Если кого-то и называть “человеком-легендой”, так, наверное, его – Олега Леонидовича ЛУНДСТРЕМА. Музыканта, композитора, создателя советского джаза, совершенно необыкновенного человека. Наш разговор, продолжавшийся четыре часа, затрагивал множество тем: от фрагментов биографии, которая напоминает многосерийный приключенческий фильм, до рассуждений о теории ноосферы академика Вернадского, в которой Олег Леонидович нашел для себя объяснение всему происходящему на Земле. Он говорил о дирижерском искусстве и о сути рыночных отношений, о папе Римском и о знаменитом эмигранте-экономисте Василии Леонтьеве, о смешных ужасах нашей больнице, в которой зачем-то оказался впервые в жизни в возрасте 82-х лет, и о восточных методах лечения ишиаса, испытанных на себе недавно на своей родине в Сибири. О фольклоре и бессознательном. О древнем философе Платоне, маленький бюстик которого стоит у него на столе, и о Дюке Эллингтоне, первую пластинку которого хранит уже у себя почти семьдесят лет. О собственноручно переделанной им квартире на Преображенке и построенной даче (у Лундстрема – французский диплом архитектора) и о сделанном им проекте моста в Харбине. Об увиденной из космоса Атлантиде и о том, что разница между юлианским и григорианским календарями, согласно новейшим исследованиям, составляет не 13, а – 9 дней! Слушать его поразительно интересно. Особенно, когда поймешь, что все темы вплетены в разговор не случайно. Он, как настоящий симфонист, подводит к концу четвертого часа к главному выводу: жизнь на земле имеет смысл. Пусть и не очевидный для нас, трехмерных существ, но явный в движении рода, в движении мыслящего - ноосферного - человечества. Наши внуки будут умнее и счастливее нас – вот главный вывод, помогающий ему оставаться оптимистом. Человечность, талант и вдохновение преодолеют любую мертвечину, в какую бы идеологию или компьютеризацию она ни рядилась.

персона грата

ОЛЕГ ЛУНДСТРЕМ

Человек, с которым родился российский джаз

Чита-нуга Чита

В июле 2001 года будет праздноваться 150-летие Читы, где я родился. Власти хотят к этой дате переименовать одну из улиц в центре города в улицу Лундстремов. В имя династии, идущей от моего деда, Франца Карловича Лундстрема, который заведовал лесничеством всего Забайкальского края. Дальше идет мой отец, инженер. Сейчас мало кто знает, что в Дальневосточной республике, единственной из советских республик, была Дума, где и после революции заседали большевики, меньшевики, эсеры, кадеты. И я узнал только в прошлом году, что мой отец возглавлял в этой Думе комитет по культуре. Я думал, он был эсером, а тут узнал, что -кадетом, конституционным демократом. Потом иду я. Как сказал на одном из концертов Алексей Баташев: “Кто бы мог подумать, что 2 апреля 1916 года в Чите родится советский джаз!” Дальше - мой племянник, сын брата, Леонид Игоревич Лундстрем, возглавляющий лучший камерный ансамбль Большого театра, и без пяти минут концертмейстер Большого.

Что касается моей матери, которая носила фамилию Валуева, то ее отец, Петр Прокопьевич, был мещанин, по профессии живописец. Он являлся, ни больше, ни меньше, внучатым племянником Тараса Шевченко. А ее мама, то есть моя бабушка с маминой стороны, была гречанкой. Она пела в хоре греческой церкви и там же выступала как солистка. А поскольку мой дед, швед, был женат на русской, то я бы описал свою национальность, как – “из варяг в греки”.

Недавно новый посол Швеции в России пригласил меня на прием и задал мне вопрос: “В вас заложено четыре крови, кем вы себя чувствуете?” Я говорю: “Конечно, русским”. Я окончил русскую школу в Харбине. Будем говорить, советскую. Получил там же три курса образования в Политехническом институте – на русском языке. Но главное, что мой дед, чистокровный швед, когда все семья усаживалась за стол в Рождество – этот главный праздник для всех шведов, - повторял из года в год: “Дети мои, имейте в виду, что я – русский, и все вы – русские”.

