ЛУЧШИЙ ИЗ ВОЗМОЖНЫХ МИРОВ – ТОТ, КОТОРЫЙ ЕЩЕ ВОЗМОЖЕН

 

Философия иномыслия, считает Михаил Эпштейн, наиболее близка русской культуре.

 

Михаил Эпштейн (род. в 1950) – один из самых оригинальных и влиятельных русских мыслителей. Именно влиятельных, несмотря на то, что уже 10 лет назад покинул Россию (тогда еще СССР) и давно уже преподает в американском университете Эмори штата Атланта. В конце 80-х во время острого противостояния «западников» и «патриотов», он вызывал у последних такую ненависть и своей фамилией, и тем, что пишет, что ему и его семье уже впрямую угрожали физической расправой. Сейчас его статьи начинают все чаще появляться в России в самых разных журналах, выходят и новые книги. Одновременно, с увеличением в стране числа пользователей «умного Интернета» будет резко расти и количество ценителей его сайта, где находят воплощение его многочисленные идеи.

Прежде всего это идея ИНТЕЛНЕТА – интеллектуальной сети, объединяющей как все существующие в мире идеи, так и их «пользователей». Это и его Книга Книг – собрание альтернативных идей в гуманитарных областях знания. Это и десяток придуманных им «гуманитарных журналов ИнтеЛнета», где должны обсуждаться совершенно новые проблемы от «Теории пустот» и «Эротического письма» до «Гиперавторства» и «Русской хандры» (именно опубликованная в 1988 году в журнале «Искусство кино» статья, посвященная русской хандре, вызвала ярость «патриотов-оптимистов», интересно, где они сегодня…).

Впрочем, резкая реакция на идеи М. Эпштейна понятна и даже им самим запрограммирована, поскольку он говорит об интервенции «другого» или даже «безумного мышления» и именно в России, в первую очередь, где история, зайдя в тоталитарный тупик, вхолостую прокручивается вечным чередованием «реформ» и «подмораживания». Впрочем, «иное мышление» - это и общий знак наступающего тысячелетия.

В одной из своих статей-предисловий к Книге Книг Михаил Эпштейн пишет, что он из СССР эмигрировал в WWW. Последняя аббревиатура – Мировой Сети - вполне логично и последовательно заменила первую, взяв на себя то, что не удалось «коммунистическому проекту». Именно в WWW и воплощается вековая мечта угнетенных масс о всемирном братстве и любви. Именно из WWW и ведет свой диалог с миром Михаил Эпштейн.

Лаборатория современной мысли как клиника гениев.

-Сидя в Москве, даже трудно представить вашу жизнь в Америке. Из чего она складывается?

-Я преподаю в университете, то есть веду типический образ жизни профессора. В учебном году – два семестра по три с половиной месяца. Осенний: сентябрь - середина декабря и весенний: середина января – начало мая. Остальные пять месяцев – свободны. Хотя и учебное расписание весьма щадящее. В семестр я читаю по два курса, каждый из которых занимает в неделю всего три часа. То есть в аудитории я провожу шесть академических часов в неделю – по вторникам и четвергам. Остальное время тоже – мое. Кроме, конечно, подготовки к занятиям и участия в разных университетских мероприятиях. Среди них есть интересные, например, профессорский семинар, на котором мы обсуждаем взаимодействие различных дисциплин.

-А какие вы курсы читаете?

-Среди того, что я читаю более или менее регулярно для студентов и аспирантов, - «Семиотика и поэтика», «Теория литературы», «Философия и религия в России», «Западный и российский постмодернизм», «Достоевский», «Евреи в русской культуре». В этом семестре впервые читаю курс по европейскому романтизму – вместе с коллегами по английской и немецкой кафедрам. Разрабатываю курс, посвященный будущему гуманитарных наук и их взаимодействию с новыми информационными технологиями. В остальное время, отработав "барщину", возделываю свой клочок земли. Впрочем, научная работа – необходимое условие университетской службы.

-Вы могли бы определить внутренний импульс того, что потом оказывается вашей научной работой?

