ей подают письмо от меня, написанное обыкновенным моим почерком, который она называла paites d’araignee. Прочтя его с интересом, она заметила, что внутри завернуто еще другое письмо на великолепной бумаге. Раскрыв его, она увидела слова, написанные прекрасным почерком и золотыми чернилами, и в эту минуту услышала мой голос: «Вот мое настоящее письмо, но подожди читать», и тут же увидела, что я вхожу под тяжестью огромного мешка с медными деньгами. Я вынул из него и бросил на пол несколько монет одну за другой, говоря: «Когда выйдет вся медь, тогда и до золотых слов доберешься». Советую вам применить этот сон.

- А кем бы вы хотели тогда быть?

- Собой, вывороченным налицо.

- Почему, как вы думаете, так выходит?

- Ну уж так у нас в городе устроено, как умный человек, так или пьет запоем, или рожи корчит, что святых вон неси…

- Да-а, не знаю, что и подумает читатель. Что вы скажете хотя бы тем из них, кто придет на вашу могилу в Новодевичьем монастыре?

- Я скажу, что Владимир Соловьев лежит на месте этом. Сперва был филозоф, а ныне стал шкелетом. Иным любезен быв, он многим был и враг. Но, без ума любив, сам свергнулся в овраг. Он душу потерял, не говоря о теле. Ее диавол взял, его ж собаки съели. Прохожий! Научись из этого примера, сколь пагубна любовь и сколь полезна вера. (Желающим почтить память покойного выпить и закусить не возбраняется).

- Юмор, я заметил, вас никогда не покидает.

- Я вообще определяю человека как «животное смеющееся». Человек рассматривает факт, и если этот факт не соответствует его идеальным представлениям, он смеется. В этой же особенности лежит корень поэзии, метафизики. Поэзия вовсе не есть воспроизведение действительности. Она насмешка над действительностью. Это животные принимают мир таким, каков он есть. Для человека же, напротив, всякое явление есть маска. Видимая действительность не есть что-нибудь серьезное, не сама подлинная природа. Я скажу, что лучше быть больным человеком, чем здоровой скотиной.

- Возвращаясь к Новодевичьему, я вспоминаю, как в поэме «первое свидание» Андрей Белый, ну, вы помните, это Боря Бугаев, сын профессора Бугаева… Так вот он описывает, как зимой у монастыря в пурге встречает знакомую шинель «седою головой – в бобер» и на вопрос: «Ты кто?» - звучит: «Владимир Соловьев… Воспоминанием и светом работаю на месте этом…» Это действительно так? Чем вы объясните свое присутствие?

- Вообще-то я быть в Москве не расположен по множеству причин. Я в иных отношениях непомерно впечатлителен, быть может, потому, что у меня, яко у недоноска, слишком тонкая кожа. Нет, дело в другом. Когда вас поражает дурной запах, происходящий от лесных клопов или от падали, то вы зажимаете нос и проходите мимо. Но когда дурной запах происходит от гнойных ран на теле вашего брата, то вы, конечно, преодолеете свое отвращение, не станете распространяться о болезни, а постараетесь помочь.

- Хорошо, что вы сейчас делаете?

- В настоящее время я изнемогаю под тяжестью усилий образовать из нашего хаоса или просто слякоти хотя бы микроскопическое ядрышко для будущего общественного организма. Очевидно, это значительно труднее, чем призвание варягов или крещение Руси. Петру Великому, помимо гения, дело значительно облегчалось возможностью своевременного и целесообразного употребления дубинки. Добровольное согласие на добро – это для наших сограждан что-то вроде квадратуры круга. Я, впрочем, не впадаю в смертный грех уныния, особенно ввиду явных признаков, что небесное начальство потеряло терпение и хочет серьезно за нас приняться.

- Что вы знаете об этом?

- Есть бестолковица. Сон уж не тот. Что-то готовится. Кто-то идет.

- Простите, не понял…

- Под «кто-то» я разумею самого антихриста. Наступающий конец мира веет в лицо явственным хоть и неуловимым дуновением. Как путник, приближающийся к морю, чувствует морской воздух, прежде чем увидит море. Приближаются славные и тяжелые времена, и хорошо тому, кто может ждать их с надеждой, а не со страхом.

- Не хочется заканчивать беседу на такой ноте. Есть ли у вас стихи для ежемесячника, посвященного «Человеку и природе»?

- Конечно. Специально для вас. «Поэт и грачи».

Осень.

По сжатому полю гуляют грачи.

Чего-нибудь ищут себе на харчи.

Гуляю и я, но не ради харчей

И гордо взираю на скромных грачей.

Зима.

Морозная вьюга, в полях нет грачей,

Сижу и пишу я в каморке своей.

Весна

Ласкается небо к цветущей земле,

Грачи прилетели, а я – на столе.