Посол говорит: “Вы знаете, я историк, но вы для меня открыли совершенно новую страницу. Мы никогда не думали о шведах, которые оказались в России при Петре, сохранили свою династию и при этом столько сделали для своего нового государства”.

Оказывается, история идет своим неведомым чередом. Моя мудрая греческая бабушка, когда случались какие-нибудь неприятности, часто говорила: “Внучок, не волнуйся, все происходит к лучшему”. Я говорю: “Да куда же к лучшему, если хуже некуда?” – “Это тебе сейчас так кажется. А пройдет год или два, и ты скажешь: а ведь хорошо, что тогда случилось именно так, а как я хотел”. И, знаете, почему-то это в моей жизни подтверждается. Думаешь, что только судьба тебя заставила примириться с тем, что есть, а получилось, что так и надо было. По китайскому календарю я родился в год дракона. Когда китайцы узнали это, они за голову схватились: Лун, по-китайски, и есть дракон. Если дракон родился в год дракона, то ему идти по жизни, как по зеленой улице.

Мой первый Дюк.

Школу я закончил в 32-м году и поступил в Политехнический институт на электромеханический факультет. Весь мир тогда безумно танцевал только что появившийся фокстрот. В 33-м году, учась на втором курсе, я пошел в Харбине в магазин прикупить к вечеринке пластинок. Лежит огромная кипа, вы отбираете, что хотите, прослушиваете в специальной кабинке, и продавец выдает вам новые экземпляры. Я отбираю медленные, быстрые, всякие фокстроты, вдруг вижу какой-то незнакомый оркестр, дай, думаю, послушаю. Ставлю: да что же это такое? Ни под какие образцы не подходит. Просто меня ошеломило. Написано: Дюк Эллингтон и его оркестр. Эта пластинка у меня до сих пор хранится. Выскакиваю из кабинки: а еще есть? Продавец перебрал всю гору. Нет, говорит, только эта. Я выскочил и бегом домой.

В то время в Харбине в обычной советской школе на КВЖД – Китайско-Восточной железной дороге – были бесплатные музыкальные классы для учеников. Любой мог учиться по выбору на скрипке, на фортепьяно, на виолончели. Я только в 12 лет и начал там заниматься музыкой. Я притащил своим друзьям эту пластинку, поставил послушать, но не сказал, что она меня потрясла. Может, думаю, это под настроение так попало. Смотрю, на них тоже подействовало. Трубач, мой приятель, говорит: да, здесь что-то есть гипнотическое. Я по глупости думаю: наверное, все дело в аранжировке. Надо разобраться, почему инструменты одни и те же, а звучит все по-разному. Никаких печатных нот в джазе тогда не было. Я стал записывать и раздавать ноты своим приятелям, когда они приходили играть. Собирались несколько раз, а потом трубач наш, Виталий Серебряков, который уже и в симфоническом оркестре играл, а летом подрабатывал в духовом оркестре в парке, говорит: “Давайте, организуем свой биг-бэнд, будем играть на балах, на вечерах, а Олег будет нам ноты писать”. Все согласились. Поиграем, пока студенты, а потом будем инженерами, займемся каждый своим делом. Никто не думал, что это так надолго.

Хорошо, а кто будет руководителем? Я даже не помню кто крикнул: “Олег!” Когда услышал, даже испугался. Тут музыканты со стажем, а я в школе узнал ноту “до”. И вдруг – меня. “Ну, давайте проголосуем”. Все подняли руки. “Выбран единогласно”. У меня это до сих пор в ушах звучит.

Прошло много лет, мы уехали в Шанхай, мы вернулись в Союз, играли в Казани, в Москве, стаж оркестра огромный, такого не бывает. Когда мне стукнуло 60 лет, я задумался: а почему такие эталонные оркестры, как Бенни Гудмена, Томми Дорсета, Арти Шоу, все распались, а наш – не распался? Я долго думал и пришел к выводу, что он не распался только потому, что это не я организовал оркестр. Иначе обязательно бы сложились отношения хозяина и подчиненных. А когда меня выбрали, я воспринял это с удивлением и всю жизнь боялся, что если буду плохо работать, меня переизберут. Скажут, ты себя не оправдал, иди рядовым пианистом. И вдруг во время наших гастролей в Америке, в 90-е уже годы, на десятом фестивале знаменитом в Санта-Барбаре, американцы нас признают лучшим биг-бэндом в мире. Единственным не американским оркестром, имеющим свое собственное, не похожее ни на кого творческое лицо. Первый трубач мне тогда говорит: “Олег Леонидович, да могло ли нам когда-нибудь такое во сне присниться?”