-Наверное, медитация. Слежение за процессом мысли, его скачками, развилками, переключениями из жанра в жанр, из дисциплины в дисциплину. Я наблюдаю за ландшафтом сознания, за тем, как он меняется, как закрываются какие-то горизонты, ложатся тени, вдруг откуда-то свет блеснет, налетят вихри понятий, сплетутся в узоры. Вообще я люблю наблюдать за движением волн, колебанием огня, но то, что происходит в сознании – это просто арена игры и чудес.

-Соединение игры и науки многим наверняка покажется неожиданным.

-Историки науки проводят различие между «нормальной» и «революционной» наукой, когда сотрясаются сами основы знания. Если продолжить это сравнение, меня интересует возможность «перманентной революции» в гуманитарных науках. Формы мышления, которые движутся по краям принятых понятий и дисциплин, вызывая, конечно, подозрения у «нормальных ученых». То есть это не открытый бунт и штурм основ, а момент подозрения и тревоги, разлитый в самом воздухе науки: а кто это там в сторонке, уж не лазутчик ли, не слишком ли жмется к границе академичности? Я испытываю научное волнение именно в этой зоне возможного побега и неповиновения. Именно здесь особенно напряжено концептуальное поле, усилен момент неопределенности. Один резкий шаг – и начнется отстрел или истерика. Поэтому я стараюсь двигаться плавно, чтобы длить эту ситуацию, а не разрешить ее однозначно.

 

«Я не люблю шока, скандала, интеллектуального терроризма (как и политического или житейского). Я люблю медленное, но решительное изменение предмета, идеи, когда у внимательно слушающего человека глаза начинают лезть на лоб. Это лаборатория современной мысли? Или клиника сумасшедших гениев? «Все должно происходить медленно и неправильно», - как говорил Венедикт Ерофеев. Я люблю постепенность и настойчивость отклонения от прямой. Не люблю преступлений, криминала, детективов. Люблю тайные общества, - рассадники умственных вирусов. Вроде тех, что описаны в моей книге ”Новое сектантство”».

 

Альтернативы существующему.

«Мышление по краям» заводит Михаила Эпштейна в области причудливо замечательные. Есть, например, лингвистика – королева гуманитарных наук второй половины ХХ века. Наука о словах и звуках, нарушающих тишину. А почему нет науки о самой тишине и молчании, определяющих форму и смысл нарушающего его языка? – задается вопросом М. Эпштейн. Например, в СССР 30-х годов вполне могла возникнуть такая наука, материала для нее было предостаточно: вся страна молчала, каждый молчал по-своему. Были подготовлены коллективные труды и монографии, но потом группы разоблачили, уничтожили, книги пропали. Так в Книге Книг» появляется рубрика «Силентика», представляющая альтернативную дисциплину – лингвистику молчания, сайлентологию или, по-русски, «молчесловие», науку о паузах, о формах умолчания и замалчивания и их единицах – «молках». А «сгинувшая наука» обозначается фрагментами и цитатами из книг «На границе языка: введение в лингвистику молчания», «История молчания в русской культуре» и других. Как ученый и писатель, М. Эпштейн заполняет пробелы истории мысли и истории литературы тем, чего, может быть, и нет, но что могло, а, значит, должно быть.

 

-То есть вы предлагаете альтернативы существующему?

-Да, в области сознания это можно назвать «множимостью мысли». Есть возможные миры мыслимого – философские системы, религиозные движения, художественные течения, жизненные ориентации, методы исследования, виртуальные народы и государства. Меня интересует такой анализ современной культуры, который вычленяет ее нереализованные возможности.

-А вы не находите, что именно русской мысли присуща особая любовь к «альтернативным проектам» существования?

-Ну да, если вспомнить теорию «общего дела» Николая Федорова, теорию всеединства, всемирной теократии и Богочеловечества у Владимира Соловьева или творческого апокалипсиса Николая Бердяева. Не говоря о коммунистических теориях и практиках. Но я бы отличал свой проективный метод от традиционного императивно-утопического мышления. Поскольку предлагается не единственный, глобальный и всезначимый проект, а целая серия равно мыслимых альтернатив, как бы расходящихся веером.