- Владимир Сергеевич, большое спасибо. Никогда еще у меня не было столь приятного собеседника. Жаль, не увиделись…

- Во-первых, объявлю вам, друг чудесный, что вот теперь уж более ста лет, как людям образованным известно, что времени с пространством вовсе нет. Что это только призрак субъективный, иль, попросту сказать, один обман. Сего не знать есть реализм наивный, приличный ныне лишь для обезьян. А если так, то, значит, и разлука, как временно-пространственный мираж, равна нулю, а с ней тоске и скуке и прочему всему оценка та ж… Сказать по правде, от начала века среди толпы бессмысленной земной нашлось всего два умных человека – философ Кант и прадедушка Ной. Тот доказал методой априорной, что, собственно, на все нам наплевать. А этот – эмпирически бесспорно: напился пьян и завалился спать.

Беседу вел Игорь Шевелев

Публикуя эту «заочную беседу», следует заметить, что все биографические и концептуальные высказывания уважаемого автора подтверждены собранием его сочинений и писем. Что же касается «сюжетной» выстроенности беседы и ее тематической направленности, связанной с проблематикой журнала «Человек и природа», то они, как и обычно, на совести ведущего разговор.

 

София, Россия, всеединство.

Жизнь и философия Владимира Соловьева.

 

Владимир Сергеевич Соловьев (1853-1900) – классик русской философской мысли. По своей роли в отечественной культуре он не уступает современникам – Толстому и Достоевскому. В. Соловьев явился пролагателем путей для блестящей плеяды мыслителей начала ХХ века, составивших эпоху «русского Ренессанса». Личность подобного масштаба в культуре сравнима с геологическим сдвигом, открывающим новые перспективы развития. В жизнеописании учтем своеобразный статус «русского классика, включающий изрядную долю беззакония, нравственной оппозиции и прижизненного недоумения сограждан.

Владимир Соловьев родился 16 января 1853 года в семье знаменитого историка Сергея Михайловича Соловьева. (В пору макулатурных изданий и «возвращенных имен» путать сына с отцом, а кроме того, с братом, историческим романистом Всеволодом Соловьевым, не рекомендуется).

Пережив в юности увлечение атеистическим материализмом, характерное для 1860-х годов, Соловьев вскорости обращается к идеям славянофилов. Основу целостного мировоззрения он видит в христианской вере, подтвержденной объективным богочеловеческим процессом мирового развития. Распространяющийся идеал «коммунистического финала предыистории» он опровергает типологически более чистым упованием на второе Пришествие и последующее возрождение твари. Гражданская страсть к преодолению «неистинного мира» получает метафизическое обоснование и эсхатологическую перспективу. Наряду с основными сторонами учения формируется осознание В. Соловьевым своего подвижнического служения грядущему царству Божию.

В 1872 году Владимир Соловьев в один год проходит программу четырех курсов университета и выдерживает кандидатский экзамен. В 1874 году, в возрасте 21 года, защищает магистерскую диссертацию («Кризис западной философии»), а через шесть лет – докторскую. Гениальный молодой человек получает широкую известность своими чарующими лекциями, вдохновенным видом «не от мира сего», странным образом жизни. Близкие опасаются, что он сожжет себя непомерным напряжением.

Полгода преподавания в Москве в университете и на Высших женских курсах, и Соловьев едет в длительную заграничную командировку. В Лондоне он пишет сочинение о Софии Премудрости Божией «мистико-теософо-философо-теурго-политического содержания и в диалогической форме» (из письма матери, март 1876 года). С детства он отличается визионерскими способностями, некоторые из своих мистических видений позже опишет в поэме «Три свидания». И вот, неожиданно получив тайный знак, Соловьев покидает тишину Британского музея и выезжает в Египет, где в пустыне после ряда приключений ему лично является предмет его ученых изысканий…

Преподавательская деятельность обрывается в начале 1880-х годов. 1 марта 1881 года в Петербурге убит император Александр II. В своих лекциях в эти дни Владимир Соловьев, осуждая зверскую природу насилия и ложные средства революционного террора, неожиданно для публики призывает нового царя простить убийц его отца и отречься во языческих традиций возмездия и устрашения смертью во имя христианского милосердия. После высочайшего неудовольствия на сей счет он решает подать в отставку, чтобы иметь большую свободу высказывать свои мнения. Отныне он живет на средства от литературного труда. Соловьев обращается к публицистике.

Публичное ратование за единую Вселенскую церковь заканчивается в 1886 году, когда К. Победоносцев объявляет его деятельность вредной для России и православия и обещает, что все произведения Соловьева, представленные в духовную цензуру, будут отныне безоговорочно запрещены. Выступления по острейшим проблемам политики и национального вопроса делают его чем-то вроде «анфан террибль» русской интеллигенции.