Шанхай, далее везде.

Чтобы понять, как мы из Харбина попали в Шанхай, надо знать ситуацию того времени. До прихода японцев мы на КВЖД жили тихо, хотя уже тогда пахло порохом, и все говорили, что война неизбежна. Плюс к тому, когда мне было 14 лет, разразился мировой экономический кризис. Когда сейчас говорят о кризисе, мне смешно, потому что я видел и знаю, что это такое. Мы от этой ямы недалеко, но все не понимают, в чем она заключается. Но об этом потом.

Я вспомнил кризис, потому что единственно кого он не затронул, это советских граждан в Манчжурии. Эмиграция была на грани нищеты, людям нечего есть. А советские на КВЖД процветали. Дело в договоре, заключенном еще царской Россией. Суть его была в обслуживании КВЖД на паритетных началах с Китаем. Должно было быть равное число китайских и русских служащих. Половина дохода шла Китаю, половина России. А половина той половины, что шла России, должна была быть истрачена в самой Манчжурии. Именно поэтому советская колония в Харбине была богатейшей. Такого в мире нигде не было. Закрома ломятся, бесплатные курорты, денег девать некуда. Тех, кто вернулся в СССР после продажи дороги, посадили из-за их рассказов о той жизни. С ними сгинул и мой отец. Я получил справку, что он умер от перитонита в 1944 году где-то на севере Урала. На самом деле он был приговорен к смерти уже в Ростове, но так как там уже не справлялись с расстрелами, приговоренных отправили для ликвидации в Ивдель на Урал.

Но это потом. А сначала Манчжурию оккупируют японцы. Дорога советская, а территория уже под марионеточным правительством. Политехнический институт становится институтом св. Владимира. Звучит красиво, но советским атеистам там не место, нас выгнали. Надо куда-то бежать от японцев. Втроем с друзьями-музыкантами отправляемся в Шанхай. Международный город даже не европейского - американского класса, он нас потряс. Жизнь кипит, до войны Шанхай называли “дальневосточным Вавилоном”. Одних биг-бэндов – десятки: белых, черных, европейских, китайских. У меня был учитель, у которого я начал изучать теорию музыки, так он был учеником великого Шёнберга, изобретателя атональной музыки. У него нашли бабушку-еврейку, и, как неполноценный ариец, он из Германии оказался в Шанхае.

Конечно, нас больше всего интересует американская музыка. Биг-бэнды играют в бол-румах. Это такой огромный зал для танцев с огромной сценой для биг-бэнда, а по краям зала стоят столики и там же специальные девушки для танцев. Если человек приходит один, он покупает пачку билетиков и приглашает на танец ту, которая ему приглянется. Сколько танцев, столько билетиков. Для хозяина – бизнес, никакого разврата. У нас с друзьями денег нет. Мы покупаем на троих три бутылки пива, садимся за самый ближний к эстраде столик и сидим с восьми вечера до полуночи, пока все не закроется, слушаем, запоминаем. Потом сами начали играть, и за три года из мальчишек превратились в этом окружении в настоящих музыкантов.

Здесь дети лейтенанта Шмидта, там – дети капитана Гранта.

Первую профессиональную аранжировку в Шанхае я сделал песни о капитане из фильма “Дети капитана Гранта”. Ее же мы играли в Казани, приехав после войны в СССР. Когда играю ее сегодня, нам не верят, что ей больше шестидесяти лет. Говорят: “Так современно звучит!” – “Да не она современно звучит, - отвечаю я. – Это мы повернулись к ретро”.