Взять хотя бы самый последний по времени из таких проектов - «Дар слова»: альтернативные возможности русского языка. С весны этого года я каждую неделю рассылаю по электронной почте своим друзьям, коллегам, подписчикам по нескольку новых слов, предлагаемых для введения в русский язык. С их определениями, толкованиями, примерами употребления. Этих слов нет в словарях, они, как правило, никогда раньше не употреблялись, но я хочу показать, что они не просто имеют право на существование, но были бы полезны тем, что раздвигают границы мыслимого, а, значит, и осуществимого в жизни. Один пример. Слова «любовь», «любить» не позволяют различать множества оттенков соответствующих чувств и отношений. Ну, почему бы не ввести слово «любля» (с ударением на первом слоге) для обозначения физической близости, плотской любви, любви как игры и наслаждения? Или слово «любь» для описания состояния всеобщей любви, любви как космической стихии (ср. «зыбь», «глубь»)? Или слово «ярить» (с ударением на первом слоге) для обозначения того же полового общения, которое чаще называется непристойно и бранно за отсутствием «средних», нейтральных слов.

Игры в культурной вечности.

«Дар слова» – это, действительно, остроумный и впечатляющий проект Михаила Эпштейна, тем более, что с его развитием можно, как говорится, знакомиться в режиме реального времени, то есть по мере поступления каждую неделю по адресу в Интернете: emory.edu/INTELNET/dar0.html.  Это не произвольное языковое расширение, ибо исходит из самого духа и правил русского языка. И в то же время оно словно имеет в виду немного другую Россию: более мягкую, литературную, осмысленную, - как бы возможную, но не существующую. И, как все в творчестве Михаила Эпштейна это - отчасти игра, лежащая на стыке науки и литературы, немного ироничная, немного пародийная. Меня, например, еще больше самих предлагаемых М. Эпштейном новых слов радуют приводимые примеры их употребления. Словно черпаемые из широкой и привольной альтернативной русской литературы. «Бывало, муж отъярит ее, повернется к стенке и захрапит, а она долго еще перебирает в памяти начало их любви и не может понять, куда и почему все исчезло». Или: «Иван Иванович – большой разнолюб. Сегодня ему подавай семгу, завтра - осетрину. То же и в отношениях к женскому полу». Или: «Любовь – сначала, а любля – потом», - сказал старик Погодин в наставлении молодым».

 

-И все же, «Дар слова» – только ли литературно-научная игра?

-Мне хотелось бы привнести в наше представление о языке ту же мерцательность, что присуща мышлению. При этом русский язык в нынешнем виде оказывается лишь частным случаем того виртуального «метарусского», который полнее вбирает в себя индоевропейские корни и их производные, и сплетается не только корнями, но и кронами словообразований с другими индоевропейскими языками – романскими, германскими.

-В этом смысле, эмиграция помогает или мешает познанию России и, в частности, русского языка? Вы ведь за эти 10 лет, кажется, ни разу не были на родине?

-Позиция вненаходимости по отношению к русскому языку позволяет мыслить его чуть расплывшимся, туманным, мерцающим, каким он видится сквозь «магический кристалл» разлуки, в отдалении. И сквозь этот магический кристалл я различаю «даль свободного лексикона» - проективного словаря лексических возможностей русского языка, который постепенно составляется из еженедельных рассылок «Дара слова».

-Путешествуя по вашему сайту в Интернете, иной раз представляешь себе бесконечно разветвленный интеллектуальный дневник…

-Скорее, словарь. Тут еще играет роль, наверное, и фактор возраста. Раньше я писал одну статью, потом другую, третью… Постепенно они срастались в книгу. Теперь книги срастаются в то, что можно назвать книгой книг, некий словарь сознания. Я имею в виду сознание не как психическую реальность, свернутую в мозге индивида, а как совокупность всех идей, текстов, произведенных сознанием и производящих само это сознание.

-Есть ли у вас некая среда, не только вами самим созданная?

-Среда – это нечто данное, чуждое, а мне кажется, что в этом мире нас окружает множество чужих сознаний. Я живу в доме, но это и сознание людей, спланировавших и построивших его. Я хожу по городу как по месту встречи и воплощения разных сознаний – архитектурных, производственных, художественных, властных. Работа сознания делится на жанры, произведения, тексты, но все это условно. Я хочу разглядеть за всем этим единство хотя бы своего сознания и передать его читателю именно в таком – неделимом – виде. Интеллектуальный дневник передает события жизни в контексте их осмысления. А в «жанре сознания», в котором работаю я, нет движения времени. То, что приносит время, просто распределяется по уровням, рубрикам, разделам сознания как по полкам библиотеки.