Соловьев глубок и неприлично парадоксален. Философская система для него – это обоснование жизненной позиции проповедника. Остроумие, блестящий литературный язык, здравый смысл полемиста – всего лишь подспорье в прояснении величайшего космического парадокса и мистерии божьего воплощения на земле.

Уже с начла 1870-х годов Соловьев ощущает отношение к себе со стороны «мистиков», традиционно колеблющихся между православием, спиритизмом и выпивкой, как к некоему пророку. Изрядная самоирония, поддержанная веселым кругом светских приятелей, служит противоядием от подобного «мессианства». Шуточными стихами, относящимися и к самому себе, Владимир Соловьев завершает блестящую традицию Козьмы Пруткова. Как серьезный поэт, он – кумир и предтеча будущих символистов. Промежуточное положение земной юдоли дает повод как для слез, так и для смеха.

Быт Соловьева неустроен, он одинок, обычно живет по гостиницам или в имениях своих аристократических друзей. Там же разбросаны его рукописи, книги. Он живет без паспорта и как бы предоставляет нам право проводить нетвердую границу между диссидентством, житейской беспомощностью и чисто евангельской беззаботностью. Очень кстати, в помощь будущим биографам, за ним учинен негласный полицейский надзор.

Презрение к «буржуазности», эксцентрическая щедрость, когда не только все деньги раздаются, но и пальто с плеч снимается для случайного просителя, медиумическая внешность, неожиданное для философа озорство, стихийные приступы веселости с характерно громовым икающим «олимпийским хохотом младенца» ставят окружающих в тупик. Налицо все признаки отечественного юродства, социальные функции которого – ограничивать абсолютную монархию – потихоньку берет на себя российская интеллигенция. Жизнь-то наша особая, нетривиальная…

И. Янжул, знакомый философа, вспоминает такой случай. Однажды В. Соловьев, будучи у них в гостях, просматривал свежий номер «Русских ведомостей» и вдруг разразился хохотом: «Что, что такое?» В ответ новый взрыв веселья: «Ох, дураки! Ну можно ли быть такими?» - «Да в чем дело, расскажите же». – «Представьте себе, в хронике московских происшествий такой случай. Приехали рабочие чистить канализацию. Вскрыли люк, туда отправился один рабочий, не долез, свалился и пропал. Вместо него направился другой: упал в обморок от ядовитых газов и пропал. Наконец, третий – то же самое, и только после этого остановились, проветрили яму, бросили огонь, обезопасили и вытащили трех мертвых товарищей. Ну не странные ли, не глупые ли люди?! Ха! Ха! Ха!»

Мемуарист с женой в недоумении: «Да что же тут смешного? Где ваше доброе сердце, Владимир Сергеевич? Конечно, нелепо, страшно, но ведь рабочие лезли туда не для собственного удовольствия, они так хлеб трудом добывают. Система виновата!» - «Нет, настаивает Соловьев, - и смешно, и глупо, и огорчаться нет причин. Чем хуже, тем лучше!»

«Как! Рабочим лучше, что они умерли ужасной смертью?»

«Нет, но вообще здешняя жизнь на земле не представляет серьезного факта, за который стоило бы так держаться и дорожить им. Чем больше дурного и неприятного испытывает человек в этом мире, тем более получит в том».

И рассказывает Владимир Сергеевич одну русскую народную легенду, подобной которой, утверждает он, не сочинил ни один народ в мире.

Когда-то Христос с учениками, путешествуя по земле, пришел к ночи в одну деревню. Постучал в избу, его не пустили, прогнали; в другую, третью – то же самое… Собак спускали… Наконец пришел в последнюю бедную избушку в конце деревни, где жил бедняк, у которого, кроме одной коровенки, ничего больше не было. Бедняк вышел из избы, поклонился Христу до земли, обмыл Ему ноги по обычаю, принес чашку молока, ложку, краюху хлеба. «Кушайте с Богом, что имею. Простите, что мало, больше нет». Принес сена, постелил, пожелал спокойной ночи. На другое утро Христос с учениками ушел из деревни. Вдруг, откуда ни возьмись, серый волк, говорит: «Я голоден, Господи, где бы мне поесть?» А тот ему: «Ступай в последнюю избу на краю деревни, там у мужика одна корова, зарежь ее и съешь». Ученики в ужасе: «Господи, что творишь?! Один добрый человек на всю деревню, накормил нас, чем Бог послал, а Ты у него последнее отнимаешь!»

«Эх, маловеры вы, маловеры, - отвечает Господь, - да ведь чем здесь хуже, тем будет там лучше. Чем тяжельше мужику здесь, тем он более на небесах будет награжден».