Как я ее написал? Совэкспортфильм показывал “Детей капитана Гранта” по советским клубам. Мы, советские граждане, друг друга знаем. “Олег, - говорят мне, - пришли материалы к фильмам, тебе клавиры не нужны?” – “Конечно, нужны”. А Голливуд в то время раздавал оркестровки бесплатно, чтобы музыканты объявляли, из какого фильма музыка. Я смотрю, клавир Дунаевского ничем от американских не отличается, ни одной синкопы – мелодия, гармония. Значит, думаю, каждый оркестр обрабатывает для себя сам. Я и сделал. Певец, который выступал с нами, стал ее петь по-русски. В Шанхае никто по-русски не понимает, но понравилось. Подходит к нам негр, спрашивает, что за хорошую пьесу играли? Я говорю: ““Кэптан” – капитан”. На следующий день другие подходят: “У вас есть такая пьеса “Кэптан”, сыграйте ее”. А просьбы деньгами сопровождаются. В чем дело, думаю? Это я потом понял, что Дунаевский не хуже американцев, а сначала решил, что аранжировка хорошая. Так и пошло. Сделал аранжировку на “Чужие города” Вертинского. Когда пришел фильм “Небесный тихоход” – на “Первым делом – самолеты”. Потом – “Шаланды полные кефали”. Когда привезли ее в Казань, нам говорят: “Не надо ее, она запрещена”. И “Катюшу” посоветовали не трогать. “У нас, говорят, это народный гимн, а вы ее в американские одежды вырядили”. Ну, нельзя, и нельзя.

Мы к рыночным отношениям привыкли с детства. Меняются условия, мы меняемся вместе с ними. Когда мы приехали в ноябре 47-го года в СССР, нас сделали джазом татарской республики. Начали репетировать, готовить репертуар. Вдруг в конце января 48-го приезжает из Москвы начальник комитета, говорит: “Я был на серьезнейшем заседании ЦК ВКП (б). Там выяснено, что джаз народу не нужен”. А в феврале постановление ЦК по опере Мурадели. Ну, думаю, раз товар народу не нужен, будем делать другой.

Студенты, которые так гордились, что у них в республике будет джаз, какого нигде больше в Союзе нет, приуныли. Решили, что мы близки к самоубийству. А мы совершенно спокойны. Я поступил в консерваторию, написал симфоническую сюиту на татарские темы, которую играют до сих пор. Делал аранжировки татарских песен. Все думали, что меня заставляют, а я писал это с большим удовольствием. И все мои музыканты консерваторию окончили. Мой брат, поскольку класса саксофона не было, поступил в класс кларнета, потом перешел на музыковедческий. Когда мы переезжали в Москву, ректор не хотел его отпускать, такой у него был лекторский талант. Он так читал, что я заслушивался. Да и другие были устроены, никто не жаловался.

Конечно, нам очень помог художественный руководитель филармонии Александр Сергеевич Ключарев. Мир не без добрых людей. Русский композитор, родившийся в Татарии, Ключарев знал татарский язык лучше, чем татары. Он был влюблен в татарский фольклор, писал музыку на татарские темы, написал массу татарских и башкирских балетов. У него есть “Волжская симфония”, которую я продирижировал Казанским симфоническим оркестром на концерте его памяти.

Он очень любил джаз и, не говоря мне ни слова, задался целью, чтобы за все эти годы никто из нас не разъехался из Казани. И все сталинское время, когда даже придворный оркестр под управление Цфасмана расформировали, нас никто не трогал. Мы ездили с концертами по Татарии. Играли, что разрешали, джазовые концерты Ключарев по выходным тоже организовывал. Потом разорились на симфо-джаз, добавили струнную группу из симфонического оркестра. И в таком составе мы дали десять концертов в помещении драмтеатра.

После концертов началась проверка со стороны прокуратуры, потому что те, кто не попал, жаловались, что билеты разошлись в один день, кассы брали штурмом и, наверное, не обошлось без спекуляции. Когда прокуратура ничего не нашла, решили дать в здании цирка одиннадцатый концерт. И вот на него-то попал администратор Гастрольбюро СССР по фамилии Цын. Когда потом он переведет нас в Москву, о нас говорили: “Компания Лун-Цын”. В нем, действительно, текла китайская кровь. Он был чрезвычайно образованный и умный человек, опытный администратор. Он был личным секретарем Игнатьева, царского генерала, перешедшего на сторону советской власти, автора книги “50 лет в строю”. После смерти Игнатьева Цын был секретарем академика Тарле. И вот, оказавшись в Гастрольбюро, он вместе с группой певцов поехал на гастроли в Казань и там случайно услышал нас. После всяких перипетий он добился нашего перевода в Москву, и с 1 октября 1956 года мы стали московским оркестром.