-Интернет это, наверное, идеальная среда для существования такого вот пишущего и осмысляющего сознания?

-Наверное. Когда-то Шопенгауэр сказал: «Первые 40 лет жизни создают текст, а следующие 30 – сопровождают его комментарием». У меня получилось иначе. Первые сорок лет были предисловием, а остальные, сколько их отпущено, создают основной текст. Причем, получается, что не какой-то фиксированный текст, а целая виртуальная библиотека, расползающийся гипертекст, порождающая модель возможных текстов, которые лично я просто не успею, не сумею реализовать.

Вообще иногда хочется уже не набивать словами книжные переплеты, а создавать что-то другое, растягивать или натягивать смысловые поля, создавать тексты не в твердом. А жидком состоянии вещества, тексты-флюиды, газы и т.п. Вот если бы были такие брызгалки, баллончики или бобы, которыми можно было распрыскивать тексты… Впрочем, сеть – это и есть такой текстовый вулкан в ходе извержения. Слова «галактика», «большой взрыв» или «горячая вселенная» гораздо лучше описывают то, что происходит в сети, чем слово «сеть».

-Ну да, вы и сами словно спешите расставить там колышки возможных наук, дисциплин, направлений мысли, каждую из них наполнить библиографией не всегда существующих книг, ввести в обиход цитаты из них. В то же время писать реальные книги как части проекта, к которому вполне, наверное, относятся слова Ахматовой, которые любил повторять Иосиф Бродский – о величии замысла?

-Да, «замысел» это наиболее точное слово. Я знаю слабости своего исполнения и поэтому стараюсь хоть как-то возместить их масштабом замысла. Причем замысла, который практически вообще исполнению не поддается. Можно считать это моим основным жанром: мыслить замыслами. Хотя я и стараюсь воплощать их по мере сил, но именно в качестве проектов и потенций, которые тогда и существуют в полной мере, когда не осуществлены. Об этом, кстати, моя последняя книга – «Философия возможного», над которой я работал 8 лет и которая, надеюсь, к лету 2001 года выйдет в питерском издательстве «Алетейа».

-Это такой ваш способ творчества – замыслами?

-Знаете, есть такой закон: любое дело по мере доведения его до конца, начинает замедляться. Когда чистишь картошку, половина времени уходит на то, чтобы снять почти всю кожуру, а другая половина – на выковыривание темных глазков и снятие лоскутков. То же – с работой над книгой. Половина времени идет на ее костяк и основную массу текста. И столько же – на мелкие детали и единичные слова, которые составляют 5% ее объема. Так вопрос: может, эту половину времени потратить на написание другой книги? Я думаю, что Бог, сильно ограничив время нашей жизни, призывает нас поторопиться, признав невозможность совершенства. Лучше две вещи, удавшиеся на 95 проц., чем одна - на 99 проц. Ведь полное, 100-процентное совершенство все равно невозможно.

А есть, на мой взгляд, еще более эффективный способ действия: создавая проекты, фрагменты, наброски, сразу взлетать на вершину той параболы, которая затем начинает выравниваться, чтобы давать мельчающий прирост результат в течение месяцев, лет, веков, тысячелетий… Начало – самая энергичная форма действия, когда инерция еще не успела образоваться.

-Ваша философия возможного - явный знак виртуальных реалий Интернета, о чем вы сами писали. Вы создаете Интелнет – интеллектуальную сеть новых идей. Придумываете Книгу Книг с виртуальными авторами текстов, Гуманитарные журналы – для обсуждения и развития непривычных идей. Есть ли у вас соответчики, соавторы в затеянной вами Большой Игре?

-Соответчики есть, хотя их и меньше, чем я ожидал. Но ведь эта сеть разбрасывается не только в пространстве, но и во времени, так что я надеюсь заиметь «друзей в потомстве». А, главное, для меня важна сама незавершимость проекта. Наверное, вы правы: несмотря на широко раскинутую сеть для сомыслия и сотрудничества, это все проекты одного человека. Но я бы подчеркнул не то, что – одного, а то, что – проекты. Для меня проект самоценен в своем отличии от плана, который надо реализовывать. Проект предполагает усилие по собиранию умов, идей, процесс общения, сотворчества, иначе он, конечно же, останется мечтой и фантазией. Но проект – это еще и то, что не может быть осуществлено вполне.