Преодолевая границы человеческого рассудка, Владимир Соловьев закладывает философские основы православной антропологии и космологии. Именно по тому пути, критикуя и развивая идеи В. Соловьева, пойдут такие мыслители, как П. Флоренский, Вяч. Иванов, С. Булгаков, А. Лосев и другие.

Вкратце это можно представить так. Союз Бога с человечеством заключен земным воплощением Христа. Оно есть основа единого богочеловеческого процесса «всемирного совершенствования». Природа, эволюционируя, продолжается историей человечества, которая завершается Царствием Божиим.

Именно через человечество божественный и природный миры объединены в обожженном Космосе. Его эволюция ведет к собиранию, упорядочению Вселенной, к той борьбе Логоса с хаосом, о котором позже будет писать Флоренский. Христос, утверждает В. Соловьев, - не отрицатель живой жизни, но воскрешающий ее целитель. Мы осознаем сейчас единство человечества как нравственного субъекта. Оно с необходимостью переходит в единство Вселенской церкви как собранного в Боге творения – Софии.

Реально это достигается тем, что между духовной и материальной природой разделения нет. Они находятся в постоянной связи и взаимодействии. Связь эта обеспечена вечным, довременным союзом Бога и творения в образе Софии, Богоматери, Церкви, Богоматери. Соловьев называет себя «христианским материалистом».

Учение В. Соловьева о Софии подвергалось критике теологов, ставивших под сомнение его православность. Для нас же здесь важно отношение к материальному миру как причастнику Божества. Прославление Софии как высшей покровительницы и заступницы земной жизни пред Господом сдревле присуще русской православной церкви. Вспомним Софии – Киевскую, Новгородскую… Недаром именно софиология Владимира Соловьева получила развитие в русской религиозной мысли ХХ века.

Вся философская система Владимира Соловьева вдохновлена идеей положительного всеединства божьей твари. Эта же идея руководит мыслителем в его публицистике, в эстетических разборах, в историософии. Отсюда и обоснование В. Соловьевым особой роли России во всемирной истории. Запад и Восток берутся им как предельные взаимодополняющие принципы культуры – активности и пассивного приятия, действия и созерцания. Россия, поставленная между Европой и Азией, не принадлежит ни той, ни другой. Но ее срединное положение позволяет ей достичь высшего синтеза и примирения враждующих начал. Конечно, мысль о высоком предназначении России не нова, для чего-то ведь, наверное, нужны были эти муки… Только вот как это предназначение осуществится, спрашивает Соловьев: «О Русь! В предвиденье высоком / Ты мыслью гордой занята; / Каким же хочешь быть Востоком: / Востоком Ксеркса иль Христа?»

Партийные деления на либералов и консерваторов, западников и славянофилов, церковный раскол на католиков и православных, всякая национальная и любая другая человеческая ограниченность неприемлемы для Соловьева и преодолеваются им, вызывая со стороны нападки и непонимание. Впрочем, философ не унывает. «В смелости и самоуверенности недостатка не чувствую. В окончательном успехе не сомневаюсь. Пока буду удивлять добрых людей своим юродством. Уже и теперь возбуждаю недоумение: одни меня считают за нигилиста, другие – за религиозного фанатика, третьи – просто за сумасшедшего», - пишет он кузине еще в двадцатилетнем возрасте. Высший смысл бытия подчеркивает мизер любой земной правды.

Лишь один, но зато решающий выбор существует для людей и всего мира: выбор между Богом и Его антагонистом, между вселенским Добром и Злом, между положительным всеединством и всеобщим распадам. Да, ибо помимо космической эволюции, существует еще метафизический план. В нем злом – не просто некоторый недостаток добра, который со временем и прогрессом будет восполнен. В нем зло – действительная сила, и потому «для успешной борьбы с нею нужно иметь точку опоры в ином порядке бытия». Да, мир кончается Царством Божиим, но его наступлению предшествует катастрофа.

Пророчеству о наступающем царстве антихриста посвящены знаменитые «Три разговора» с краткой повестью об антихристе. Это последняя книга Владимира Соловьева, которую можно рассматривать как его духовное завещание.

В. Соловьев не отличался отменным здоровьем. Не только мировоззрение, но и сама жизнь его подвергалась ряду смертельных кризисов. Усиленные труды, неумение и нежелание вести размеренный образ жизни, физическое истощение, при котором он уже не мог обходиться без поддержки красного вина… Философ умирает в возрасте 47 лет. Общество потрясено неожиданной смертью. «Трудна работа Господня», - слова В. Соловьева на смертном одре. Девятнадцатый век, начатый рождением Пушкина, окончен.

Первая | Генеральный каталог | Библиография | Светская жизнь | Книжный угол | Автопортрет в интерьере | Проза | Книги и альбомы | Хронограф | Портреты, беседы, монологи | Путешествия | Статьи