 

Когда случается искусство?

Сейчас не только в музыке, но и во всей культуре наблюдается глобальный конфликт двух подходов к искусству: человеческого и формального. Весь шоу-бизнес свелся к формальному. Сначала записывают барабан, потом к нему – бас, потом еще что-то и, когда механически сведена оркестровка, предлагают спеть певцу. Тот же, в принципе, подход к серьезной музыке: “Кто вам дал право изменять симфонию Бетховена, если автор написал, с какой скоростью ее исполнять! Есть образец, и извольте исполнять, что написано!”. Забывая при этом, что есть еще одна сторона – слушатель, зритель, люди, для которых все делается.

И есть другой подход, который лучше всего выразил учитель моего учителя Шермана – великий дирижер, которого мало кто сегодня у нас знает: Николай Андреевич Малько. В 1928 году он уехал из СССР на гастроли и остался за границей, возглавлял Австралийский национальный оркестр. У Малько было несколько дирижерских постулатов, которые он объяснял на каждом уроке, а потом добавлял: но когда ты стоишь за пультом, всю технику должен забросить в подсознание. Это он еще в 20-е годы говорил о подсознании. Потому что твоя единственная задача, говорил Малько, – оживить музыку.

Вот почему величайший дирижер всех времен и народов Тосканини был поклонником Эллы Фицджеральд. Когда рассказываешь об этом, никто не верит. А его самого спросили, почему так, и он ответил: “Потому что когда она выходит на сцену и только исполняет две-три ноты, весь зал – в ее руках”. И добавляет: “Если дирижер не способен дать первый импульс оркестру, чтобы тот заразил весь зал, считайте, что искусство не состоялось. Потому что искусство есть только тогда, когда в процесс втянут слушатель”.

Когда я посмотрел 4-часовой видеофильм “Великие дирижеры ХХ века”, я увидел, какими разными методами они добиваются одного и того же: оживления музыки. У каждого свои методы. И у Клемперера, который по виду типичный нацист, какими тех изображали в советских фильмах. И у Бруно Вальтера, потрясшего меня своим исполнением Шостаковича еще в Казани, когда мы с братом слушали по приемнику его концерт из Лондонского Королевского зала. Би-Би-Си на английском не глушили, и раз в две недели там была музыкальная передача. Я пришел не с самого начала, слышу, что-то вроде знакомое, а что именно понять не могу. И вдруг брат говорит: “Да это же Первая симфония Шостаковича!” Мы привыкли ее считать комсомольской, задорной, веселой, а Бруно Вальтер играет так, что мурашки по телу. И я понимаю: да это же весь Шостакович в первой части своей Первой симфонии, включая весь трагизм своих последних вещей! Как же надо проникнуть внутрь этого мира, чтобы так его понять! Какой же гигант этот Бруно Вальтер!

И кого я вижу в фильме? Толстячок с круглым пузиком, добряк, который во время дирижирования успевает поаплодировать гобоисту, сыгравшему соло. Нет правил. Дирижер – это штучный товар. Но, главное – эмоциональность. Вовлек ты зал в творческий порыв или нет? И тот же Тосканини добавляет: к сожалению, существует огромное число тех, кто считает, что главное выполнить указания, написанные автором, а на зал можно не обращать внимания.

Это касается и серьезной музыки, и джаза, классики и современной музыки. Вовлекаешь ты зал в драму происходящего или он остается безучастным? Такие столпы, как Дюк Эллингтон и Каунт Бейси, разве они не это доказывали? Возьмем Каунта Бейси, который брал только блюз, но показал в нем всю вселенную – от пляски до трагедии. И вот сейчас идет всемирная борьба за настоящее искусство. Возьмите телевидение, где нет ни одной заставки, записанной музыкантами, - только электронная музыка.