Это же относится и вообще к проблеме возможного. Вы же знаете, что самые сильные наши эмоциональные состояния вызываются не реальным положением вещей, а именно возможностью чего-то. Мы боимся, надеемся, верим, сомневаемся в то, что еще не наступило, да зачастую и не наступает. Есть Бог или нет? Заболеем мы или наши близкие, или выздоровеем? Наступит хорошая жизнь или нет? Надо уезжать или надо возвращаться? Если возможность переходит в действительность, то все эти сильнейшие эмоциональные и интеллектуальные состояния переходят в скучно-расслабленное знание. Не надо было. Не наступит. Есть. Так вот проект это и есть, на мой взгляд, самый сильный интеллектуально и насыщенный жанр. Поэтому же он и включает в себя условия невозможности своей реализации. Да вглядитесь, наконец, в историю. Возможность всегда оказывала гораздо большее влияние на поступки и страсти людей, чем действительность!

 

Послание от живых и пишущих.

Сам Михаил Эпштейн выводит свою «философию Иномыслия» из советских 1970-х – 80-х годов, когда основы тоталитарной идеологии были размыты в сознании людей, а жизнь казалась безвыходной из-за обреченности прямого протеста. Тогда и началось умственное движение в сторону всевозможных альтернативных теорий и практик. На смену старого архипелага ГУЛАГ пришел новый – архипелаг Гонимых Умов, Логических Альтернатив и Гипотез: Другой ГУЛАГ.

Этому посвящена книга М. Эпштейна «Великая Совь» - подробное описание «совьего» народа со всеми его обычаями, историей, архитектурой, нравами. И книга «Новое сектантство», где в научном стиле «советского атеизма» описаны выдуманные, но очень похожие на реальные секты от «пищесвятцев» и «дуриков» до «удаленцев» и даже «пушкинианцев».

Сама Книга Книг, существующая ныне в Сети и над которой автор собирается работать 10-12 лет, это - «опыт словарного исследования пропавших, невостребованных идей». То, что могло бы быть и потому – должно было бы быть, но почему-то отсутствует.

 Автор развивает «виртуальное мышление», в чем-то перекликающееся с модным сейчас литературным жанром «фэнтези», в чем-то опирающееся на практику и осмысление компьютерных технологий, а в чем-то и опережающее их. Автор придумывает «пропущенных мыслителей», которые должны были быть в советское время, но то ли были уничтожены, то ли ушли в такое глубокое внутреннее подполье, сменившееся внутренней эмиграцией, что «стали известны» только сегодня. Таковы тексты философа Якова Абрамова (1893-1966) и его ученика «Ивана Соловьева (1944-1990?)», которые время от времени появляются в наших журналах от имени их «публикатора» Михаила Эпштейна. Яков Абрамов, ровесник Лосева и Бахтина, является их полной противоположностью, если между двумя противоположностями можно найти место еще для третьей: философии «всеразличия». А Иван Соловьев – основатель религии Слуха. В общем-то, вся Книга Книг – это попытка роста гуманитарной библиотеки, которой нынешнее поколение лишено в результате истребления в ХХ веке мыслящей части человечества.

 

-Кстати, насколько все ваше творчество есть заполнение лакун и зияний?

-Не то, чтобы заполнение культурных зияний было моим приоритетом. Прежде всего хочется сказать что-то свое. Но это «свое» имеет свою многоголосость. Я слышу в себе голоса умерших и не родившихся. Тех, кто не оставил книг, но кому было – и есть! – что сказать. В этом смысле давление такого «бессознательного» на каждого пишущего в России сильнее, чем на Западе. Мне хочется выразить множество позиций, мне даже не свойственных. Последний такой текст – «Атеизм как духовное призвание. Из архива проф. Р.О. Гибайдулиной» - выйдет в журнале «Звезда». Это записки крупного деятеля и идеолога советского атеизма после его крушения. Она движется от «псевдонаучного» к «творческому атеизму», каким ей видится прошлое и будущее религии. Она перечитывает Ницше, читает Деррида и Делеза, пытается основать «духовные движения будущего». У меня с Гибайдулиной нет ничего общего. Но меня волнует ход ее мысли, я пытаюсь одолжить ей свой голос. Не каждый из живущих становится автором. Но так же и не каждому автору выпадает доля биологического воплощения. Это ко многому обязывает тех, кому повезло быть и живущими, и пишущими.