За что идет борьба? Я думаю, за человечность. В ХХ1 веке мы должны сохранить это человеческое, несмотря на компьютеризацию. У меня есть знакомый компьютерщик высокого класса. Для характеристики достаточно сказать, что он в свое время работал в шарашке с Солженицыным. Так вот он спрашивает: “Олег, ты любишь компьютеры?” - “Терпеть не могу, - отвечаю, - вот только введу историю оркестра в базу данных, чтобы любую информацию мой директор мог извлечь одним нажатием кнопки”. – “Я должен тебе честно сказать, Олег, - говорит он, - что мы доживаем последний год, когда интернет еще не залез в наши постели. И визуально, и по-всякому”. Получается, что, с одной стороны, компьютер, формальное, а, с другой, все личное, живое.

Я не пишу, я аранжирую.

В 49-м году я был студентом казанской консерватории. Мы получили деньги за запись татарской музыки, и я решил съездить в столицу на концерты. И попал на ансамбль Игоря Моисеева в зал Чайковского. Когда я увидел это, я обалдел. Совершенно живая, современная музыка, вовсе не похожая на те псевдонародные коллективы, которых и тогда, и сейчас полно. Как-то уже в наше время мы попали вместе в Сургут, и я говорю ему: “Я ведь вас знаю и люблю с 49-го года, так вы меня тогда потрясли”. Он удивился, неужели такое может потрясти джазмена? Спрашивает, почему? А я говорю, что сам люблю народный фольклор. Любого народа, любой страны, потому что нет плохого фольклора. Он выстрадан народом, вся шелуха отошла и осталось главное – душа народа. И когда, говорю, увидел ваш ансамбль, был потрясен, насколько это и современно, и действительно принадлежит тем народам. Он говорит: “Эх жаль, что мы тогда с вами не встретились! Я джазом не занимаюсь, но всегда чувствовал в вас это стремление к фольклору”.

Поразительно, что мои произведения, построенные на древнем фольклоре – “В горах Грузии”, “Бухарский орнамент” - пользовались огромным успехом в Америке, на родине джаза. Меня всегда волновало, а туда ли мы движемся, стремясь к собственному пути, а не к вторичности. Оказалось, интуиция не подвела. Я сторонник высказывания Глинки: “Музыку пишет народ, мы ее аранжируем”. Пять американских оркестров исполняют мою аранжировку “В горах Грузии”, построенную на древнейшей мегрельской мелодии, которую знают все грузины, живущие в мире, потому что это колыбельная, которую им пели их мамы.

“Бухарский орнамент” взят из бухарского мугама, ни одной ноты не изменено, только аранжировка моя. Есть пьесы на русские темы. Когда мы сыграли “Юмореску”, мне говорили: “Что это вы извратили русскую народную песню, одели ее в американский мундир?” Я отвечаю, что там ни одной песни нет, только народные интонации. Любой композитор, начиная с Глинки и Мусоргского, использует народные попевки, а не песни. То же и у меня.

Для юбилея Читы следующим летом я пишу музыку для ансамбля “Забайкальские узоры”, который поднял и сохранил древнейшие пласты казачьей культуры петровских времен. Там кладезь русских попевок, древние казачьи песни гимнического характера. Я уже знаю, как сделаю отыгрыши для плясок.

Искусство это возможность эмоционально захватить слушателя. А как его захватить, как не через пласт самого глубинного в его душе? И теперь - главное. Когда кончается концерт, у меня ощущение, что я не отдал свои силы и энергию, а получил их – от зала, от его сопереживания. Мне часто говорят: “Олег Леонидович, представляем как вы устали. За два часа ни разу не присели!” Я говорю: “Наоборот, не устал, а такую подзарядку получил, что готов и интервью давать, и в банкетах, которые на фестивалях всегда, участвовать”. И долголетие свое я могу только этим объяснить. И особенно то, что, прожив с женой 42 года и потеряв ее, самого близкого мне человека, все-таки продолжаю работать.

Потому что я понял одну важную вещь. В музыке, как и вообще в жизни, в любви важно давать, а не брать. Любить музыку надо точно так же, как женщину, жену – бескорыстно. Если появляется какая-то корысть, например, мысль о карьере, то все тут же кончается. Потому что любовь – это отдача. И именно бескорыстная любовь дает плоды. Начиная с семьи, когда появляются дети, и кончая искусством.

Как выжить в кризис.

Жена меня называла неисправимым оптимистом. Я много видел в жизни и считаю, что не надо переживать за то, что не можешь сам изменить. Действительность все время подсовывает сюрпризы. Ну, такое у нас государство. Когда-то, в середине 50-х мы пришли к Фурцевой говорить о создании симфо-джаза. “Очень хорошая идея, - говорит она, - но сейчас у государства трудное положение, поиграйте пока в биг-бэнде”. Сколько я себя помню, у государства всегда трудное положение.

Сейчас все говорят о рыночных отношениях, не зная на самом деле, что это такое. Многие люди, не попадающие в нынешнюю реальность, ожесточаются и сами себе укорачивают век. Зачем? Лет пять назад я совершенно отбросил от себя вопрос о деньгах. Я сказал себе: я занимаюсь музыкой не из-за денег. Если не можете воздействовать на невзгоды, отбросьте их. Сколько ни встречаю людей, озлобленных на действительность, каждый раз поражаюсь: зачем вы портите себе жизнь? Особенно те, у кого есть работа, и кто может приложить силы на своем поприще.

На нашем концерте памяти Глена Миллера в зале Чайковского вдруг в перерыве после первого отделения открывается дверь и входит Евгений Максимович Примаков, бывший тогда премьер-министром. Обнимает меня, будто я друг его детства. “Знаете, - говорит, - Олег Леонидович, я ваш поклонник с вашего первого концерта в Тбилиси. Народ так рвался, что разнес деревянные заборы вокруг летнего театра, и я, школьник, был там, забрался на дерево, и прослушал весь ваш концерт! С тех пор для меня никакого джаза, кроме вашего, нет. Все ваши пластинки у меня дома есть. Я счастлив, что с вами познакомился”. Все корреспонденты сбежались, фотографируют, администратор зала принес бутылку шампанского. Мы выпили, я говорю: “Знаете, Евгений Максимович, я как раз недавно после одной телевизионной программы о вас думал. Ведь у нас в стране только три человека знают, что такое рыночные отношения. Вы, я да еще, может, Владимир Познер. Остальные только словами бряцают. Им невдомек, что рыночные отношения это квинтэссенция законности, полная регламентация всех норм от и до. Он начал смеяться: “Да, пожалуй, вы правы”.

Когда я прочитал “Подводя итоги” Сомерсета Моэма, мне запомнилась фраза: “Прожив долгую жизнь, я убедился в том, что самое важное качество в человеке это доброта и чувство юмора”. Я полностью с этим согласен.

Я видел, что такое кризис. Это когда покупательная способность населения падает настолько, что большая часть его не может прокормить себя и свое семейство ничем, кроме хлеба и натурального хозяйства. Что-то похожее возникает сегодня. Хлеб дорожает, люди не имеют возможности ходить в театр, на концерты. Мы сейчас были в Казани, людям не на что билеты купить. Студенты взломали дверь в концертный зал и уселись на балконах, чему мы были рады. Дорожают лекарства, человек вынужден выбирать между их покупкой и тем, чтобы кормить детей.

Я помню кризис и знаю, как он был погашен, когда Рузвельт решил снять налоги с мелкого бизнеса и нагрузил ими монополии так, что те начали гореть. После чего на него было два покушения. И постепенно вышли из кризиса, возникли рабочие места, появились пищевые продукты. И люди узнали, что все держится на миллионах трудящихся, а не на олигархах.

Премьер-министр на днях сказал, что положение серьезное, мы подошли к точке и если не поднимем уровень жизни беднейшего населения, то попадем в яму, из которой не выберемся. Если он это понял, уже хорошо. Потому что иначе может случиться такая гражданская война со сменой всех правительств, что придет диктатура похуже сталинской. Хоть это и мнение дилетанта. А политикой, как и всем остальным, я знаю точно, должны заниматься профессионалы.

 

Первая | Генеральный каталог | Библиография | Светская жизнь | Книжный угол | Автопортрет в интерьере | Проза | Книги и альбомы | Хронограф | Портреты, беседы, монологи | Путешествия | Статьи