 

Эмиграция туда, где нас нет.

«На смену провалившейся всемирной республики людей труда, - пишет М. Эпштейн в статье, посвященной отношению СССР и WWW, -  пришла республика работников ума, подключенных непосредственно друг к другу сосудами мозгового кровообращения и орудиями интеллектуального производства… Как выходец из СССР, я с радостью переселяюсь в страну WWW, где создание моего ума, пространство огромной лучистой державы, уже не будет отчуждаться от своего создателя и грозить ему ссылкой, вечной мерзлотой, вечным проклятием и отлучением».

 

-Миша, в одном из своих текстов вы написали: «Чем больше путешествуешь, тем лучше понимаешь, что на свете есть только два места. То, где ты есть, - и то, где тебя нет. Второе всегда интереснее. Нью-Йорк не так отличается от Москвы, как Москва, где ты есть, отличается от Москвы, где тебя нет». Насколько сознательным был ваш выбор эмиграции как идеала вненаходимости по отношению к выбранной вами русской культуре?

-Когда я отправлялся в США десять лет назад, то не был уверен, что останусь надолго. Мой чемодан был набит марксистской литературой, поскольку мне предстояло читать курс лекций по идеологическому языку. Если бы знал, что останусь, лучше бы взял свои любимые книги, чем эти брошюры 1930-50 годов. Но через десять дней после моего отъезда произошел так называемый «погром в Доме литераторов», ходили слухи, что на май 1990 назначен всесоюзный погром. С одной шестой тянуло холодом, мраком и кровью, а у меня четверо детей, из которых трое – будущее пушечное мясо. Друзья, в частности, Юз Алешковский, с которым мы жили тогда по соседству, советовали держаться за Америку. И когда три месяца спустя мне была предложена постоянная университетская должность, вопрос решился сам собой.

-Изменялось ли у вас за эти годы отношение к России?

-Надо сказать, что со времени отъезда Россия вырастала в моих глазах. По мере, кстати, ее географического сокращения. Хотя на всех приезжающих я набрасываюсь с вопросами как, что и почему, у меня нет чувства, что живущий вдали намного хуже знает Россию, чем живущие в ней. И не потому, что я слежу за новостями и смотрю дома НТВ, а потому, что мы узнаем действительно что-то важное и существенное от самих себя. Я думаю, что Ленин потому и победил, что не был в России 12 лет и имел внутренне более точное и уверенное знание о ней. То есть сверялся не с «исторической реальностью», а с тем платоновым знанием, которое приобрел о России «в вечности» (потому, кстати, и пытался построить в России платоново государство). Да и самое проникновенное, магическое, что было написано о России Гоголем и Достоевским, было написано вне ее.

-Все же у тех, кто провел эти годы в России, ощущение, что у эмигрантов нет какого-то нутряного знания этой реальности.

-Реальный опыт необходим, чтобы пробудить неведомое нам самим знание о вещах. Но если этого опыта слишком много, он душит и подавляет знание. Если я когда-нибудь перестану писать о России, то вовсе не из-за отдаленности, которая, напротив, заостряет интерес и чувство загадки. Это еще нагляднее с Америкой. Я много писал о ней в первые четыре года. Потом мой фактический опыт перевесил внутреннее знание. Я утратил чувство вопроса, метафизического беспокойства – и перестал писать. Лучше всего пишется о том, что находится сбоку, не давит прямо на глаза и достается «косым хищным броском» (как писал Солженицын о ленинском «подходе-подхвате» России). Вообще национально-культурные территории – не самая интересная тема письма для меня.

 

                   Беседу вел и комментировал ИГОРЬ ШЕВЕЛЕВ.

Особая благодарность всемирной сети Интернет, сделавшей эту беседу скорой, удобной и содержательной.

 

Первая | Генеральный каталог | Библиография | Светская жизнь | Книжный угол | Автопортрет в интерьере | Проза | Книги и альбомы | Хронограф | Портреты, беседы, монологи | Путешествия | Статьи | Гостевая книга